"Нет, - растерянно пролепетал я, - то есть да… То есть как это не помню. Мы жили на первом этаже… А как же Чистые пруды?"
"Ну, это было уже после меня. Это было зимой".
Я всё ещё не мог понять и спросил: "Как ты здесь очутилась?"
Ведь ты, хотел я сказать, лежала в постели. Днём все на работе, в пустой коммунальной квартире, никого, кроме нас, нет. Ты была больна, ты всегда лежала в постели. А я сидел на полу. Вокруг меня высились вещи. В этой комнате, которая казалась мне очень большой, я был как в целом мире. Я в ущелье письменного стола, между тумбами. Я в убежище под обеденным столом, скатерть, свисающая складками по углам, как занавес, скрывает меня от всех. В эту минуту кто-то позвонил в дверь. Я вылез и побежал отворять.
Я становлюсь на цыпочки, чтобы дотянуться до английского замка. Тотчас парадная дверь распахивается, там стоит незнакомка, и мы оба уставились друг на друга. Удивительная, огненноглазая, в красном, в лиловом, канареечный платок съехал на затылок, у неё чёрные конские волосы и тёмное сморщенное лицо. Моя мама выбежала в коридор, босиком, в рубашке, задыхаясь, схватила меня за руку и захлопнула парадную дверь перед носом у сморщенной тётки.
"В чём дело?" - спросил я.
"Я испугалась. Мы были одни в квартире. Все говорили, что цыганки ходят по домам и воруют детей".
"Тебе, наверное, холодно, босиком, в одной рубашке. Тебе врач запретил вставать".
"Ничего, ничего…"
"Тебе надо в постель".
"Нет, - сказала она, улыбнулась и покачала головой, - не хочу больше".
"Ты выздоровела?"
"Пожалуй. Можно сказать и так. Вот этого, - добавила она, - ты действительно не помнишь".
"Ты, - пробормотал я, - ты… в этой посудине, за мраморной дощечкой? Это ужасно смешно".
"Смешно, но так принято".
"А что там написано?"
"Не знаю. Какое это имеет значение?"
Я согласился с ней, что это не так важно.
"Оставим это, - сказала она. Снова вошла сестра, они пошептались. - Я к тебе ненадолго".
Я ждал, что она меня приласкает, как когда-то, когда я расхаживал по комнате и подходил время от времени к ней. Мне даже казалось, - хоть я и понимал, что это чистая фантазия, - что я подбежал к ней с верёвочкой. "Обвяжи меня". Верёвочка были завязана вокруг пояса и крест-накрест, как ремни на гимнастёрке, сбоку висел карандаш, изображавший шпагу. Но она не шевелилась, молча и безразлично лежала на подушках, её глаза уставились в потолок, тонкие руки покоились поверх одеяла, впрочем, я ошибаюсь, она стояла рядом, молча, не сводила с меня печальных глаз и покачивала головой. Наконец, она прошептала:
"Вот я смотрю на тебя…"
"И что же?" - спросил я со страхом.
"Ты изменился".
И это всё, что ты мне можешь сказать, хотел я спросить и пожал плечами - пожал бы, если б мог.
"Из тебя ничего не вышло".
"То есть как".
"Не знаю. Не вышло, вот и всё".
Эта фраза показалась мне обидной. Я смотрел на мою мать с ненавистью. Я понял, что это и была цель её прихода - уколоть меня напоследок, сделать мне больно.
Она сказала:
"Ты был вся моя надежда. Ты казался мне необыкновенным ребёнком. Ты был похож на меня, а не на отца. А ведь я, что ни говори, была не совсем заурядной женщиной".
Да, думал я или хотел сказать. Ты писала стихи, рисовала, ты закончила консерваторию, ты тоже подавала большие надежды. Ну и что?
"Жизнь была тяжёлой, мы еле сводили концы с концами, а тут ещё эта болезнь. Я так и не оправилась после родов. Я уже не жила, я угасала. В сущности, это ты виноват в моей смерти".
"Выходит, я остался жить, а ты…"
"То, что я говорю, тебе никто не скажет. Ты никогда не был самим собой, вот в чём дело".
Чушь какая-то, бормотал я, что это значит - не был самим собой. А кем же?
Сестра вмешалась:
"Не надо его волновать".
Я сказал:
"Ты пришла меня упрекать. Ты хочешь отравить мне последние мгновения".
"Опомнись, - проговорила она мягко, - я и не думала. Дурачок. Ведь меня нет!"
И в самом деле, всё разъяснилось. Не на что было сесть. В наброшенном на плечи посетительском халате женщина, которую я не узнал, стояла возле моего ложа. Ты не хочешь меня поцеловать, спросил я. Соня коснулась губами моего лба. По-моему, он… сказала она, повернувшись к сестре, которая стояла за стеклом. Мне стало смешно, если это так, хотел я сказать, то уж во всяком случае не для тебя.
"Я случайно узнала", - сказала она.
Мои губы зашевелились, что, что ты хочешь сказать, прошептала она, нагнувшись вплотную к моему лицу, да, муж получил новое назначение, мы тут проездом. "Дня на три", - добавила она, выпрямляясь.
