Я ополекал все закоулки, все укромные места - нет быка. Ну, думаю, только бы мне найти тебя, змей, я тебе покажу Нашел в просе - лежит, отдувается в холодке. Я прямо с разбегу сапогом ему в морду. Как он мэкнет, как вскочит да как даст мне под зад! Я отлетел метра на три и подумал, что я уже мертвый. А он раскорячил ноги, нагнул голову и смотрит на меня. Я тоже смотрю на него. Мне показалось, что мы долго так смотрели друг на друга. Я боялся пошевелиться. Думаю, как с собакой: встанешь, он опять кинется. Потом все-таки потихоньку стал подниматься… Бык стоит. Смотрит. Я поднялся и пошел от него задом. Кое-как доковылял до бригады. Задница огнем горит… Хорошо, еще не рогом попал (они у него широченные, лбом угодил), - сидеть бы мне у него на голове, как снопу на вилах.
Бригадир разозлился на быка, вырвал из телеги железный курок и побежал в просо. Через пять минут видим, летит наш бригадир сломя голову, за ним бык. Бежит бригадир и орет:
- Стреляйте в него! Стреляйте, что вы стоите?! Спорет ведь он меня!..
Забыл с перепугу, что ружья ни у кого нет - у нас их позабирали, как началась война.
Ребятишки и бабы, увидев разъяренного быка, - кто куда, врассыпную. Я лежал на животе возле избушки. Бык протопал мимо - не обратил внимания. Видно, Петрунька с железным курком насолил ему здорово. Пробежал бык совсем близко, аж земля задрожала. У меня сердце в пятки ушло.
Петрунька туда - бык за ним, Петрунька сюда - бык за ним, гоняет его по ограде. Загнал в угол. Петрунька, как птица, взлетел на плетень - и на ту сторону. Бык, не останавливаясь, с ходу саданул рогами в плетень, вырвал его с кольями, и пронес, и сбросил. Тогда только остановился. Ему накинули волосяную петлю на шею, стянули, измучили, потом продели веревку в кольцо и привязали к столбу.
По давней традиции (она, как ни странно, сохранялась и в войну) после того, как табак уберут с плантации, высушат и свезут в город на табачную фабрику, бригада гуляет. Валили какую-нибудь скотину, варили, жарили… Привозили из деревни самогонку и - начиналось.
На этот раз забили моего быка. Трое мужиков взяли его и повели на чистую травку - неподалеку от избушки. Бык покорно шел за ними. А они несли кувалду, ножи, стираную холстину… Я убежал из бригады, чтобы не услышать, как он заревет. И все-таки я услышал, как он взревел - негромко, глухо, коротко, как вроде сказал: "Ой!" К горлу мне подступил горький комок; я вцепился руками в траву, стиснул зубы и зажмурился. Я видел его глаза… В тот момент, когда он, раскорячив ноги, стоял и смотрел на меня, повергнутого на землю, - пожалел он меня тогда, пожалел.
Мяса я не ел - не мог. И было обидно, что не могу как следует наесться - такой "рубон" нечасто бывает.
Самолет
Мы, четверо пацанов: Шуя, Жаренок, Ленька и я, шагаем с сундучками в гору. Поступаем в автомобильный техникум. Через три с половиной года будем техниками-механиками по ремонту и эксплуатации автотранспорта. Техникум - в городе, точнее, за городом, километрах в семи, в бывшем монастыре. Идти надо обрывистым правым берегом широкой реки. Это мой второй приезд в этот город. Душа потихоньку болит - тревожно, охота домой. Однако надо выходить в люди. Не знал я тогда, что навсегда ухожу из родного села. То есть буду еще приезжать потом, но - так, отдышаться… Вот уж не знал!
Городские ребята не любили нас, деревенских, смеялись над нами, презирали. Называли "чертями" (кто черти, так это, по-моему, - они) и "рогалями". Что такое "рогаль", я по сей день не знаю и как-то лень узнавать. Наверно, тот же черт - рогатый. В четырнадцать лет презрение очень больно и ясно сознаешь и уже чувствуешь в себе кое-какую силенку - она порождает неодолимое желание мстить. Потом, когда освоились, мы обижать себя не давали. Помню, Шуя, крепыш парень, подсадистый и хлесткий, закатал в лоб одному городскому журавлю, и тот летел - только что не курлыкал. Жаренок в страшную минуту, когда надо было решиться, решился - схватил нож… Тот, кто стоял против него - тоже с ножом, - очень удивился. И это-то - что он только удивился - толкнуло меня к нему с голыми кулаками. Надо было защищаться - мы защищались. Иногда - так вот - безрассудно, иногда с изобретательностью поразительной.
Но это было потом. Тогда мы шли с сундучками в гору, и с нами вместе - налегке - городские. Они тоже шли поступать. Наши сундучки не давали им покоя.
- Чяво там, Ваня? Сальса шматок да мядку туясок?
- Сейчас раскошелитесь, черти! Все вытряхнем!
- Гроши-то куда запрятали?.. Куркули, в рот вам пароход!
Откуда она бралась, эта злость - такая осмысленная, не четырнадцатилетняя, обидная? Что, они не знали, что в деревне голодно? У них тут хоть карточки какие-то, о них думают, там - ничего, как хочешь, так выживай. Мы молчали, изумленные, подавленные столь открытой враждебностью. Проклятый сундучок, в котором не было ни "мядку", ни "сальса", обжигал руку - так бы пустил его вниз с горы.
