И они расстались. Игорь сейчас в полном порядке. Он - американский гражданин. Окончил американский университет, Сейчас работает переводчиком в НАСА и уже дважды по делам службы прилетал в Москву. Я уважаю и люблю его, Игоря Савельева.
Поцелуй однажды в Америке
Я был "профессор-визитор" в одном из американских университетов Среднего Запада. Каждый раз мы занимались языком часа полтора, заканчивая потом пустой десятиминутной болтовней ни о чем. Ей было около двадцати. Синие американские глаза и тонкая шея, где коротко стриженные волосы переходили в пушок у поворота на плечи. Она вызывала трепет во мне, дрожь. Но… Я играл честно до конца роль профессора, ни разу не заговорил с ней на непозволительные темы, хотя глаза и все ее движения были так эротичны, что мне было трудно справляться с собой. Она уходила каждый раз, как бы нехотя взваливая все причиндалы на свою еще не обработанную временем фигурку, и долго маячила в коридоре, мелькая обалденными ногами.
Как-то я ей сказал, что улетаю в Сан-Франциско на две недели. "Поэтри ридинг" - "поэтические чтения", объяснил я ей (красиво, да?). И она как бы проснулась и подошла ко мне совсем близко. "А как же мои уроки?" - "Мы продолжим после возвращения", - сказал я ей, легонечко приобнял за плечо и так же легонечко, притянув к себе, поцеловал в щечку. Тело ее как-то напряглось, и я почувствовал небольшое сопротивление. Ушла она, как и прежде. Но что-то насторожило меня. В самолете, думая об этом, я решил, что это было обычное стеснение, кокетство…
В двухнедельной суматохе я забывал о ней и только ночью, перед сном, вдруг вспоминал тот эпизод, он очень задевал меня - я ждал возвращения. Вернулся я за полночь, звонить ей было поздно. Я уснул, желая поспать до полудня, чтобы как следует выспаться. Меня разбудил долгий, длинный звонок. На часах было ровно девять утра. Я доплелся до телефона. Это был директор моей американской программы Фрэд. Он сказал, чтобы я немедленно шел к нему. Уже на бегу и на ходу я наспех перебирал в голове возможные причины такого срочного вызова - может, дома что-нибудь, может… Я сел напротив Фрэда. Он был классным мужиком, его черное лицо и красные губы начали работать, и я услышал нечто: "Александр, я очень тебя люблю (так, к чему бы это, промелькнуло в голове), но скажи мне честно, что у тебя было со студенткой Билли?" - "Ничего", - абсолютно честно ответил я. "Как, совсем ничего?" - "Совсем ничего". - "И даже вот этого?" Он как-то порочно показал мне губами несколько поцелуев…
Тут я сообразил, в чем дело, и рассказал ему об уроках и о единственном поцелуе. "Господи! - сказал облегченно Фрэд. - Я так и думал! Я так ей и сказал, что это традиция у русских целоваться на прощание и никакого тут секса…" "А что случилось?" - недоумевая спросил я. "Она принесла мне заявление, в котором говорится, что ты пытался ее изнасиловать", - сказал Фрэд. Холодок пробежал по мне. "Я разубедил ее, она порвала заявление, я сказал, что это традиция русских, что… В общем, скажи спасибо, что она принесла его мне, а не послала в госдепартамент. Там бы не стали разбираться, а просто занесли бы тебя в специальный компьютер, и ты уже никогда бы не смог получить визу в США. Да, и еще, Александр, все подобные уроки с ней или с другими проводи только в библиотеке или в людном месте, на всякий случай", - бросил мне вдогонку Фрэд.
Естественно, ни о каких уроках уже и речи не могло быть. Я встречал Билли в компании ее сверстниц, они шептались о чем-то; конечно, это подружки подговорили ее. О, эти беспощадные феминистки! Я шел от Фрэда успокоенный и думал о вопросе изнасилования у нас в России. Вот бы рассказать им: у нас иногда несколько придурков издеваются над женщиной, потом на суде они плачут, и жертва встает и, тоже плача, говорит гордо: "Я их прощаю…" Не поверят.
