Возраст между старой и новой надеждой, возраст исхода и шествия по синайским пескам. Разве наша страна не была Египтом? Но где же Ханаан? Годы идут, на горизонте обманчивая водная гладь, ни облачка, палящее солнце над головой и зябкие ночи в дырявых шатрах. Квартирка, по-женски аккуратная, называемая "апартмент", состояла из кухни и комнаты; в нише за занавеской устроен альков.
Мы успели перекусить, прежде чем у профессора состоялся диспут с хозяином заведения, теперь можно не бояться захмелеть, сказал я Маше и откупорил бутылку. Кажется, она поняла меня иначе, отважно взялась за стакан. Снизу - или с потолка - раздавалось уханье музыкальной турбины. Я обвёл глазами комнату: этажерка, комод; а это кто, спросил я.
"Сын".
"Он живёт с вами… с тобой?"
Марья Фёдоровна покачала головой.
На мой вопрос: остался там? почему?.. - она криво усмехнулась, пожала плечами.
"А твои гости, - сказал я. - Они тоже сюда приходят?"
"Куда же ещё".
"Комендант не возражает?"
Согласен, я вёл себя бестакно. Бог знает почему меня интересовали эти подробности.
"Этот человек, с которым ты сидела…"
"Я по улицам не шатаюсь. Просто случайно остановилась. Вам, наверное, завтра на работу", - проговорила она после некоторого молчания, не решаясь или не пожелав говорить мне "ты". Возможно, это был косвенный ответ на вопрос о коменданте. Я подлил ей и себе, она не отрывала глаз от своего стакана, между тем как её пальцы слегка ослабили поясок халата. И по-прежнему неустанно в стены фанерного ковчега вбивала гвозди музыкальная машина.
Женщина встала, отдёрнула занавеску, включила светильник над кроватью, потушила верхний свет..
"Вам как лучше: чтобы горело или…?"
"Фонарь любви", - сказал я, не решаясь подняться. Какая-то неуместная робость овладела мной и, думаю, ею. Но тут произошло нечто неожиданное и чудесное: ни с того ни сего музыка смолкла. И стало так хорошо, как было когда-то в мире. Открыв рот, я озирался, словно не верил этой удаче.
В одиннадцать выключают, объяснила она.
И из недр этой блаженной тишины до нас донёсся храп.
Я снова налил себе, она присела на краешек стула. "Может быть, - сказала она осторожно, - не надо столько пить…"
Она добавила, опустив глаза:
"Вы, видно, не в настроении, передумали, что ль?"
Я сказал: "У тебя там кто-то есть".
"Она спит. Не обращайте внимания".
Оказалось, что там была ещё одна, тёмная комнатушка; я принял её за кладовку. Марья Фёдоровна заглянула на минуту в закуток.
"Она не мешает".
Храп, временами задыхающийся, прерывал то и дело наш едва тлеющий разговор. Я сказал:
"Это оттого, что она лежит на спине".
"Она всегда лежит на спине".
"Это ваша мама?" Всё время мешались эти "ты" и "вы".
"Бабушка. Ей восемьдесят восемь. Она меня воспитала. Единственный человек, который согласился с нами поехать".
"С кем это, с вами?"
"Со мной и с мужем".
"Я не знал, что ты замужем".
"Была".
"А сын?"
"Я вам уже сказала. У него своя жизнь… Я вам не нравлюсь?" Теперь халат был раскрыт, она задумчиво гладила себя по груди и животу.
"Здесь говорят: чем позже вечер, тем красивей хозяйка… Маша, - пробормотал я. Вино начинало на меня действовать. - Ты разрешишь мне тебя так называть?"
"А тебя как?"
"Меня? - Я усмехнулся. - Никак. Имена ненавистны!"
"Чего?"
"Пожалуйста, тут нет никакой тайны", - сказал я и назвал себя.
"Тебе приходится бывать у женщин?"
"Иногда, - сказал я. - Мне как-то их всегда жаль…"
"Зачем мне твоя жалость", - возразила она.
Ночь в оазисе, полосатые пески, тёмные бугры стариков-верблюдов и нагая иудеянка на пороге шатра.
VII
Время подпирало; предупредив моего товарища, что я не приду в редакцию, я отправился в путь. Одна пересадка, другая. Тут я услышал, стоя на платформе, голос по радио, по какой-то причине поезд задерживается на двадцать минут, пассажирам предлагают воспользоваться автобусом. Объявление было повторено несколько раз, прежде чем я опомнился, бросился к эскалатору и, выехав наверх, увидел, что автобус отходит от остановки. Подошёл следующий; водитель советовал ехать не конца маршрута, а до ближайшей станции метро, хотя это была другая линия. Но и там пришлось долго ждать поезда. Выйдя из-под земли, я подумал, что все линии континента связаны между собой, - а ведь мы находились как-никак на одном континенте, - и тут только мне стукнуло в голову: я еду к больному с пустыми руками. Необъяснимая забывчивость, - накануне я приготовил подарок. Возвращаться было бессмысленно. Я очутился на площади, похожей на площадь бывшей Калужской заставы; перед остановками толпился народ, мимо, разбрызгивая лужи, неслись машины с включёнными фарами. Всё смешалось, люди подбегали со всех сторон, расталкивали друг друга и втискивались в подкативший, старый и забрызганный грязью экипаж. Сквозь мутные стёкла ничего невозможно было разобрать.
