Амар пожал плечами. Это движение и выражение его лица означали примерно следующее: "Что хорошего может быть в наше время?" Мохаммед понял и спорить не стал. Сам он, как слышал Амар, работал приказчиком и посыльным в одной из лавок отца. Амар откинулся на камне, лежать было очень удобно, и он хотел провести несколько минут на солнце, наслаждаясь сытостью. Но непоседа Мохаммед крутился возле него, болтая без умолку; Амар пожалел, что не поехал один.
- Вчера ночью случился еще один большой пожар рядом с Рас эль-Ма, - сказал Мохаммед. - Восемнадцать гектаров выгорело.
- К концу лета в Марокко вообще не останется пшеницы, - заметил Амар.
- Похоже, что так.
- Из чего же будем печь хлеб зимой?
- Придется без хлеба посидеть, - спокойно произнес Мохаммед.
- Что же тогда есть?
- Пусть французы об этом думают. Попросят прислать из Франции.
- Может быть, - ответил Амар. Сам он не очень-то был в этом уверен.
- А не попросят, так еще лучше. Беда разразится скорее, если люди будут голодные.
Мохаммеду было легко так рассуждать: самому-то голодать не придется. Отец его был купцом и, наверное, имел дома запас муки, масла и нута, чтобы в случае чего продержаться пару лет. Зажиточные фесцы и богатеи всегда хранили огромные запасы продовольствия на крайний случай. Готовиться к осаде было одной из городских традиций: такие ситуации возникали не раз даже после французской оккупации.
- Так велит Истиклал? - спросил Амар.
- Что? - рассеянно переспросил Мохаммед, внимательно глядя на деревенского паренька, который закончил стирку и, присев на корточки, ждал, пока высохнет его одежда.
- Насчет того, что лучше, чтобы люди голодали?
- А ты что, сам не видишь? Если люди будут жить, как прежде, с вечно набитым брюхом, все так и пойдет своим чередом. А вот когда они проголодаются и будут горевать, что-нибудь да случится.
- Кому ж охота голодать и горевать? - сказал Амар.
- Совсем ничего не соображаешь? - настойчиво спросил Мохаммед. - Или не хочешь, чтобы французы отсюда убрались?
Амару вовсе не хотелось, чтобы разговор принимал такой оборот.
- Пусть эти собаки горят в аду, - сказал он.
Вот в чем была беда Истиклала и вообще всей политики: о людях говорят так, словно это не настоящие люди: вещи, цифры, животные - что угодно, только не люди.
- Ты был на этой неделе в Зекак-эр-Румане? - спросил Мохаммед.
- Нет.
- Когда случайно окажешься, погляди на крыши. На некоторых домах камни тоннами лежат. Ай-яй-яй. Сам увидишь. Похоже на стены, но они не скреплены: бери и кидай.
Амар почувствовал, как сердце его учащенно забилось.
- Ouallah?
- Поезжай и посмотри, - сказал Мохаммед.
Амар помолчал, потом сказал:
- Большие дела скоро начнутся, да?
- B'd draa. Еще какая, - беспечно ответил Мохаммед.
Внезапно Амар вспомнил, что ему рассказывали о семье Лалами. Узнав о том, что старший брат Мохаммеда - член Истиклала, отец выгнал его из дому, и тому пришлось бежать в Касабланку, где его схватила полиция. Теперь он сидел в тюрьме, ожидая суда вместе с еще двадцатью юношами, задержанными за участие в террористической деятельности, прежде всего за провоз ящиков с ручными гранатами из Испанского Марокко. В глазах многих он даже стал героем, поскольку ходили слухи, что французские газеты писали, будто он и еще один фесец проявили особую жестокость, совершив несколько убийств. Тогда, значит, Мохаммед знал куда больше, чем говорил, а он, Амар, даже не мог спросить его, что правда, а что ложь в истории с его братом: правила этикета воспрещали подобные расспросы.
- А что ты собираешься делать, когда это наконец начнется? - спросил он наконец.
- А что ты будешь делать? - парировал Мохаммед.
- Ana? He знаю.
Мохаммед посмотрел на него с сожалением и улыбнулся. Глядя на эту улыбку, Амар почувствовал, как в нем поднимается волна неприязни.
- Хорошо, я тебе скажу, что я собираюсь делать, - решительно произнес Мохаммед. - Я собираюсь делать то, что мне прикажут.
Хотел Амар того или нет, но это произвело на него впечатление.
- Значит, ты…
- Нигде я не состою, - прервал его Мохаммед. - Но когда придет тот самый день, каждый будет подчиняться приказам. Majabekfina.