Однако история с Билли не закончилась, она имела продолжение. Года через два в моей московской квартире раздался такой же длинный и долгий телефонный звонок, как тогда в Америке. Я услышал знакомый голосок Билли! Она прилетела на месяц к друзьям и хотела бы со мною встретиться. Желание увидеть Билли пересилило обиду. В первый же вечер у ее друзей она затащила меня в пустую комнату. Я боялся и руку к ней протянуть, но она сказала: "Расслабься, я стала другой". Мы вышли из комнаты, и в глазах ее была отвага, гордость. Ее шея стала немного полнее, ноги длиннее, и мы на целый месяц забыли все. За это время, между прочим, ее русский стал прекрасен, и я понял, что сделал ценный вклад в русско-американские отношения. Она улетела в Штаты, к себе домой, на прощание бросив мне фривольную фразу в аэропорту Шереметьево, запрещая в дальнейшем (как бы это сказать помягче?) иметь дело с кем-нибудь из женщин, кроме нее…
Ровно через полгода я оказался в аэропорту Кеннеди и тут же начал набирать ее денверский номер. Она была страшно удивлена, но, казалось, обрадована: "Я буду искать возможность твоего прилета ко мне". Через несколько дней я сам нашел такую возможность и попер на "Боинге" в Денвер, радуясь тому, что все получается так романтично, несмотря на странноватое начало.
Билли встретила меня в аэропорту со своей мамой. Позднее я был представлен отцу. При матери она была закрыта, почти официальна, она принимала меня как российского посла, но, думал я, мать скоро исчезнет, и вот тогда… Не тут-то было.
Билли таскала меня по своим знакомым, при попытке уединиться с ней как-то нелепо отказывалась и шептала словечки наподобие "позже". К вечеру она сказала: "Я отвезу тебя туда, где ты будешь спать". Я промолчал, но ощутил знакомый холодок. Наконец мы остались с ней в машине одни, я попытался обнять ее и почувствовал жесткое сопротивление. "Но почему?" - чуть ли не закричал я. Она ничего не ответила и дернула машину так, что моя голова резко качнулась назад.
Мы поднялись в ее небольшую квартирку, где был включен факс, пищали и скрипели всякие электронные штучки-дрючки. Билли ждала сообщений со всего мира для придуманной ею ассоциации не то экологов, не то поэтов. Естественно вспомнив наши московские отношения, я потянулся к ней опять. "Нет, - сказала она, - этого не будет". Мужчине многого понять не дано. Я засыпал ее вопросами: почему? - любовь к другому, отвыкание и черт знает еще что… Но нет! "Зачем же я мчался к тебе через полмира?" - взмолился я драматично и получил вполне русский ответ: что? только за этим? "Ты спи, - продолжала Билли, - а я поеду к родителям, утром заеду за тобой, поедем в Колорадский университет".
Я услышал повизгивание тормозов и позже, лежа на полу чужой денверской квартиры, почувствовал себя полным идиотом. Господи, да как же я этого раньше не понимал, еще в Москве. Ведь я для нее был экзотикой, русским варваром в варварской стране, она всю свою жизнь будет вспоминать, что себе позволяла там, но у себя - ни-ни, чинность, благопристойность. Да за кого же она меня принимает? Вот здесь весь мир для меня стал стремительно делиться, и дальше я почувствовал себя человеком третьего, четвертого, двадцатого мира. А я-то думал, это я с ней, но оказалось - она со мной, и в этой игре я никогда не буду победителем.
Через несколько дней я улетел в Нью-Йорк, вполне удовлетворенный литературным успехом в университете, но мужское самолюбие было задето. Правда, ненадолго.
Авторитеты
Футболисты всегда были авторитетами в своем роде. Для всех практически. Особенно знаменитые, районного или мирового масштаба. Даже друг перед другом, даже если играли в разных командах, биясь на поле бедрами, они срослись навсегда, и в любой толпе, обнюхавшись, будут своими - гласно или негласно.
Как-то затуманилось, приземлились, задремав на сетках с мячами, в одном аэропорту сразу несколько команд. Самолеты не летали уже два дня, игры переносились, и от отчаяния все начали потихоньку поддавать. О, кто не изведал прелести поддачи в аэропорту, тот многое потерял! Все игрочки переплелись, и пошла рассеянная тусовка с толковищем о смысле футбольного бытия. Через несколько часов прибегает ко мне Юра Зубков и баячит: мол, Валерку Захарова забрали в ментовку - совсем на бровях, надо выручать. Это святое. Всегда. Пошли в аэропортовское отделение милиции, а навстречу нам еще одна командочка во главе с Генрихом Федосовым. Он одно время тренировал вологодское "Динамо". Юра, игравший с ним немного в московском "Динамо", бросился навстречу к Федосу: "Геша, выручай…" Генриху не надо было ничего объяснять. "Старик, - сказывай свою коронную фразу, - я видел солнце", - и мы все вместе вошли в отделение милиции.