- Налей-ка, - попросил старик. Выпил, тоже сплюнул. - Сороконожки, - вдруг зло сказал он. - Суетитесь на земле - туда-сюда, туда-сюда, а толку никакого. Машин понаделали, а… тьфу! Рак-то, он от чего? От бензина вашего, от угару. Скоро детей рожать разучитесь…
- Не скажи.
- И чуют ведь, что неладно живут, а все хорохорятся, "Разма-ах"! А чего гнусишь тогда?
- Чего эт тебя заело-то? Что дремучими вас назвал? А какие же вы?
- Лодыри вы. Светлые. Вы ведь как нонче: ему, подлецу, за ездку рупь двадцать кладут - можно четыре рубля в день заробить, а он две ездки делает и коней выпрягает. А сам - хоть об лоб поросят бей - здоровый. А мне двадцать пять соток за ездку начисляли, и я по пять ездок делал, да на трех, на четырех подводах. Трудодень заробишь, да год ждешь, сколь тебе на его отвалят. А отвалили - шиш с маслом. И вы же ноете: не знаю, для чего робить! Тебе полторы тыщи в месяц неохота заробить, а я за такие-то денюжки все лето горбатился.
- А мне не надо столько денег, - словно подзадоривая старика, сказал Иван. - Ты можешь это понять? Мне чего-то другого надо.
- Не надо, а полтора рубля - похмелиться - нету. Ходишь как побирушка… не надо ему! Мать-то высохла на работе. Черти… Лодыри. Солнышко-то ишо вон где, а они уж с пашни едут. Да на машинах, с песнями!.. Эх… работники. Только по клубам засвистывать, подарки отцам мастерить…
- Нет, уж такой жизни теперь не будет, чтоб… Вообще ты формально прав, но ведь конь тоже работает…
- Позорно ему на свинарнике поработать! А мясо не позорно исть?
- Не поймешь, дед, - вздохнул Иван.
- Где нам!
- Я тебе говорю: наелся. Что дальше? Я не знаю. Но я знаю, что это меня не устраивает. Я не могу только на один желудок работать.
Эх, на один желудочек,
На-нина-ни-на…
- пропел он.
Старик усмехнулся:
- Обормот. Жена-то пошто ушла? Пил небось?
- Я не фраер, дед, я был классный флотский специалист. Ушла-то?.. Не знаю. Именно потому, что я не был фраером.
- Кем не был?
- Это так… - Иван поставил гармонь на лавку, закурил, долго молчал. И вдруг не дурашливо, а с какой-то затаенной тревогой, даже болью сказал: - А правда ведь не знаю, зачем живу.
- Жениться надо.
- Удивляюсь. Я же не дурак. Но чем успокоить душу? Чего она у меня просит? Как я этого не пойму!
- Женись, маяться перестанешь. Не до этого будет.
- Нет, тоже не то. Я должен сгорать от любви. А где тут сгоришь!.. Не понимаю; то ли я один такой дурак, то ли все так, но помалкивают… Веришь, нет: ночью думаю-думаю - до того плохо станет, хоть кричи. Ну зачем?!
- Тьфу! - Старик покачал головой. - Совсем испортился народишко.
А день тихо умирал, истлевал в теплой сырости. Темней и темней становилось. Огоньки в огородах заблестели ярче. И все острее пахло дымом. Долго еще будут жечь ботву и переговариваться. И голоса будут звучать отчетливо, а шум и возня в деревне будут стихать, И совсем уже темно станет. Огоньки в огородах станут гаснуть, И где-нибудь, совсем близко, звучный мужской голос скажет:
- Ну, пошли, ладно.
Насколько тихо, спокойно и грустно уходит прожитый день, настолько звонко, светло и горласто приходит новый. Петушня орет по селу. Суетятся люди, торопятся. Опаздывают.
Иван поднялся рано. Посидел на кровати, посмотрел в пол. Плохо было на душе, муторно. Стал одеваться.
Мать топила печку; опять пахло дымом, но только это был иной запах - древесный, сухой, утренний. Когда мать выходила на улицу и открывала дверь, с улицы тянуло свежестью, той свежестью, какая исходит от лужиц, подернутых светлым, как стеклышко, ледком; от комков земли, окропленных мелким бисером изморози; от вчерашних кострищ в огородах, зола которых седая, и влажная, и тяжелая; от палого листа, который отсырел с весной, но все равно, когда идешь, громко шуршит под ногами.
- Может, я схожу к директору-то, попрошу?.. - заговорила мать.
Иван брился.
- Еще чего! В ноги упади - он довольный будет.
- Ну а как жа теперь? - Мать старалась говорить не просительно, как можно убедительней - понимала; разговор, наверно, последний. - Ходют люди, просют. Язык-то не отсохнет…
- Я ходил. Просил.
- Да знаю я тебя, тугоносого, как ты просил! Лаяться только умеете…
- Хватит, мам.
Мать больше не выдержала, села на приступку и заплакала тихонько и запричитала:
- Куда вот собрался? К черту на кулички… То ли уж на роду мне написано весь свой век мучиться. Пошто жа, сынок, только про себя думаешь?..
