ГЛАВА 14
Елена пришла в книжный магазин на презентацию новой книги модного либерального писателя Лупашко. Среди книжных полок, пестрых корешков, нарядных обложек, среди вихрей покупателей был поставлен стол с микрофоном. Толпились почитатели, успевшие приобрести книгу своего кумира. Ждали момента, когда тот поставит на книге свою подпись. В толпе были видны другие писатели, друзья Лупашко, литературные критики, фотографы. Елена из толпы помахала Лупашко, и тот скорчил дружескую мину, послал воздушный поцелуй. Она искала Бекетова, который обещал прийти на презентацию. Опаздывал, и это раздражало Елену. Раздражало не то, что он опаздывал, а то нетерпение, которое она испытывала, не находя его в толпе.
Презентация началась с небольшого вступительного слова Лупашко. Он держал пухлую руку на книге, как держит ее присягающий на Конституции президент.
– Книга эта смешная, беззлобная и посвящена нашему прошлому президенту Чегоданову, который снова тщится стать президентом. Он выведен под именем Многолетов. Намек на долгую политическую жизнь, на стремление еще и еще раз избираться на пост президента, ибо народ желает видеть его на этом посту "многие лета". – Последние два слова Лупашко пропел басом, на церковный распев, что вызвало у слушателей одобрительный смех. – Президент Многолетов голый стоит перед зеркалом и не находит у себя пупка, а также не находит пиписьки. Это значит, что у него не было матери, с которой он был связан пуповиной. И у него нет семени, которое продолжит его род на земле. Он мучится вопросом: кто он такой? Откуда взялся? Кто его мама и папа? И почему ему, сироте, досталась в управление эта дикая страна Россия? – Лупашко комично гримасничал. Его маленькие черные усики скакали над румяной губой. На пухлых малиновых щеках играли детские ямочки. А кудрявые смоляные волосы сально блестели. – Наконец один из его друзей-разведчиков ведет его в заброшенный подвал с протекающими канализационными трубами, грязными кафельными стенами, где их встречает старый сантехник Тихон с бородой, в клеенчатом фартуке. Многолетов вдруг испытывает к этим кафельным стенам, разбитым унитазам, вонючим трубам нежность и любовь, которую испытывают к своей малой родине. "Кто моя мать?" – спрашивает Многолетов у сантехника Тихона. Тот ведет его в каморку с тусклой лампочкой, где стоит ржавая, окисленная ванна с какой-то жижей на дне. "Вот твоя мать", – указывает Тихон на ванну. И Многолетов чувствует к ванне сыновью нежность, благодарность, радость от долгожданной встречи. Обнимает и целует край ванны. "А кто мой папа?" Тихон указывает на изогнутый ржавый кран, из которого капает вода. "Вот твой папа". И Многолетов заключает в объятия кран, ловит губами пахнущие хлором капли. "А были у меня сестра и братья?" – спрашивает он у Тихона. Тот оказался акушером, принимавшим роды Многолетова. Тихон молча ведет Многолетова в соседнюю комнату, с тем же расколотым кафелем и тусклой лампочкой. На полу в ряд стоят одинаковые эмалированные ванны, в них застыло клейкое прозрачное желе, и в этом студне, как рыбий холодец, лежат голые сонные люди, как две капли воды похожие на Многолетова. "Вот твои братья, – говорит Тихон, – и если ты умрешь или перестанешь исполнять предназначенную тебе роль, то твое место займет один из твоих братьев". И Многолетов понимает, что он синтезирован и тайна его происхождения является русской династической тайной, сутью таинственной русской души, которой вовек не понять примитивным заморским мудрецам.
Лупашко торжествовал, хихикал, его черные, как маслины, глаза излучали веселое благодушие. А Елене вдруг стало неприятно это веселое глумление. Насмешка над "малой родиной", которую воспели русские писатели-деревенщики. Насмешка над славянофильскими, тютчевскими взглядами на "тайну русской души".
Почитатели Лупашко аплодировали. Какая-то нервная дама, похожая на остроносую галку, рвалась выступать. Какой-то бородатый, библейского вида, старик тянул к Лупашко исписанный лист.
Слово получили друзья писателя. Модный критик, болезненного вида, с лицом, на котором были смещены оси симметрии и нос уходил в одну сторону, а рот смещался в противоположную, – критик объяснял творческую сущность Лупашко:
– В своей прозе он срывает все табу, ломает все сургучные печати, удаляет все пломбы, которые культура повесила на человеческое существование. Он распечатывает все запреты, вскрывает все сейфы и выпускает на свободу множество духов, которые томились в темницах. Он – освободитель, и мы благодарны ему за ветры свободы, что веют в его романах. – Критик кончиком пальца трогал свой нос, словно старался поставить его на место. Но тот то и дело съезжал в сторону, и его лицо напоминало портрет художника-авангардиста, где губы, глаза и ноздри находятся в пугающей дисгармонии. – Один из его романов написан на матерном языке. И в этом Лупашко обнаруживает виртуозное красноречие, которому позавидует любой рецидивист на зоне. В романе утверждается, что мат на Русь принесли Кирилл и Мефодий и первый список русской летописи был написан на матерном языке.
