Партийный лидер Валентин Коростылев принял его в просторном кабинете, где в углу на божнице стояла красно-золотая икона царских мучеников. Над головой Коростылева красовался деревянный, инкрустированный серебром и перламутром герб Российской империи. Коростылев, худощавый, широкий в плечах и узкий в талии, в черной рубахе, привстал и, не подавая руки, пригласил Бекетова в кресло. Лицо Коростылева было бледно, с золотистыми усами и бородкой, и напоминало лицо последнего Государя. На этом спокойном лице светились серые внимательные глаза, которые осмотрели Бекетова с холодным отчуждением. Не враждебно, а отстраненно, как постороннего и чужого.
– Мне говорили, господин Бекетов, что вы попали в опалу и были удалены из Кремля. Судьба царедворцев изменчива, а нрав монархов капризен. – В этих словах не было иронии, не было сочувствия, а только изысканный холод и аристократическая вычурность.
– В трудные для государства минуты Государь раскаивается в содеянном, вызывает опального вельможу из далекого поместья, и у русского войска появляется полководец, который гонит Наполеона до Парижа.
– Вы хотите сказать, что французы уже взяли Смоленск? – тонко улыбнулся Коростылев, которому понравились иносказания.
– В каком-то смысле французы окружили Кремль. Но, поверьте, мой случай ничем не напоминает Кутузова. Я явился из опалы не по зову Чегоданова, а по собственной воле, чтобы, в меру сил, способствовать спасению страны. Победа Чегоданова на выборах – это гибель России.
– Мне странно вас слышать, господин Бекетов. До этого времени все, что вы делали, способствовало укреплению Чегоданова. Ваше усердие в подавлении русских националистов хорошо известно. Вы сейчас пришли к тому, кого открыто называли "русским фашистом". К тому, чьих товарищей по партии судили по закону об экстремизме и давали немалые сроки.
– Не стану вам говорить, скольких ваших товарищей я уберег от ареста. Но вы должны знать, что это я предупредил ваших соратников об обыске в помещении партии, где вы хранили целый арсенал, и вы успели его убрать. Это я убедил известного вам банкира оказывать партии помощь, и он передавал и продолжает передавать вам деньги.
– В самом деле? – Коростылев приподнял золотистую бровь. – Что же вас побуждало так действовать?
– Я понимал, что в России должна быть партия русских националистов, которая отстаивает интересы самого большого и самого угнетенного народа – русских. Вы знаете не хуже меня, что самым мучительным страданием является сознание того, что гибнет твой народ. Это ни с чем не сравнимо.
– Да, так, – произнес Коростылев, – Господь придумал для человека множество мучений, но мучение русского, сознающего, что его великий народ гибнет под беспощадным игом, – это страшная мука. Что вас ко мне привело?
– Желание искупить вину. Желание восполнить нанесенные траты. Я до последнего верил, что судьба России – это имперская судьба. А миссия русского народа – созидание империи. Я надеялся, что Чегоданов – имперский правитель и он поставит перед русскими имперскую задачу. Вернет русским вековечную имперскую работу, в которой русские обретали свое Божественное предназначение. Совершали великие деяния, создавали бесценные творения, одерживали невиданные победы. В этих победах крепли, захватывали в поле своей имперской цивилизации другие народы, обеспечивая им цветение. Я обманулся в своих ожиданиях. Чегоданов оказался временщиком, глухим к мессианским идеям. Он оказался властолюбивым стяжателем, в котором так и не родился русский вождь и правитель. В котором умер русский человек. Он отдал русский народ в рабство еврейским олигархам и кавказским разбойникам. Отнял у русских их земли, недра, природные богатства, погасил веру, опоил водкой, отсек от культуры, от исторической памяти. Это привело к одичанию, тупой покорности, стремительному вымиранию. Имперская идея, в которую я верил, увы, в правление Чегоданова, рухнула. И единственное спасение народа – это национализм. Вы видите перед собой русского националиста, проделавшего мучительный путь эволюции. Я пришел к вам, как приходит к отцу блудный сын.
Коростылев был бледен, словно вся кровь отхлынула в сердце, где спеклась в огненный уголь.
– Вы не правы! Империя жива! Бутон империи не умер, и он раскроет свои пламенные лепестки. Цветок империи расцветет между тремя океанами! Те, кто называют себя русскими националистами и при этом готовы отказаться от Кавказа, татарского Поволжья, от Сибири и Дальнего Востока, – это предатели русской идеи! Предатели великой православной империи! – Коростылев огненно взглянул на образ и страстно перекрестился. – Русские сбросят иго еврейских банкиров и кавказских разбойников и установят русскую диктатуру! Своей возрожденной волей, своей вспыхнувшей верой, своим единым порывом, воплощенным в вожде, восстановят империю!
На скулах Коростылева загорелись два маленьких малиновых пятнышка. Золотая бородка и усы стали похожи на раскаленный слиток. В серых глазах сверкала яростная стальная жестокость.