А на горе, когда поднялись, на ровном открытом месте стоял… самолет. Да так близко! Там был аэродром. И так он нежданно открылся, этот самолетик, так близко стоял, и никого рядом не было - можно подойти и потрогать… Раньше нам приходилось - редко - видеть самолет в небе. Когда он летел над селом, выскакивали из всех домов, шумели: "Где?! Где он?" Ах ты, Господи!.. Я так и ахнул. Да все мы слегка ошалели. И городские - тоже. Что уж, так каждый день видели они их, самолеты? Но они скоро взяли себя в руки, притворяшки.
- Кукурузник, сука.
- Сидит… Горючего, наверно, нет.
И пошли, не глядя больше на самолет.
Мы пошли за ними и тоже старались не смотреть на самолет: нельзя было показать, что мы - действительно такая уж совсем непролазная "деревня". А ничего же ведь не случилось бы, если бы мы маленько постояли, посмотрели. Но мы шли и не оглядывались. Когда я не выдержал и все-таки оглянулся, меня кто-то из наших крепко дернул за рукав.
Он мне, этот самолет, снился потом. Много раз после приходилось ходить горой, мимо аэродрома, но самолета там не было - он летал. И теперь он стоит у меня в глазах - большой, легкий, красивый… Двукрылый красавец из далекой-далекой сказки.
Письмо
В 1988 году Л.Н. Федосеева-Шукшина передала для публикации в газету "Советская Россия" (27 июля 1988года) рукопись рассказа "Письмо", не публиковавшегося ранее. Хотя оригинал рукописи носит следы авторской правки, дата написания рассказа отсутствует. По свидетельству Л.Н. Федосеевой-Шукшиной он был написан Василием Макаровичем в самом начале 70-х годов. Шукшин не включил его ни в последний из прижизненных сборников, ни в тот, что вышел в издательстве "Молодая гвардия" вскоре после его смерти. Судя по имени главного героя (Иван П.), рассказ предназначался для цикла "Из детских лет Ивана Попова". Однако по каким-то причинам рассказ остался в архиве писателя. Требовательный к себе художник Шукшин отложил чем-то не удовлетворявшие его странички рукописи, намереваясь вернуться к ним в будущем. Об этом свидетельствует знак плюс, стоящий рядом с заголовком.
В пятнадцать лет я писал свое первое письмо любимой. Невероятное письмо. Голова у меня шла кругом, в жар кидало, когда писал, но-писал. Как я влюбился.
Она была приезжая - это поразило мое воображение. Всегда почему-то поражало. И раньше, и после - всегда приезжие девушки заставляли меня волноваться, выкидывать какие-нибудь штучки, чтобы привлечь к себе их внимание. Для меня они всякий раз как бы выходили из книжки, и я моментально переставал быть самим собой: напускал равнодушие, храбрился не в меру, плевал с высоты колокольни на то, как обо мне подумают… А подходить к ним боялся. И мучился стыдом, когда оставался один: кажется, они все-таки замечали, что я выламываюсь. Сам я замечал, когда люди притворяются, и даже и за них - со стороны - бывало стыдно. Но как только появлялась приезжая, я ничего не мог с собой поделать - выламывался.
На этот раз я разволновался очень. Все сразу полюбилось мне в этой девочке: глаза, косы, походка… Нравилось, что она тихая, что учится в школе (я там уже не учился), что она комсомолка… А когда у них там в школе, один парень пытался из-за нее отравиться (потом говорили, только попугал), я совсем голову потерял.
Не помню теперь, как случилось, что я пошел провожать ее из клуба. Помню, была весна… Я даже не выламывался, молчал. Сердце в груди ворочалось, как картофелина в кипятке. Не верилось, что я иду с Марией (так ее все называли - Мария, и это тоже мне ужасно нравилось), изумлялся своей смелости, страшился, что она передумает и скажет: "Не надо меня провожать", и уйдет одна… И мучился - господи, как мучился! - что молчу. Молчу как проклятый. Ни одного слова не могу из себя выдавить. А ведь умел и приврать при случае, и…
На прощанье только прижал Марию покрепче к груди и скорей - скорей домой - как на крыльях полетел. "Ну, гадство! - думал. - Теперь вы меня не возьмете!" Сильный был в ту ночь, добрый, всех любил… И себя тоже. Когда кого-нибудь любишь, то и себя заодно любишь.
Потом я дня три не видел Марию, она не ходила в клуб. "Ничего, - думал, - я за это время пока осмелею". Успел подраться с одним дураковатым парнем.
- Провожал Марию? - спросил он.
- Ну.
- Гну! Хватит. Теперь я буду.
Колун парень, ухмылка такая противная… Но здоровый. Я умел "брать на калган" - головой бить. Пока он махал своими граблями, я его пару раз "взял на калган", он отстал.
А Марии - нет. (Потом узнали, что отец не стал пускать ее на улицу). А я думал, что ни капли ей не понравился, и она не хочет видеть меня, молчуна. Или-тоже возможно-опасается: выйдет, а я ей всыплю за то, что не хочет со мной дружить. Так делали у нас: не хочет девка дружить с парнем и бегает от него задами и переулками, пока не сыщется заступник.