И вот как-то, в покос тоже, пастух деревенский, слабый мужичонка, совсем ослаб, гоняясь за коровами, упал без сознания. Сколько он там пролежал, бог его знает, говорил потом - долго. Коровы тем временем зашли на клевер… Поздно вечером пригнал он их в деревню, раздувшихся, закричал первым встречным: "Спасайте, они клевера обожрались!" Что тут началось!.. Бабы завыли, мужики всполошились, схватили бичи и стали гонять коров по улицам. Беда пришла, стон стоял в деревне. Коровы падали, люди тоже задыхались, тоже падали. У Анисима был конь (когда Анисима определили объездным, ему дали из колхоза бывшего его собственного мерина Мишку); Анисим, видя такое дело, вскочил на Мишку и стал тоже гонять коров. Всю ночь вываживали коров. К утру Мишка захрипел под Анисимом и пал на передние ноги. Сколько ни бился Анисим, мерин не вернулся к жизни. Анисим плакал, убивался над конем… Его обвинили во вредительстве, и он сидел месяца полтора в районной каталажке. Потом ничего, обошлось.
Вот наконец и делянка старика: пологая логовинка недалеко от дороги, внизу согра с ключом.
Солнце поднялось в ладонь уже; припоздал.
Наскоро перекусив малосольным огурцом с хлебом, старик отбил литовку, повжикал камешком по жалу.
Нет милее работы - косьбы. И еще: старик любил косить один. Чего только не передумаешь за день!
Сочно, просвистывая, сечет коса; вздрагивает, никнет трава. Впереди шагах в трех подняла голову змея… И потекла в траве, поблескивая гибким омерзительным телом своим. Опять воспоминание: раз, парнишкой еще, ехал он на коне хорошей рысью. Внезапно, почуяв или увидев змею, конь прыгнул вбок. Анисимки как век не было на коне - упал. И прямо задницей на нее, на змею. Неделю потом поносило ("гвоздем летело").
Память все же выталкивает и выталкивает из глубины прожитой жизни светлые, милые сердцу далекие дни. Так в мутной, стоялой воде тихого озера бьют со дна чистые родники. Вот, змеи… Был тогда на деревне дед Куделька. Он говорил ребятишкам, что за каждую убитую змею - сорок грехов долой. А если змею бросить в огонь, то можно увидеть на брюхе ее ножки - много-много. И ребятня азартно снимала с себя грехи. И жгли змей, и правда, когда она прыгала в костре, на брюхе у нее что-то такое мелькало - белое, мелкое и много. Ребятишки орали: "Видишь! Вон они!" Все видели ножки.
До обеда, как трава совсем обсохла, старик косил. Солнце поджигало; на голову точно горячий блин положили.
- Слава богу! - сказал старик, глядя на выкошенную плешину: отхватил изрядно. На душе было радостно.
Он пошел в шалашик, который сделал себе загодя, когда приходил проведать травы. Теперь можно хорошо, не торопясь поесть.
В шалаше теплый резкий дух вялой травы. Звенит где-то крохотная пронзительная мушка; горячую тишину наполняет неутомимый, ровный, сухой стрекот кузнечиков. Да с неба еще льются и скользят серебряные жаворонки-сверлышки.
Хорошо! Господи, как хорошо!.. Редко бывает человеку хорошо, чтобы он знал: вот - хорошо. Это когда нам плохо, мы думаем: "А где-то кому-то хорошо". А когда нам хорошо, мы не думаем: "А где-то кому-то плохо". Хорошо нам, и все.
Старик расстелил на траве стираную тряпочку, разложил огурцы, хлеб, батунок мытый… Пошел к ключу: там в воде стояла бутылка молока, накрепко закупоренная тряпочной пробкой. Склонился к ручью, оперся руками в сырой податливый бережок, долго, без жадности пил. Видел, как по ржавому дну гоняются друг за другом крохотные светлые песчинки.
"Как живые", - подумал старик. С трудом поднялся, взял бутылку и пошел к шалашу. А там, у шалашика, сидит на пеньке старик в шляпе и с палочкой. Покуривает.
- Доброго здоровья, - приветствовал старик в шляпе. - Увидел - человек, присел отдохнуть. Возражений нет?
- Чево ж? - сказал Анисим. - Давай сюда, тут все же маленько не так жарит.
- Жарко, да. - Старик в шляпе вошел тоже в шалашик, сел на траву. - Жарковато.
"В добрых штанах-то… зеленые будут", - подумал Анисим.
- Хошь, садись со мной? - пригласил он.
- Спасибо, я поел недавно. - Старик в шляпе внимательно смотрел на Анисима, так что тому даже не по себе стало. - Косишь?
- Надо. Нездешний, видно?
- Здешний.
Анисим глянул на гостя и ничего не сказал.
- Не похож?
- Пошто? Теперь всякие бывают. - Анисим захрумкал огурцом… И уловил взгляд гостя: тот смотрел на нехитрую крестьянскую снедь на тряпочке. "Хочет, наверно".
- Подсаживайся, - еще раз сказал он.
- Ешь, тебе еще полдня работать. Робить.
- Да хватит тут!
Городской старик снял шляпу, обнаружив блестящую лысину, придвинулся, взял огурец, отломил хлеба.