– Меч русской диктатуры будет ужасен для всех, кто мучил русский народ. Мы их будем казнить публично. Вешать, расстреливать, топить в негашеной извести, вбивать в лоб гвозди, бросать в голодные ямы. Мы обнародуем все зверские виды насилия, какими были умерщвлены русские новомученики, крестьяне, священники, русские поэты и инженеры. И воспроизведем эти виды казней по отношению к нашим мучителям!
Бекетов чувствовал, как воздух вокруг Коростылева обретает вид раскаленного вихря. Этот вихрь втягивает в себя все окаянные муки, все лютые глумления, все кровавое прошлое и отвратное настоящее. Превращает русские муки в слепую беспощадную ненависть, в ярость возмездия. И он сам, Бекетов, преисполнен этой священной яростью, этой праведной ненавистью.
– Мы будем за волосы тащить на плаху министров, которые обирают народ, отдают каждую русскую копейку чужеземным банкам. Корзины с их отрубленными головами будем выставлять в витринах овощных магазинов. Мы будем сажать на колы олигархов, отнявших у народа его богатства, загнавших в офшоры русские деньги. Они сделали самый богатый в мире народ нищим калекой. Они будут корчиться на колах вдоль набережной Москвы-реки, и люди станут плевать в их мерзкие лица. Мы повесим за ноги продажных депутатов, представителей табачной и водочной мафии, наймитов наркотической мафии. Пусть болтаются на липах Тверского бульвара, и московские вороны станут выклевывать их выпученные глаза. Мы будем топить в проруби у Каменного моста главарей преступных телеканалов, которые опаивали народ ядами, мерзкой дурью, похабным варевом лживых телепрограмм. Там русский народ назывался "тупиковым народом", русская история "тупиком мирового развития", а каждый русский герой или вождь именовался палачом или неучем. Мы привяжем к их ногам бетонные плиты и спустим под воду, и потом через несколько лет будут всплывать их отвратительные скелеты, пугая пассажиров речных трамвайчиков.
Бекетов чувствовал, как его захватывает раскаленный вихрь ненависти, скручивает в тугую спираль, которая распрямится со свистом и ударит разящей сталью в ненавистных врагов. И опять запылают дворцы, черные толпы хлынут в усадьбы Рублевки, и откроют свой зев сотни Ганиных ям. Он пережил потрясение, воздух стал красным, словно молекулы воздуха наполнились кровью. Овладел собой.
– Вы правы, но прежде, чем установить диктатуру, нужно взять власть. Как вы возьмете власть?
– У нас есть организация. Есть отделения в регионах. Есть боевое крыло. Есть политики, установившие отношения с родственными партиями в Европе. Есть банки, которые нас финансируют. Наша партия – это структура, готовая превратиться в государственную власть. – По лицу Коростылева пробежала судорога, словно он передернул затвор.
– Но власть не дается даром. Ее надо брать. Помимо вас существует много охотников, стремящихся в Кремль. Например, Градобоев. Или Мумакин. Или Лангустов. Или Шахес. Все они метят в Кремль.
Коростылев зло рассмеялся:
– Вы думаете, в священных кремлевских палатах есть место этому фальшивомонетчику Градобоеву, которого вырастили в колбе ЦРУ и похоронят на Арлингтонском кладбище? Или этому ленинцу Мумакину, на фирменном пиджаке которого засохла кровь убиенного Государя Императора и невинных царевен? Или этому певцу мужеложства Лангустову, которого застали в объятиях большого фиолетового негра на берегу Гудзона? Или этому еврейскому провизору Шахесу, внучатому племяннику начальника КАРЛАГа, который обливал на морозе водой русских профессоров и поэтов?
Диктофон сквозь рубашку Бекетова бесшумно глотал ядовитые комочки слов. Бекетов не знал, как распорядится тайной записью, но его поражала та злая неприязнь, которую испытывали друг к другу лидеры оппозиции.
– Быть может, вы правы относительно расстрельной стенки, но остается проблема захвата власти. – Бекетов владел собой, не позволяя вихрям ненависти вовлечь его в разрушительное слепое кружение. Коростылев, охваченный ненавистью, был открыт для внушения. – Сейчас наступает момент, когда русские патриоты могут взять власть. Идет вулканическое извержение, и Москву заливает лава. Она подступает к стенам Кремля. Когда, накануне выборов, на улицы выйдет полмиллиона и пойдет на Кремль, Чегоданов и этот временщик Стоцкий в панике убегут. Кремль окажется пустым, и его хозяином станет тот, кто первый сядет на трон. Этим первым должны быть вы.
Коростылев замер, как замирает охотник, услышав сквозь шум леса едва уловимый свист птицы. Он разглядывал Бекетова остро и зорко, угадывая в нем лжеца, провокатора, коварного врага, засланного агента.
– В чем ваше предложение?