"Говорят, надо солью посыпать", - пробормотал он.
Я подняла рюмку, выпили.
"Ну, хорошо, - сказала я. - Был один случай. Я ездила летом к бабушке. У меня была бабушка в деревне, в Тульской области. Я у ней каждое лето гостила. Ну, и там был один… тоже приезжий. Глупость, одним словом. Больше никогда не повторялось".
Помолчали.
"Ты разочарован?" - спросила я улыбаясь.
Он тоже усмехнулся, встал из-за стола и вышел в "большую" комнату. Я слышала, убирая со стола, как он подбирал пальцем что-то. Потом сыграл кое-как несколько тактов.
"Ты знаешь эту вещь?" - спросила я, входя в комнату. Глупый вопрос: кто же не знает.
Он повернулся ко мне, покачался вправо-влево на круглом стуле, это доставляло ему удовольствие, и сказал:
"Есть такой рассказ, по-моему, у Шиндлера. Граф Лихновский спросил у Бетховена, что он хотел выразить в этой сонате. Знаешь, что он ответил?"
"Не знаю".
"Он ответил, что в первой части говорится о споре сердца с рассудком, а вторая часть - это беседа с возлюбленной".
"Знаешь что, - сказала я, - по-моему, это ни к чему".
"Что ни к чему?"
"Ни к чему всё время возвращаться".
Я не задавала ему никаких вопросов, не спросила даже, есть ли у него семья, словно мы с самого начала договорились, что будем говорить только о том, что касалось нас обоих. Я уже упомянула, как я была поражена происшедшей с ним переменой. Но теперь как будто начала привыкать, прежние черты проступили сквозь годы и невзгоды. Да ведь и он, увидев меня, наверное, не обрадовался.
"Я ещё хотел тебя спросить".
Я взмолилась: "Ради Бога, не надо!"
"Хотел спросить… у тебя были тогда неприятности?"
По своей тупости я не поняла, о чём он. Какие неприятности?
"Нас всё-таки часто видели вместе".
А, сказала я, нет, ничего особенного не было.
"Тебя вызывали?"
"Всех вызывали".
"И что же?"
"Ничего. Расспрашивали о тебе".
"Что же ты ответила?"
"Я не помню".
Наступила пауза, потом он спросил, знала ли я, что он вернулся. Знала; кто-то рассказывал… Не хотелось говорить ему, что я редко о нём вспоминала. И вообще считалось, что оттуда не возвращаются.
Я взглянула на часы.
"У тебя дела?"
Вместо ответа я спросила:
"Ты завтра уезжаешь?"
"Улетаю".
Он жил где-то далеко, может быть, в тех же местах, где освободился.
"М-да. Ну что ж".
Он встал и подошёл ко мне. Я стояла лицом к окну. Вот так и бывает - люди встречаются, потом снова расстаются, на этот раз навсегда. Он медлил, переминался с ноги на ногу; может быть, ждал, что я скажу: побудь ещё немного. Мне хотелось, чтобы он ушёл.
"Что я хотел сказать… - проговорил он. - Послушай, Аня", - и положил руку мне на плечо. Я отстранилась.
"Хочешь, - сказала я, - посмотрим альбом?"
"Альбом?"
"Да. У меня сохранились фотографии".
"И мои?"
"Твои нет. К сожалению. Сам понимаешь… Ладно, - сказала я, видя, что моё предложение не вызывает у него интереса, - пошли, выпьем на посошок".
"Слушай, - сказал он быстро, - только не удивляйся. И не говори сразу нет. Это, конечно, смешная идея, нелепая идея, но мы больше не увидимся. А может, и не такая нелепая… Мы не увидимся. Я хочу сказать, что… Ну, в общем, жизнь прошла!"
Я рассмеялась: "Это ты и хотел мне сообщить?"
Не отвечая, он отодвинул меня от окна и одним движением задёрнул шторы. "Что ты делаешь, зачем?"
"Свет. Слишком яркий свет, - сказал он. - Аня, мы можем возместить".
Я ничего не понимала.
"Мы можем возместить, - повторил он тупо. - Не говори нет. Пожалуйста".
"Что возместить?"
"То, чего мы не сделали. То, что мы потеряли".
Я спокойно возразила: "Я ничего не потеряла".
"Нет, мы потеряли. Аня, это моя просьба. Не возражай".
Тут, наконец, я упала с облаков. И, конечно, сказала самое банальное, что говорится в этих случаях:
"Ты с ума сошёл!"
"Нет. Не сошёл", - сказал он, не спуская с меня глаз, а вернее сказать, глядя сквозь меня. И добавил:
"Я ради этого приехал".
"Ага; вот как. Ты для этого приехал., - сказала я со злостью. - Спохватился. Через двадцать пять лет".
"Аня".
"Что Аня? Вот ты всё допытывался - была ли я с кем-нибудь и всё такое… А я, может, назло тебе… - Должна сказать, только теперь эта мысль пришла мне в голову. Но казалась мне очень убедительной. - Знаешь, как я была на тебя зла?"
"За что?"
"За что… Неужели непонятно? За то, что ты был мямлей, вот за что!"