- У тебя газеты нету? - спросил Анисим.
- Зачем? - удивился гость.
- Иззеленишь штаны-то. Штаны-то добрые.
- А-а… Да шут с ними. Ах, огурцы!..
- Што?
- Объеденье!
- Здешний, говоришь… Откуда?
- Тут, близко…
Не верилось Анисиму, что гость из этих мест - не похоже действительно.
- Сейчас-то я не здесь живу. Родом отсюда.
- А-а. Погостить?
- Побывать надо на родине… Помирать скоро. Ты из какой деревни-то?
- Лебяжье. Вот по этой дороге…
- Один со старухой живешь?
- Ага.
- Дети-то есть?
- Есть. Трое. Да двоих на войне убило.
- Где эти трое-то? В городе?
- Один в городе, Колька. А девахи замужем… Одна в Чебурлаке, за бригадиром колхозным, другая - та подальше. - Не сказал, что другая замужем не за русским. - Была Нинка-то по весне… Ребятишки большие уж.
- А Колька-то в каком городе?
- Да он - и в городе, и не в городе: работа у ево какая-то непутевая, вечно ездит: железо ищут.
- А какой город-то?
- В Ленинграде. Пишет нам, деньги присылает… Так-то хорошо живет. Хочет тоже приехать, да все не выберется. Может, приедет.
Городской старик отпил немного молока, вытер платком губы.
- Спасибо. Хорошо поел.
- Не за што.
- Косить пойдешь?
- Нет, обожду маленько. Пусть свалится маленько.
- Колька-то с какого года? - спросил еще гость.
- С двадцатого. - Тут только Анисим подумал: "А чего это он выспрашивает-то все?" Посмотрел на гостя.
Тот невесело как-то, но и не так чтобы уж совсем печально усмехнулся.
- Вот так, земляк, - сказал.
"Чудной какой-то, - подумал Анисим. - Старый - чудить-то".
- Здоровьем-то как? - все пытал городской.
- Бог милует пока… Голова болит. У нас полдеревни головами маются, молодые даже.
- Из родных-то есть кто-нибудь? Братья, сестры…
- Нет, давно уж…
- Умерли?
- Сестры умерли, брат ишо с той войны не пришел.
- Погиб?
- Знамо. Пошто с войны не приходят?
Городской закурил. Синяя слоистая струйка дыма потянулась к выходу. Здесь, в шалаше, в зеленоватой тени, она была отчетливо видна, а на светлой воле сразу куда-то девалась, хоть ветерка - ни малого дуновения - не было. Звенели кузнечики; посвистывали, шныряя в кустах, птахи; роняли на теплую грудь земли свои нескончаемые трели хохлатые умельцы.
По высокой травинке у входа в шалаш взбиралась вверх божья коровка. Лезла упорно, бесстрашно… Старики загляделись на нее. Коровка долезла до самого верха, покачалась на макушке, расправила крылышки и полетела как-то боком над травами.
- Вот и прожили мы свою жизнь, - негромко сказал городской старик. Анисим вздрогнул: до странного показалась знакомой эта фраза. Не фраза сама, а то, как она была сказана: так говорил отец, когда задумывался, - с еле уловимой усмешкой, с легким удивлением. Дальше он еще сказал бы: "Мать твою так-то". Ласково.
- Не грустно, земляк?
- Грусти не грусти - што толку?
- Што-то должно помогать человеку в такое время?
- У тебя болит, што ль, чего?
- Душа. Немного. Жалко… не нажился, не устал. Не готов, так сказать.
- Хэх!.. Да разве ж когда наживесся? Кому охота в ее, матушку, ложиться.
- Есть же самоубийцы…
- Это хворые. Бывает: надорвется человек, с виду вроде ничего ишо, а снутри не жилец. Пристал.
- И не додумал чего-то… А сам понимаю, глупо: что отпущено было, давно все додумал. - Городской помолчал. - Жалко покоя вот этого… Суетился много. Но место надо уступать. А?
- Надо. Хэх!.. Надо.
- А так бы и пристроился где-нибудь, чтоб и забыли про тебя, и так бы лет двести! А? - Старик засмеялся весело. Что-то опять до беспокойства знакомое проскользнуло в нем - в смехе. - Чтоб так и осталось все. А?
- Надоест, поди.
- Да вот все никак не надоест!
- А ты зараньше не думай про ее - не будешь страшиться. А придет - ну придет… Сколько там похвораешь! В неделю люди сворачиваются.
- Да.
- Ты вот вперед загадываешь, а я беспречь назад оглядываюсь - тоже плохо. Расстройство одно.
- Вспоминаешь?
- Но.
- Это хорошо.
- Хорошо, а все душу тревожишь. Зачем?
- Нет, это хорошо. Что же вспоминается? Детство?
- Больше - детство.
- Расскажи чего-нибудь! Хулиганили?
- Брат у меня был, Гринька, - тот прокуда был. - Анисим улыбнулся, вспомнив. - Откуда чево бралось!.. И на войне-то, наверно, вперед других выскочил…
- Что же он вытворял? - живо заинтересовался городской старик. - Расскажи-ка… Пожалуйста, пока отдыхаешь.