"Это Рылов, наш прославленный Страж, - сказал он знакомым мне насмешливым тоном. Дедушка не питал симпатий к людям из "а-Шомера". - Под этой арабской накидкой у него спрятаны сразу два маузера и французская полевая пушка в придачу. За ним - наша прославленная бездельница Роза Мункина, а те двое, что лежат впереди, - это Пинес и Боденкин".
Он расхаживал по комнате.
"На этих старых фотографиях, - сказал он, - всегда кто-то стоит, кто-то сидит, и двое лежат впереди, сдвинув головы и опираясь на локоть. Один из тех, кто стоит, и один из тех, кто лежит, всегда в конце концов покидали страну. А один из сидящих всегда умирал молодым".
Он наклонился, вытащил из ящика старый листок бумаги и рассмеялся.
"Вот, - сказал он. - Устав "Трудовой бригады имени Фейги Левин"".
Он поднялся и начал торжественно зачитывать:
"Параграф первый. "Трудовая бригада имени Фейги Левин" будет держаться подальше от города и его дешевых соблазнов.
Параграф второй. Товарищ Фейга Левин будет варить. Товарищ Циркин будет мыть посуду. Товарищ Миркин будет искать работу, а товарищ Либерзон будет стирать и говорить.
Параграф третий. Товарищи Циркин, Либерзон и Миркин не будут делать никаких попыток в отношении товарища Фейги Левин.
Параграф четвертый. Товарищ Фейга Левин не будет пытаться…"
Дверь распахнулась, и Мешулам Циркин ворвался в комнату, безумно тряся головой.
- Дай это мне! - крикнул он. - Дай это мне, Миркин, прошу тебя, эта бумага должна быть в моем архиве!
- Иди-ка лучше помоги своему отцу, Мешулам, он сегодня возит сено, - сказал дедушка. - И побыстрее, пока Барух не взялся за тебя.
"Что бы о нем ни думать, - сказал Мешулам Циркин после смерти дедушки, - но Миркин был одним из самых почитаемых людей во всем Движении. Чего удивляться, что все эти бездельники готовы уплатить кучу денег, лишь бы их похоронили рядом с ним. Неплохое завещание он тебе оставил".
Подписав бумагу, трое парней склонились перед Фейгой в церемонном поклоне и спросили, не соизволит ли дама тоже присоединиться. Когда она поставила на документе свою подпись, Либерзон спросил: "А как насчет твоего брата?" Но Шломо Левин печально ответил, что пока еще не решил, "с каким идейным направлением он намерен связать свою судьбу".
"Если тебе так трудно решить этот вопрос, - сказал дедушка, - значит, ты вполне созрел для того, чтобы отправиться на очередной сионистский конгресс и произнести там основополагающую речь по этому поводу".
"Ты всегда можешь присоединиться к местному отделению Партии Учетчиков Дырок от Бублика", - сказал Циркин-Мандолина. До самой своей смерти он прибегал к этому выражению, когда хотел выразить презрение и насмешку.
Шломо Левин с отвращением поднялся и пошел к рабочему общежитию, но на следующее утро понял, что ему грозит остаться в одиночестве и потащился вслед за "Трудовой бригадой" на юг, в виноградники Иудеи.
"Тогда еще не было больших дорог, не было автомобилей, у нас даже лошади не было, - рассказывал мне дедушка. Всю дорогу мы шли пешком, а когда нужно было переходить болота, местные лягушки подсказывали нам, куда поставить ногу".
Левин тащился за ними несколько дней. Они казались ему трехглавым чудовищем. Циркин не переставал играть, и звуки его мандолины "чуть не продырявили мне череп". Миркин задерживал их на целые часы, созерцая медленный танец тычинок в цветках ююбы. Но хуже всех был Либерзон. По ночам он начинал низко и протяжно квакать и не умолкал до тех пор, пока на его теле не собирались жабы со всей округи. "Чтобы обменяться новостями", - доверительно объяснял он.
"Они просто неисправимые пустобрехи, - сказал Левин Фейге. - Они ничего не воспринимают всерьез. У них нет ничего святого".
Рассказывая мне о своей покойной сестре, он то и дело снимал очки и протирал повлажневшие толстые линзы.
"Наш отец велел мне следить за тобой". Эти свои слова он декламировал наизусть, потому что много раз в жизни произносил их и вслух, и в своем воображении. "Оставь их немедленно и идем со мной".