Он подошёл к нише. "Э! э! - сказала я. - Ты что делаешь?" Откинул занавеску.
"Между прочим, мой сын должен сегодня притти", - заметила я.
"Не придёт", - сказал он.
Я вздохнула. Это было чудовищно - то, что он хотел со мной сделать. Я сказала: "Образумься. Возьми себя в руки. В нашем возрасте!.. Лучше попрощаемся, и… будет хорошая память, как мы встретились…"
Он ничего не ответил.
"Мы ведь всегда были друзьями, а?"
Молчание.
"Ну, и, наконец - я просто не хочу!" "Угу", - отозвался он.
Он был целиком поглощён своим занятием. Хмурый и озабоченный, снял покрывало, сложил аккуратно и, не зная, куда деть, повесил на спинку кровати. Из-под подушки вынул мою ночную сорочку, тоже повесил. Отвернул одеяло. Я следила, обалдев, за его движениями.
"Послушай. - Я предприняла последнюю попытку: - Неужели мы не можем без этого обойтись?"
Он покачал головой.
"Мы, в нашем возрасте?.."
Всегда лезут в голову нелепые мысли: я подумала, что на мне неподходящее бельё. "Выйди, - сказала я. - Ну, пожалуйста".
Когда он снова вошёл, - видимо, думал, что я приготовилась, - я стояла, не зная, что делать. Я уж не говорю о том, что тут было нарушение всех правил, тех правил, которые вбиты нам в голову чуть ли не с детства, что всё должно происходить без твоего участия, как бы против твоей воли. Интересно, как ведут себя молодые девицы сегодня? У меня был взрослый сын, но он мне ничего не рассказывал.
"Он должен скоро притти", - сказала я.
"Он не придёт".
"Откуда ты знаешь? А если придёт?"
"Мы не откроем".
"У него есть ключ".
"Ты оставишь свой ключ в двери, он не сможет открыть".
"Но он подумает, что со мной что-то случилось!"
Это уже напоминало какую-то торговлю. Он держал свои руки у меня на плечах, мы смотрели в глаза друг другу, смешно сказать - я почувствовала себя какой-то несчастной, у меня даже навернулись слёзы. Мы смотрели друг на друга, но думала я не о нём, а о себе. Я невысокого роста, с юности была расположена к полноте. После родов похудела. Не могу сказать, что я вела сытую и довольную жизнь, вот уж нет. Нахлебалась достаточно. Может быть, и есть на свете счастливые женщины, только не у нас. Как и большинство, после сорока я стала полнеть. Толстой я не могу себя назвать. Определённую роль сыграло то, что на мне была белая блузка, это опасный цвет. С одной стороны, он молодит, придаёт женщине свежесть. У меня всегда была нежная, молочно-белая кожа. Белый цвет идёт ко мне, моя кожа начинает светиться. Зато тёмные цвета придают ей болезненный вид. Моя мама всегда говорила мне: не носи тёмное, в тёмном ты выглядишь хворой. А с другой стороны, в белом расплываешься. Начинает выступать живот. Конечно, от талии мало что осталось. У меня довольно полные груди, но не оттого, что я пополнела. У меня всегда были полные груди. Говорят, это сочетается с глупостью. Становишься похожей на корову.
Счастье ещё, что в комнате было сумрачно, меня обуял страх. Я боялась, что он увидит меня и я покажусь ему безобразной, я хотела, чтобы ничего не вышло, и боялась, что ничего не выйдет: как мы тогда посмотрим в глаза друг другу? В панике я пятилась и неожиданно села на кровать. А как же ключ, подумала я. Мы сидели рядом. Я прикрыла себя смятой блузкой, сунула лифчик под подушку. Он наклонился и стал у себя развязывать шнурки ботинок. Шнурок не развязывался. Не выйдет, ничего не выйдет, подумала я. Сейчас я вскочу и выбегу на лестницу; самый подходящий момент. Мне стало холодно. Он встал и задёрнул занавеску искалеченной рукой, и мы оказались внутри, словно в купе вагона. Я подняла на него глаза, он был в трусах и носках и очень худ. И я не могу передать, как мне вдруг стало ужасно его жалко. Я послушно сняла всё, что на мне ещё оставалось. Я спряталась от него под одеяло, подальше, к самой стене, взглянула украдкой - на нём уже ничего не было, и, глядя на него, я испытывала не возбуждение, а сострадание.
Это было странное чувство горечи, жалости, сострадания даже не к нему, к товарищу юности, срубленной нашим злодейским временем, это была жалость к бедному человеческому телу, и, обнимая его, я гладила это тело, гладила костлявые плечи, лопатки, косточки позвонков и ложбинку на пояснице. Я знала, что ничего у нас с ним не получится, когда-то он был для меня чересчур молод, теперь я была стара для него, но меня это уже нисколько не волновало. Я отвечала его поцелуям, гладила и утешала его, утешала, потому что для мужчин это вопрос самолюбия, глупой чести. Я грела его своей грудью и животом, мне хотелось сказать ему: всё хорошо, полежим спокойно. Но почувствовала его настойчивость, почувствовала боль и давно не испытанное ожидание близкого счастья.