Иван знал: будут слезы. И оттого было так плохо на душе, щемило даже, И оттого он хмурился раньше времени.
- Да што ты меня… на войну, што ли, провожаешь? Што я там?.. Да ну, к шутам все! И вечно - слезы!.. Мне уж от этих слез житья нету.
- Сходила ба, попросила - не каменный он, подыскал ба чего-нибудь. А то к инспектору сходи… Што уж сразу так - уезжать. Вон у Кольки Завьялова тоже права отбирали, сходил парень-то, поговорил… С людьми поговорить надо…
- Они уж в милиции, права-то. Поздно.
- Ну в милицию съездил ба…
- Хо-о! - изумился Иван. - Ну ты даешь!
- Господи, господи… Всю жись вот так, И за што мне такая доля злосчастная! Проклятая я, што ли…
Невмоготу становилось, Иван вышел во двор, умылся под рукомойником, постоял в одной майке у ворот… Посмотрел на село. Все он тут знал. И томился здесь, в этих переулках, лунными ночами… А крепости желанной в душе перед дальней дорогой не ощущал. Он не боялся ездить, но нужна крепость в душе и немножко надо веселей уезжать.
Вывернулся откуда-то пес Дик, красивый, но шалавый, кинулся с лаской.
- Ну! - Иван откинул пса, пошел в дом.
Мать накрывала на стол.
- Ну, поработал ба на свинарнике…
Они настойчивые, матери. И беспомощные.
- Ни под каким лозунгом, - твердо сказал Иван. - Вся деревня смеяться будет. Я знаю, для чего он меня хочет на свинарник загнать… Только у него ничего не выйдет.
- Господи, господи…
…Позавтракали.
Мать уложила все в чемодан и тут же села на пол у раскрытого чемодана и опять заплакала. Только не причитала теперь.
- С годок поработаю и приеду. Чего ты?..
Мать вытерла слезы.
- Может, схожу, сынок? - Посмотрела снизу на сына, и из глаз прямо плеснулось горе, и мольба, и надежда, и отчаяние, - Упрошу его… Он хороший мужик.
- Мам… Мне тоже тяжело.
- А может, сунуть кому-нибудь в милиции-то? Што, думаешь, не берут? Счас, не взяли! Колька Завьялов, думаешь, не сунул? Сунул… Счас, отдали так-то.
- Тут неизвестно, кто кому сунет: я им или они мне.
Предстояло прощание с печкой. Всякий раз, когда Иван куда-нибудь уезжал далеко, мать заставляла его трижды поцеловать печь и сказать; "Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю". Причем всякий раз она напоминала, как надо сказать, хоть Иван давно уж запомнил слова. Иван трижды ткнулся в теплый лоб печки и сказал:
- Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю.
…И пошли по улице; мать, сын и собака.
Ивану не хотелось, чтоб мать провожала его, не хотелось, чтоб люди глазели в окна и говорили: "Ванька-то… уезжает, што ль, куда?"
Попался навстречу дед, с которым они вчера беседовали на сон грядущий. Иван остановился. Он подумал, что, постояв, мать не пойдет дальше, а повернет и уйдет с соседом.
- Поехал?
- Поехал.
Закурили.
- Рыбачил, што ль?
- Попробовал поставить перемтишки… Рано ишо.
- Рано.
Мать стояла рядом, сцепив на фартуке руки, не слушала разговор, бездумно, не то задумчиво глядела в ту сторону, куда уезжал сын.
- Не пей там, - посоветовал дед. - Город - он и есть город - чужие все. Пообвыкни сперва…
- Што я, алкаш, што ли?
Еще постояли.
- Ну, с богом! - сказал старик.
- Бывай.
Старик пошел своей дорогой. Иван посмотрел на мать… Она, все так же глядя вперед, пошла, куда им надо идти. Иван пошел рядом.
Прошли немного.
- Мам… иди домой.
Мать послушно остановилась. Иван слегка приобнял ее… Голова ее затряслась у него на груди. Вот этот-то момент и есть самый тяжелый. Надо сейчас оторвать ее от себя, отвернуться и уйти.
- Ладно, мам… Иди. Я сразу письмо напишу. Как приеду, так… Ничего со мной не случится! Не ездют, што ль, люди? Иди.
Мать перекрестила его… И осталась стоять. А Иван уходил. Глупый пес увязался за ним. Он всегда ходил с хозяином на работу.
- Пошел! - сердито сказал Иван.
Дик повилял хвостом и продолжал бежать впереди.
- Дик! Дик! - позвал Иван.
Дик подбежал. Иван больно пнул его, пес заскулил, отбежал в сторону. И с удивлением смотрел на хозяина. Иван обернулся. Дик вильнул хвостом, тронулся было с места, но не побежал, остался стоять. И все так же удивленно смотрел на хозяина. А подальше стояла мать…
"Нет, надо на свете одному жить. Тогда легко будет", - думал Иван, стиснув зубы. И скоро вышагивал по улице - к автобусу.