- Мне уже семнадцать лет, Шломо, - ответила Фейга, - и сейчас я нашла человека, с которым свяжу свою жизнь.
- Кого же? - спросил Левин, с тревогой глянув на трех одетых в лохмотья парней, которые с головокружительной быстротой обрабатывали мотыгами виноградные лозы.
- Я еще не решила, - ответила она, - но нам придется решить. Это будет один из них.
- Они просто валяют дурака Они заставят тебя варить им, чинить их носки и стирать их белье.
- У нас есть устав, - сказала Фейга.
- Они превратят тебя в свою прислугу. Ты не первая девушка, которая взошла в Страну, чтобы пахать и сеять, а кончила в рабочей столовке.
- Но мне с ними весело, - сказала бабушка Фейга. - И они покажут мне нашу землю.
"И это правда, - выдавил Шломо Левин сквозь перехваченное горло. - Яков Миркин действительно показал ей нашу землю".
Сегодня, спустя многие годы после ее смерти, он уже простил дедушке прошлое, помогал ему по хозяйству и играл с ним в шашки. Но дважды в год, в день своего прибытия в Страну и в день смерти сестры, он приходил к ней на могилу "посидеть часок-другой и спокойно поненавидеть всех этих великих деятелей и деляг".
Он брел за ними в поселения Иудеи, на рабочие фермы, в долину Иордана и Явниеля. Дедушка рассказывал мне, как они танцевали и голодали, осушали болота, пахали, ломали камень в каменоломнях и странствовали по Галилее и Хурану.
- У нас тогда не было Бускилы и Зиса, чтобы доставлять нам почту. И знаешь, как мы получали письма из России?
- Как?
- У Либерзона были друзья среди пеликанов. Они нам приносили.
Я недоверчиво открыл рот, и дедушка сунул в него жесткую зубную щетку, покрытую едкой пастой, и начал энергично скрести мои десны.
- Ты видел, какой клюв у пеликана?
- Аггха… - хрипел я.
- Клюв с мешком. А теперь прополощи рот. Пеликан брал почту в этот мешок и по дороге в Африку останавливался у нас и приносил нам письма и приветы.
Пинес категорически опровергал историю с пеликанами. "Маршруты пеликанов не проходят ни через Изреельскую долину, ни через прибрежную низменность, - сказал он дедушке. Зачем ты говоришь ребенку такие глупости?"
Но дедушка, Либерзон и Циркин не подчинялись законам природы Пинеса. Верхом на мотыгах проносились они над ядовито-зловонным дыханием болот, топорами пролагали себе путь сквозь джунгли удушливых камышей и пырея, и платье Фейги, точно легкое душистое облачко, укрывало их лица тончайшими вуалями преданности. Я видел их - белые пятна над пустынной землей, летят, как семена крестовника. А под ними, внизу, бежит маленький Шломо Левин и кричит сестре немедленно спуститься.
"Ни один из их не осмелился протянуть руку к твоей бабушке. Они лишь непрерывно забавляли ее своими проделками и без конца смешили своими глупыми шутками. А их сладкая кровь защищала ее от всяких малярий и депрессий", - рассказывал мне Пинес.
Они швыряли камни из пращи, как пастушата, пели по-русски водяным птицам, которые прилетали осенью из устья Дона, и мылись только раз в две недели. Каждую ночь они танцевали босиком, а когда вставал день, шли пешком от одного края Страны до другого. "Они могли работать целую неделю и за все это время съесть всего пять апельсинов", - рассказывал я своему двоюродному брату Ури.
Но на Иоси и Ури, близнецов дяди Авраама, эти рассказы не произвели особого впечатления.
"Это еще что, - сказал Ури. - Они забыли тебе рассказать, как Либерзон бегал в ее честь голым по воде Киннерета, и как Циркин ночь напролет наигрывал на своей мандолине на берегу Цемаха, так что на заре три гигантских мушта, точно завороженные телята, вышли из воды прямо к ногам бабушки, подпрыгивая на своих колючих плавниках, и как наш дедушка пускал по воде плоские голыши, от одного берега озера до другого".
Для пущей надежности я спросил Мешулама, что он думает о словах Ури, но тот сказал, что не знает никакого письменного источника, который подтверждал бы эти легенды.