Двое очкариков начали торопливо сбрасывать с себя одежду. Вот скинул один, прыгнул в воду, ойкнул и сильно погреб к Митьке. И второй прыгнул в воду и стал догонять первого.
- Эй, держись! Держи-ись! - кричала девушка и махала зачем-то руками. - Ребята, они успеют?
- Успеют.
- Вот фраер-то! - волновались на берегу.
- Зачем он полез-то!
- Семьдесят шесть градусов. Николай верно говорил.
- Трепач-то! Хоть бы успели.
- Мне эти сильные!.. Сибиряки. Куда полез? Зачем?!
- Ребята, успеют или нет? Где он, ребята?!
Ребята только-только успели: поймали Митьку за волосы и погребли к берегу.
Митька наглотался изрядно. Очкарики начали делать ему искусственное дыхание по всем правилам где-то когда-то усвоенной науки спасения утопающих: подложили Митьке под поясницу кругляш, болтали бесчувственными Митькиными руками, давили на живот… Митька был без трусов, и девушка просила издали:
- Ребята, ну наденьте ему брюки. Ребят, ну наденьте! Я помогу вам откачивать.
- Ты лучше беги в магазин, - попросил один из тех, кто плавал за Митькой. Он прыгал на одной ноге, стараясь попасть другой в штанину. Его так трясло, что вблизи слышно было, как щелкают зубы. - А то пропадешь к черту… с этими моржами.
- Ребят, вам теперь медали дадут, да?
Те, что возились с Митькой, захихикали.
- Ирочка, без трусов не считается.
- Как без трусов не считается?
- Если вытащили утопающего, но он без трусов, то не считается, что спасли. Надо достать трусы, тогда дадут медаль.
- Ира, иди подержи голову.
- Да ну, какие-то!.. Ну наденьте же штаны, ребята!
- Мы в штанах, Ира. Ты что, бог с тобой!
Митька стал подавать признаки жизни. Открыл глаза, замычал… Потом его стало рвать водой и корежить. Рвало долго, Митька устал. Закрыл глаза. Потом вдруг - то ли вспомнил, то ли почувствовал, что он без трусов, - вскочил, схватился… там где носят трусы… Очкарики засмеялись. Митька вскочил - и бегом по камням, прикрывая руками стыд. Добежал к своей одежде, схватил, еще три-четыре прыжка, и он скрылся в кустах. И больше не появлялся.
Очкарики пошли в магазин - покупать лекарство для двух своих героев. А заодно полагалось выпить и за здоровье спасенного.
- Зря он сбежал! - сокрушались. - Лютенко нахмурится: "В честь чего выпивка?" - "Спасли утопающего". Не поверит. Скажет, выдумали. Ира, подтвердишь?
- Если вам не полагаются медали, то и выпивка не полагается. Я против.
- Все дело в трусах…
- А лихо он в кусты сиганул! Прямо детектив: спасли утопающего, он схватил одежду и был таков. Может, шпион?
Беззаботный народ, эти очкарики! Шляются по дорогам… Все бы им хаханьки, хиханьки. Несерьезно как-то все это. В их годы… Но вернемся к Митьке.
Митька перед самым закрытием магазина пришел туда. Он был уже хорош. Оглянулся, спросил продавщицу негромко:
- Здесь бумажник никто не находил?
- Какой бумажник?
- Кожаный… в нем пятнадцать отделений.
- Твой, что ли?
- Не имеет значения. Никто не поднимал?
- Нет. А что там было?
- Деньги.
- Твои, что ли?
- Не имеет значения.
- Много денег?
- Полторы тысячи.
- Новых?!
- Новых… Новеньких. Никто не поднимал?
Тут только сообразила продавщица, что у Митьки - "транс", Митька наскочил на новый сюжет.
- Господи!.. Митька, заикой сделаешь так. Да ведь как серьезно, черт такой! Ты хоть раз в глаза видал такие деньги?
Митька криво улыбнулся.
- Хочешь, я тебе сейчас… Ну, ладно. Замнем для ясности. Дай бутылку.
- Чего "я сейчас"?
- Ладно, ладно. Давай бутылку и помалкивай. Я про деньги не спрашивал.
- Женился бы ты, чудак-человек, - с искренним сочувствием сказала продавщица, здешняя женщина, знавшая Митьку с малых лет. - Женисся - заботы пойдут, некогда выдумывать-то будет что попало.
- Ладно, ладно, - сказал Митька. Взял бутылку и пошел из магазина. На пороге остановился, еще раз предупредил продавщицу: - Имей в виду: я про деньги не спрашивал. Если кто найдет, станут тебе отдавать - ты ничего не знаешь, чьи они.
- Ладно, Митя, не скажу. Только ведь не отдадут.
- Как?
- А то не знаешь - как? Найдут и промолчат. Полторы тыщи - это дом крестовый, какой же дурак отдаст. Присвоит, и все.
- На всякий случай: ты ничего не знаешь.
- Добро.
Митька ушел.