Значит, подумал я - или сказал, - ты сможешь побывать на моих похоронах.
"Ты поправишься", - сказала она.
Я усмехнулся. Сестра за стеклом делала нам знаки, чтобы мы говорили потише. Придёт врач и даст нагоняй. Соня стояла передо мной в лёгком демисезонном пальто, держа посетительский халат в опустившейся руке, из расстёгнутого пальто выглядывало светлое платье, ничего похожего на ту, загорелую, с расцарапанными ногами, которая только что стояла возле качелей, заслонясь ладонью от солнца, и всё же это была Соня.
Я боялся, что она уйдёт; надо было что-то сказать; брякнул наугад:
"Твой муж теперь, наверное, уже полковник".
Ответа не было. Не надо было об этом говорить.
"А помнишь, - спросил я, - как я тебя увидел, ты купалась ночью".
"Купалась, когда?"
"Voici la nudite, le reste est vetement".
Она нахмурилась. Что это, спросила она. Я сказал:
"Это такие стихи".
Она растерянно, приоткрыв рот, воззрилась на меня, вероятно, подумала - он бредит, все вы так думаете, хотел я сказать, её губы зашевелились, где это я купалась, о чём ты, бормотала она, как будто сама сомневалась в том, что это она стоит возле меня, она, та самая Соня. И, чтобы окончательно ей доказать, я сказал:
"Перед войной. Вернее, накануне. То есть в тот самый день. А Натку помнишь?"
Я не зря упомянул моего двоюродного брата, мне мучительно захотелось узнать, правда ли, что у них было.
Какую Натку, спросили её губы, стало ясно, что она всё забыла, но я настаивал, мне хотелось ей объяснить, понимаешь, продолжал я, для тебя это было давно, а для меня… пожалуйста, постарайся, сделай над собой усилие, это не так уж трудно понять. У меня мало времени, но это только так считается, на самом деле для меня времени вообще больше не существует, то есть его нет в том смысле, как его обычно понимают… это верно, что мне осталось совсем немного, вероятно, несколько минут, но опять же всё зависит от того, какой смысл вкладывать в эти слова: несколько минут.
Я устал объяснять то, что, в сущности, не требовало объяснений. Но мне нужно было всё-таки знать. Скажи правду, сказал я.
"Боже мой, - устало проговорила она и провела рукой по волосам, - какая тебе ещё нужна правда…"
"Ты их красишь?" - спросил я.
"Волосы? - Она усмехнулась. - Ты это и хотел узнать?"
"Это правда, что у вас тогда с Наткой?.." Она смотрела на меня, вздыхала и качала головой.
"Бедный, милый… Совсем один. Теперь я вижу, что ты действительно очень болен. Позвать сестру?"
Её губы смыкались и снова шевелились, но я понимал все слова.
Но сестра и так не спускала с неё глаз и время от времени делала нетерпеливые знаки за стеклом. Разговор наш прервался, как мне казалось, в тот момент, когда нам надо было так много сказать друг другу. Было невозможно предложить Соне подсесть ко мне, кровать слишком высокая. С ужасом, словно только сейчас заметила, открыв рот и качая головой, она поглядывала на все, что меня окружает, на мои исколотые руки, на аппаратуру. Всё-таки странная идея, пробормотал я, купаться ночью, одной. Между прочим, меня в детстве однажды вытащили из воды, это было на Чистых прудах, хочешь, расскажу? Я провалился под лёд.
Она молчала, смотрела на меня затуманенным взором, - что-то знакомое, сонно-туповатое было в сонином лице, - и все покачивала головой. Дверь открылась, вошёл, прыгая на костылях, Натан. Я рассмеялся.
"Лёгок на помине!" - сказал я.
"Кто это?" - спросила Соня.
Натан сказал: "Побудь там пока. У нас мужской разговор".
Он был худ и острижен под ноль.
"Вот видишь, - сказал я, когда она вышла, - она тебя не узнала. Она тебя не помнит".
"А что она вообще помнит!"
"Я как раз собирался спросить у неё…"
"Чего спрашивать, - сказал он презрительно, - конечно, было".
"Но она ничего такого не помнит!"
"Не хочет говорить, вот и всё".
Упавшим голосом я спросил, как же всё-таки… как это произошло? Ведь мы оба едва успели свести с ней знакомство.
Мой двоюродный брат насмешливо взглянул на меня.
"Вот теперь я вижу. Ты действительно не того. Ведь я это всё выдумал; а ты поверил? Мальчишеское бахвальство. Но признайся: ты ведь тоже придумал, будто видел её в реке?"
Я ничего не ответил, мне не хотелось его разочаровывать. Я испытывал необыкновенное облегчение. Надо было переменить тему.
"Слушай-ка, что я хотел спросить… Ты… действительно?"
"Опять, - сказал он досадливо. - Меня уже спрашивали".
"Кто спрашивал?"
"Там… когда я пришёл. Откуда я такой явился… Да, да, да. Зато ты уцелел. Сумел-таки увильнуть!"
Я хотел возразить, что до меня просто не дошла очередь. Осенью меня бы призвали. Натка поглядел через плечо.
"Покурить охота. А?"
"Валяй, никто не видит".