Пытаясь сообразить что к чему, я вспомнил, что жена не знает о моём приезде, я могу её не застать. Кроме того, я вспомнил, что её нет в живых вот уже три года, - правда, известие могло быть ложным. Не мешало удостовериться. Причём же тут профессор? Ведь на самом деле я ехал в больницу, где он каким-то образом оказался, и даже приготовил для него подарок. Но если мой друг профессор мог ещё кое-как примириться с тем, что я пришёл с пустыми руками, - и в конце концов, наплевать мне было на профессора, - то она, конечно, будет обижена. Все эти мысли, как черви в банки, шевелились и сплетались в моей голове.
Между тем автобус, урча и сотрясаясь, кружил по тусклым улицам, нёсся мимо заброшенных, почернелых зданий. Ещё недавно здесь бушевали пожары. Где-то на горизонте, едва различимый на жёлтой полосе заката, начинался новый район. Моя жена переехала вскоре после моего отъезда, главным образом из-за того, что весь дом узнал о случившемся. Соседи пылали патриотическим возмущением. А здесь была пустыня безликих корпусов и безымянных жителей. Лифт не работал. Добравшись до нужного этажа, со стучащим сердцем, я разглядел в полутьме табличку - там стояла моя фамилия. И поднёс палец к пуговке.
Звонок продребезжал в квартире, никто не отозвался, я нажал ещё раз, послышался шорох, скрип половиц. Звякнула цепочка. "Слава Богу, - сказал я, входя в комнату следом за ней, - всё неправда".
"Что неправда?"
"Всё! Ложный слух".
Она посмотрела на меня, - оказалось, что она нисколько не изменилась, разве только стала ещё бледней. Посмотрела, как мне почудилось, с холодным удивлением:
"Что же я, по-твоему, должна была умереть?"
"Я не в этом смысле… просто я получил сообщение. Не стоит об этом".
"Ты почему-то думаешь, что без тебя тут всё рухнуло. Это ты умер, а не я!"
"Катя, - сказал я жалобно, - я только успел войти. И мы уже начинаем ссориться…"
"Никто не начинает. Это ты начинаешь; твоя обычная манера. Как ты вообще здесь очутился?"
Я пожал плечами, попытался улыбнуться. "Извини… я без цветов, без подарка. Приготовил и, понимаешь, забыл".
"Мне твои подарки не нужны. Это что, - спросила она, - теперь разрешается? Я хочу сказать, таким, как ты. Надолго?"
Я окинул глазами убогую мебель, голые стены.
"Вот ты как теперь живёшь. Одна?"
"А это, милый мой, тебя не касается… Ты не ответил".
Я сказал: "Зависит от тебя".
Хотя она понимала, что я имею в виду, но спросила: "Что значит, от меня?"
"Я приехал за тобой".
"За мной. Ага. Как трогательно. Ты приехал за мной. Вспомнил…"
"Ты прекрасно знаешь, что я не мог тебе писать".
"Если бы хотел, нашёл способ. А вот я хочу тебя спросить. О чём же ты тогда думал?"
"Катя, ты прекрасно помнишь…"
Она перебила меня:
"Ничего я не помню. И не хочу вспоминать. Уходи".
Мне не предложили сесть, мы так и стояли посреди комнаты.
"Катя, - сказал я. - Ты же помнишь, как всё было. Надо было выбирать: или - или… А ты не хотела ехать".
"Конечно. Что мне там делать?"
"Если бы ты меня любила, ты бы поехала".
"Если бы ты меня любил, ты бы меня не бросил".
"Не будем сейчас спорить".
"А я и не спорю. Ты когда-нибудь подумал, что я тут должна была пережить?.."
Она заговорила громко и невнятно, слушать было мучительно - и оттого, что я не всё понимал, и оттого, что понимал, если не каждое слово, то по крайней мере смысл сказанного. Должно быть, она повторяла то, с чем мысленно много раз обращалась ко мне; наступил час отмщения. Зачем я явился, меня никто не звал. Она свою жизнь устроила. Между нами нет ничего общего.
Устроила, подумал я, глядя на её впалые щёки, на нищенскую обстановку её жилья.
Мне нужно было что-то ответить, да, да, лепетали мои губы, я виноват, я ужасно виноват перед тобой… И я тянул к ней руки, как будто хотел удостовериться, что вижу её наяву.
Но я в самом деле видел её наяву! Она умолкла, провела рукой по волосам.
"Катя! - сказал я, смеясь. - Ты даже не представляешь себе, ты просто не можешь себе представить - как я счастлив. Я не надеялся тебя застать. Всё у нас будет хорошо, уверяю тебя…"
Она смотрела на меня - с каким выражением? С насмешкой, почти с омерзением.
"Никто тебя не звал. Катись отсюда".
"Этого не может быть, Катя, мы когда-то друг друга любили. Ты меня гонишь?"
"Нечего тебе здесь делать".
Я решил схитрить и сказал:
"Но, знаешь, уже поздно. Мне негде ночевать…"