Да, опять у него это самое… Похоже, изобрел машинку для печатания бумажных денег. Опять будет помогать бедным и женщинам. Митька добрый человек, но очень наивный: ведь попадутся бедные и женщины с фальшивыми деньгами! И им же будет плохо. Об этом он почему-то не думает. Лучше уж рак лечить - безопасней.
Шире шаг, Маэстро
Притворяшка Солодовников опять опаздывал на работу. Опаздывал он почти каждый день. Главврач, толстая Анна Афанасьевна, говорила:
- Солодовников, напишу маме!
Солодовников смущался; Анна Афанасьевна (Анфас - называл ее Солодовников в письмах к бывшим сокурсникам своим, которых судьба тоже растолкала по таким же углам; они еще писали друг другу, жаловались и острили) приходила в мелкое движение - смеялась. Молча. Ей нравилось быть наставником и покровителем молодой врача, молодого дон-жуана. Солодовников же, наигрывая смущение, жалел, что редкое дарование его - нравиться людям - пропадает зря: Анфас не могла сыграть в его судьбе сколько-нибудь существенную роль; дай бог ей впредь и всегда добывать для больницы спирт, камфару, листовое железо, радиаторы для парового отопления. Это она умела. Еще она умела выковыривать аппендицит, Солодовникову случалось делать кое-что посложнее, и он опять жалел, что никто этого не видит. "Я тут чуть было не соблазнился на аутотрансплантацию, - писал он как-то товарищу своему. - Хотел большую подкожную загнать в руку - начитался новинок, вспомнил нашего старика. Но… и но: струсил. Нет, не то: зрителей нет, вот что. Хучь бей меня, хучь режь меня - я актер. А моя драгоценная Анфас - не аудитория. Нет".
Солодовников спешил. Мысленно он уже проиграл утреннюю сцену с Анной Афанасьевной: он нахмурится виновато, сунется к часам… Вообще он после таких сценок иногда чувствовал себя довольно погано. "Гадкая натура, - думал. - Главное, зачем! Ведь даже не во спасение, ведь не требуется!" Но при этом испытывал и некое приятное чувство, этакое дорогое сердцу успокоение, что - все в порядке, все понятно, дело мужское, неженатое.
Солодовников взбежал на крыльцо, открыл тяжелую дверь на пружине, придержал ее, чтоб не грохнула… И, раздеваясь на ходу, поспешил к вешалке в коридоре, И когда раздевался, увидел на белой стене, противоположной окну, большой - в окно - желтый квадрат. Свет. Солнце… И как-то он сразу вдруг вспыхнул в сознании, этот квадратный желтый пожар, - весна! На дворе желанная, милая весна, Летел по улице, хрустел ледком, думал черт знает о чем, не заметил, что - весна. А теперь… даже остановился с пальто в руках, засмотрелся на желтый квадрат. И радость, особая радость - какая-то тоже ясная, надежная, сулящая и вперед тоже тепло и радость - толкнулась в грудь Солодовникова. В той груди билось жадное до радости молодое сердце. Солодовников даже удивился и поскорей захотел собрать воедино все мысли, сосредоточить их на одном; вот - весна, надо теперь подумать и решить нечто главное. Предчувствие чего-то хорошего охватило его. Надо только, думал он, собраться, крепко подумать. Всего двадцать четыре года, впереди целая жизнь, надо что-то такое решить теперь же, когда и сила есть, много, и радостно, И весна. Надо начать жить крупно.
Солодовников прошел в свой кабинетик (у него стараниями все той же добрейшей Анны Афанасьевны зачем-то был свой кабинетик), сел к столу и задумался, Не пошел к Анне Афанасьевне. Она сейчас сама придет.
Ни о чем определенном он не думал, а все жила в нем эта радость, какая вломилась сейчас - с весной, светом - в душу, все вникал он в нее, в радость, вслушивался в себя… И невольно стал вслушиваться и в звуки за окном: на жесть подоконника с сосулек, уже обогретых солнцем, падали капли, и мокрый шлепающий звук их, такой неожиданный, странный в это ясное, солнечное утро с легким морозцем, стал отзываться в сердце - каждым громким шлепком - радостью же. Нет, надо все сначала, думал Солодовников. Хватит, Хорошо еще, что институт закончил, пока валял дурака, у других хуже бывает. Он верил, что начнет теперь жить крупно - самое время, весна: начало всех начал. Отныне берем все в свои руки, хватит. Двадцать пять плюс двадцать пять - пятьдесят. К пятидесяти годам надо иметь… кафедру в Москве, свору учеников и огромное число работ. Не к пятидесяти, а к сорока пяти. Придется, конечно, поработать, но… почему бы не поработать!
Солодовников встал, прошелся по кабинетику. Остановился у окна. Радость все не унималась. Огромная земля… Огромная жизнь. Но - шаг пошире, пошире шаг, маэстро! Надо успеть отшагать далеко. И начнется этот славный поход - вот отсюда, от этой весны.
Солодовников опять подсел к столу, достал ручку, поискал бумагу в столе, не нашел, вынул из кармана записную книжку и написал на чистой страничке:
Отныне буду так:
Холодный блеск ума,
Как беспощадный блеск кинжала:
Удар - закон.
Удар - конец.
Удар - и все сначала.