Выступал писатель Акулинов, в оранжевой блузе, с головой похожей на желтую тыкву, увешанный амулетами, как буддийский монах:
– Прекрасно место в романе, где описывается венчание матери и сына и их первая брачная ночь. Замечателен текст, где ветеран войны из деревни Победа пишет письмо немецким ветеранам вермахта, в котором сообщает, что хочет сдаться в плен. Ирония Лупашко не злая, а добрая. Он словно поглаживает своих героев по голове. А мы погладим по голове Лупашко.
Акулинов подошел к Лупашко и погладил его по голове под одобрительный смех читателей.
Все эти литераторы были знакомцы Елены. Со всеми она встречалась на вернисажах и книжных ярмарках. Старалась их привлечь в оппозицию, подружить с Градобоевым, чтобы их едкие насмешки, беспощадный нигилизм, эксцентричная образность были обращены против Чегоданова. Но ее пугало и отталкивало их неустанное желание ранить и обижать, попирать святое и сокровенное. Их веселое богохульство и святотатство. Они были остроумные и жестокие весельчаки, и их веселило людское страдание.
Поклонники окружили Лупашко, подсовывали ему книги для подписи. Писатель Акулинов углядел Елену и закричал ей издалека:
– Мисс Оппозиция, к нам, к нам!
Но Елена вдруг заметила Бекетова. На его волосах блестел тающий снег. На нем было длиннополое пальто с небрежно затянутым поясом. Его лицо казалось худым и усталым, и эта худоба и бледность больно тронули Елену. Его глаза тревожно бегали по толпе, и она знала, что он ищет ее. Увидел, улыбнулся, махнул рукой. Но этот взмах показался нерешительным и усталым, а глаза, устремленные на нее, были печальны и неуверенны. И это вызвало в ней сострадание.
Они сидели в кафе у окна и глядели, как метет. Как в косой метели несутся автомобили, мелькают прохожие. Лица под меховыми шапками и платками возникали и исчезали, чтобы больше никогда не появиться. Это напоминало мгновенные рождения и смерти.
– Расскажи, как прошли встречи с Градобоевым моих протеже. Ты ведь присутствовала на всех свиданиях. – Бекетов спрашивал вяло, без интереса, глядя на белую метель, словно ждал, когда снег подхватит его и умчит, прекратив бренное бытие с земными зыбкими смыслами. Перенесет в иные миры, где откроются волнующие тайны. – Был ли прок в моих усилиях?
– Еще какой прок! – Елена знала у Бекетова эти мгновения упадка, когда его кипучая энергия вдруг иссякала. Его неутомимый ищущий ум вдруг увядал, как увядают и иссякают солнечные струи фонтана. Казалось, его жизнь перемещалась из повседневной реальности в иную, где продолжал гореть его дух, светиться вопрошающий разум и где присутствовал кто-то, с кем было важно ему объясниться. В эти минуты Елена теряла его. Это пугало, с ней оставалась его хладеющая оболочка, а душа принадлежала кому-то другому, быть может женщине. И это заставляло ее страдать. Теперь же, испытав это былое страдание и ревность, Елена испугалась своих неисчезнувших чувств, своей не исчезнувшей к нему нежности. – Еще какой прок от твоих ухищрений! Во-первых, пришел Мумакин и просил у Градобоева, когда тот станет президентом, пост премьера. Они много шутили, Мумакин рассказывал, как разводит в деревне пчел, как собирает грибы. Напоследок рассказал анекдот про еврея, который пришел к врачу. Подарил Градобоеву авторучку. Градобоев после его ухода долго смеялся, назвал Мумакина "коммунистическим валенком".
– Но Мумакин приведет на митинг своих людей под красными флагами? – спросил Бекетов.
– Обещал, что вся площадь будет в красных флагах. Потом явился Лангустов. Сказал, что путь в Кремль – не через избирательную урну, а через Спасские ворота, которые нужно штурмовать. Сказал, что войну недаром называют "театром военных действий", и предложил превратить митинг в грандиозный политический театр, где схватка с ОМОНом – часть драматургии. Градобоев согласился, и Лангустов перед уходом подпрыгнул, ударил ножкой о ножку и, не прощаясь, вышел. Градобоев сказал, что он только что видел Плисецкую.
– На площади будет его кордебалет?
– В полном составе. Потом явился Шахес. Он был похож на улиточку, которая то прячется в раковинку, то высовывает рожки. Он предложил создать координационный комитет, в который войдут все представители оппозиции. Последовал перечень всех еврейских активистов и правозащитников, так что Градобоев вынужден был спросить, не является ли он, Градобоев, лишним в этом списке. Они поладили, и Шахес обещал выступить на митинге. Так что я тебя поздравляю. Твои усилия не пропали даром.
Бекетов прижал ладони к глазам и некоторое время сидел молча. Елена рассматривала его руки, вспоминая, как их целовала, и тогда между его длинными смуглыми пальцами выглядывал крохотный желтый лютик, милый луговой цветочек.
Он отнял от глаз руки и вздохнул: