Франк сдался: "Ладно, заедем. Но не больше чем на пятнадцать минут". И вот Брайтон. Шура вышла из машины, встала с авоськой, набитой пачками "Беломора", на одном углу, постояла на другом - никто не тосковал по "Беломору", не кидался на запах печально знаменитого табачка. Растерянная Шура вернулась в машину. Когда мы проезжали на виду океана, Шура потребовала остановить машину. Вышла с сеткой, набитой папиросами, взобралась на какое-то возвышение и, раскрутив сетку над головой, бросила ее в Атлантический океан с напутствием: "Будь проклята, траханая Америка!"
До самого аэропорта Кеннеди мы Шуру не слышали. В аэропорту Франк попрощался, напомнив мне еще раз: "Саша, если что, помоги женщине". "Хорошо, хорошо", - сказал я, уже втягиваясь в хвост предотлетных событий рейса Нью-Йорк - Москва… Я еще не знал, что главное, для меня по крайней мере, начнется именно сейчас.
На таможенном контроле Шура вдруг стала лихорадочно ощупывать себя, потом тихо заявила: "Саша, я потеряла билет". Вокруг собралась толпа, и каждый советовал ей, где искать. Билет не находился. Я не знал, что делать. И вдруг вспомнил о представителе Аэрофлота: вот кто поможет! Представитель стоял неподалеку, в кольце агрессивных людей. Боже, чего только не неслось в его адрес, но чаще слышались угрозы примерно такого рода: "Да ты, бля, знаешь, кто мой отец в Москве? Он тебя так уконтрапупит, что будешь махать метлой на Курском всю жизнь… Отправь мой лишний груз!" и так далее. Ему пихали в нос какие-то удостоверения, деньги, но он стоял, как монумент, с уоки-токи на груди и не отвечал никому. Дошла очередь до меня, и я скомканно изложил ему ситуацию с Шурой, он сквозь зубы дал совет: "Обыщите ее". "Как это?" - чуть не упал я. "Просто. Заведите в туалет и обыщите".
Я отвалился от него и побрел к Шуре, понимая, что мне придется это сделать, ибо она действительно могла в целях безопасности засунуть билет куда угодно. Я привел Шуру в женский туалет, подвел двух сострадавших русских женщин и приказал ей: "Раздевайся". Отвернулся, и она была обыскана соотечественницами, но проклятый билет не нашелся. Посадка тем временем закончилась. Что делать? Подвел Шуру к стойке регистрации и сказал по-английски американцам о проблемах с билетом. Они ответили весело на ломаном русском: "Она потеряла билет? О'кей, мы ее отправим, пусть доплатит пятьсот долларов - и нет проблем". Шура, услышав про сумму, качнулась и повалилась. Кошмар! Спасибо, Франк, за такой несказанный подарок.
И вдруг меня осенило: если известна фамилия Шуры, то она есть в компьютере и, следовательно, можно выбить дубликат. Американцы рассмеялись, видимо обрадовавшись моей сообразительности, взглянули в Шурин паспорт - через секунду мы имели дубликат билета. Шура была восстановлена в правах пассажира, напоена валидолом, корвалолом - шубный домик двинулся в сторону неба.
Когда подлетали к Европе, я прогуливался по "Боингу". На одном из первых сидений я увидел Шуру, обложенную сеточками и пакетиками. Она сияла почище кремлевских звезд: "Саша, ты спас меня, спасибо. Но я нашла билет!" "Да? И где же он был?" - поинтересовался я. "Он был здесь, в моей сберегательной книжке, они так похожи по цвету…"
Кто может мне ответить на вопрос: зачем русская женщина Шура, летавшая к родственникам в штат Юта из Мурманска, брала с собой сберегательную книжку?
Историй о приключениях в Америке соотечественников, подобных этой, я могу рассказать не один десяток. И каждая закончится одним и тем же вопросом; ну почему мы такие?! Почему, не стесняясь окружающих, вываливаем наружу все наше хамство, нашу жадность, наше бескультурье, нашу лапотную простоту? Русского человека за рубежом чаще всего жалко, но и горько от его поведения. Я не люблю слово "совок", но именно им хочется обозначить своих сограждан, когда они попадают в ситуации, в которых цивилизованный человек никогда не окажется.
Не выветрились из памяти времена, когда русские, точнее, советские граждане за рубежом ходили не иначе как парами, а чаще - группами, чтобы, во-первых, как их запугивали перед поездкой, "не нарваться на провокации", а во-вторых, не поддаться тлетворному влиянию. Инструкция "Интуриста" советовала: "Не делайте скороспелых выводов".
Тогда мы для свободного мира представали в образе агрессивных, напуганных, подозрительных чудищ. "Империя зла" - это не случайный образ. После 1985 года страна наша постепенно стала открываться, мы стали больше ездить по миру и даже научились там улыбаться и не бояться каждого встречного. Принимали нас с распростертыми объятиями, мы были для западников людьми, вырвавшимися из железных лап тоталитаризма, которых нужно пожалеть, обогреть и накормить, которым нужно сочувствовать.
Но потом постепенно отношение к нам менялось, и от радости встреч ничего не осталось. И сегодня вновь настороженное отношение к нам. В нас опять видят нечто путающее, непонятное, непредсказуемое. (Я не говорю о том, как работает на имидж русских "русская мафия", это тема особого разговора.) И виноваты в этом, прежде всего, мы сами. Не наши правители, не наши дипломаты и даже не Жириновский с Лебедем и Грачевым, а каждый из нас, кто демонстрирует миру, каковы мы на самом деле.
"Утром проснулся и смотрю из окна вагона. Дождик идет, на пашне слякоть, чахлые кусты, и по полю трусит на кляче, с ружьем за плечами, одинокий стражник. Я ослепительно почувствовал, где я: это она - несчастная моя Россия, заплеванная чиновниками, грязная, забитая, слюнявая, всемирное посмешище. Здравствуй, матушка!" Эти строки Александра Блока вспомнились, когда я ехал из Шереметьева в Москву. Здравствуй, матушка! Здесь Шуре хорошо.