Амар постарался не думать о сцене, которая могла бы последовать, решись он высказать мысль, вертевшуюся у него на кончике языка: "Даже богатеи, вроде твоего отца?" Произнести такое было бы серьезным оскорблением, даже в шутку. Затем, как и подобает истинному мусульманину, он на миг задумался о прелестях военной дисциплины. Ничто и никто, размышлял он, не может сравниться с государством, которое честно насаждает законы Ислама огнем и мечом. Быть может, Истиклал, добившись победы, вернет эту славную эру? Но, если партия стремилась к этому, отчего ж не говорила ни слова в своей пропаганде? Пока у власти стоял настоящий султан, партия толковала о богатых и бедных, сетовала, что не может издавать свою газету так, как ей того хотелось бы, и намеками критиковала монарха за мелкие просчеты или за всякие мелочи, которые он не сделал. Но с того самого дня как французы убрали султана, партия твердила исключительно о том, что его нужно вернуть. Однако если бы он вернулся, все опять стало бы как прежде, а подобное положение дел вряд ли устроило бы Истиклал.
- Yah, Мохаммед, - поинтересовался Амар. - Почему партия снова хочет видеть Сиди Мохаммеда Хамиса на троне?
Мохаммед недоверчиво взглянул на него и сплюнул в воду.
- Enta m'douagh, - с презрением произнес он. - Султан никогда не вернется, да и партии это не очень-то нужно.
- Но…
- Партия не виновата в том, что люди в Марокко - хемир, ослы. Если тебе это не понятно, можешь жевать жвачку, как и все.
Мохаммед лежал, откинув голову на камни, прикрыв глаза; казалось, он очень доволен собой. Амар почувствовал, как что-то резко кольнуло в сердце. К счастью, подумал он, Мохаммед не видит выражения его лица - вряд ли оно ему понравится. Отчасти его гнев был обусловлен личными причинами, но куда больше его задело то, что Мохаммед неожиданно открыл ему глаза на родину, позволившую горстке свиней-назареев заявиться и править его соотечественниками. Вместо дружеского согласия, кругом царили подозрительность, враждебность, мелкие свары. Всегда было так, и всегда так и будет. Со вздохом он встал и выпрямился.
Мохаммед сел и поглядел на другой берег. Крестьянский парнишка бродил среди камней, на которых была разложена его одежда, и ощупывал ее, проверяя, высохла ли она. Мохаммед, не отрываясь, следил за ним, глаза его сузились. Наконец он взглянул на Амара.
- Давай-ка сплаваем туда и позабавимся, - предложил он и, поскольку Амар не отвечал, добавил: - Сначала ты его подержишь, а потом я.
- Я лучше твою мать подержу, - ответил Амар, вложив в эти слова всю накопившуюся ненависть, они словно сами сорвались у него с губ.
Мохаммед вскочил.
- Kifach?! - крикнул он. - Что ты сказал?
Глаза его вращались, как у безумного.
Теперь Амар глядел на него спокойно, в упор, хотя в сердце впилась тысяча игл и дышал он быстро.
- Я сказал, что подержу твою мать, если ты подержишь для меня свою сестру.
Мохаммед не верил своим ушам. И даже после того, как Амар повторил свои слова, так, что сомневаться не приходилось, он словно оцепенел. Нельзя было даже хорошенько замахнуться: они стояли слишком близко, почти вплотную. Поэтому Мохаммеду осталось только отступить, и он тут же потерял равновесие и упал на мелководье у самых камней. Амар прыгнул вслед за ним, всем существом ощущая, как завис в воздухе в тот момент, когда Мохаммед уже коснулся воды. Миг спустя он уже сидел верхом на своем приземлившемся на спину противнике, едва скрытым водой. Мохаммед рычал что-то нечленораздельное и пускал пузыри, стараясь приподнять голову. В этом месте было мелко, и он ударился головой о камни. Амар встал, Мохаммед поднялся на четвереньки, он был весь в грязи и все так же подвывал. Затем с диким криком он бросился на Амара, и оба вновь оказались в воде. На сей раз под водой, прижатая к дну, оказалась голова Амара. Галька, жесткие скользкие листья, гнилые щепки крутились перед глазами; мир превратился в хаотичную смесь воды и воздуха, тьмы и света. Он чувствовал, как Мохаммед всей тяжестью навалился на него, стараясь прижать к дну локтями, коленями и одной рукой вцепившись ему в горло. На миг расслабившись, Амар рванулся изо всех сил, и Мохаммеду пришлось ослабить хватку. Дважды Амар со всей силы ударил Мохаммеда в живот кулаком, и ему удалось приподнять голову над водой и глотнуть воздуха. Высвободив ногу, он хорошенько двинул коленом, чувствуя, как оно попало во что-то мягкое. Секунду спустя, оба уже стояли на ногах, нацелившись на лицо противника: глаза, нос, губы. Теперь все дело было в том, кто окажется более упрямым. Кулак Амара угодил точно в левый глаз Мохаммеда,
- Сын гонорреи! - взвыл Мохаммед.