Нерегулярные паломничества крестоносцев на Кармель начались почти сразу же с их появлением в Палестине, а точнее, в начале двенадцатого века. Постепенно в пещерах Кармеля появились и постоянные обитатели. С конца двенадцатого века сохранились документальные свидетельства того, что в этих пещерах жили отшельники и останавливались паломники. Так что в конечном счете нет ничего удивительного и в том, что в том же двенадцатом веке именно Кармель был выбран центром нового ордена - "Братьев Богоматери с горы Кармель", или, проще говоря, ордена кармелитов. Здесь же, на дне долины Сиах и был выстроен первый монастырь этого ордена, который впоследствии распространит свое влияние на всю Европу, хотя и будет на триста лет изгнан из Палестины. Впрочем, несмотря на изначальную ориентацию монастыря на необходимость принимать и защищать паломников, новый орден разительно отличался от большинства монашеских орденов того времени, которые были достаточно активно вовлечены в экономическую, политическую и даже военную жизнь. В отличие от них, кармелиты подчеркивали значимость отстранения, уединенности и медитации. Возможно, в этом сказалось удаленное расположение их первого монастыря, но возможно и то, что, помимо спасения души, они искали не успеха в истории, но скорее некоей очень личной тайны, сокрытой внутри самой горы. Более того, они верили, что именно эту тайну искал и Пифагор, когда шел к отрогам Кармеля. Много позже, в шестнадцатом веке, кармелитский монах Хуан де ла Круз напишет книгу "Восхождение на гору Кармель", которая станет одной из самых знаменитых и загадочных книг в истории христианской мистики. И все же с самого Кармеля монахи-кармелиты были выселены в конце тринадцатого века, после падения Акры, а здание монастыря было разграблено и в конечном счете превратилось в руины. В середине восемнадцатого века оно будет восстановлено в совсем другом месте - на остроносом гребне Кармеля, зависшим над морем и отвесным склоном, и получившим название "Стелла Марис" - "Морская звезда". Но это позднее возвращение кармелитов уже не имеет никакого отношения к нашей истории.
История же эта является историей одного человека, получившего прозвище "белого монаха". На самом деле про белого монаха, появлявшегося в окрестностях монастыря, упоминали уже сами кармелиты во второй половине тринадцатого века; с ним сталкивались и паломники, и случайные странники. Любопытное свидетельство принадлежит ученикам рабби Иехиеля, переехавшего из Парижа в Акру в 1260 году вместе со своей иешивой и ее тремястами учениками. Несколько иешиботников, оказавшихся на Кармеле в начале восьмидесятых годов тринадцатого века, были чрезвычайно напуганы встречей с белым монахом - но еще больше тем фактом, что он достаточно свободно говорил на иврите. Впоследствии с белым монахом сталкивались и друзы, и бедуины, чьи стоянки часто располагались на Кармеле в пятнадцатом и шестнадцатом веках, и торговцы, и даже разбойники. Впрочем, дух монаха видели не только около развалин кармелитского монастыря, но и в районе замка Рушмия, расположенного в нескольких километрах к востоку, - с другой стороны от гребня Кармеля. Этот замок - или, как его называли крестоносцы, Франшвилль - находился рядом с источником, но и над морем, там где кармельский хребет делится на два отрога, охватывающих залив; развалины его стен и донжона сохранились до сих пор. Судя по воспоминаниям паломников, замок Рушмия был расположен на месте рождения святого Дени, где и была выстроена часовня. Несмотря на то, что перед падением Акры замок был брошен, дух белого монаха иногда видели и среди руин часовни, и на высоких развалинах донжона в холодном и равнодушном свете луны. Вероятно, именно это послужило основой легенды о том, что развалины монастыря кармелитов связаны с замком Рушмия подземным туннелем, уходящим в глубь Кармеля, и что благодаря этому туннелю дух белого монаха может находиться в обоих местах одновременно. На протяжении нескольких сотен лет он появлялся в рассказах паломников, бедуинов и жителей Хайфы. Пожалуй, последнее - и совсем недавнее - свидетельство его появления принадлежит нескольким подросткам, проводившим вечер в известном кафе Барбаросса - с репутацией "пикап-бара", которое находится выше руин замка Рушмия. По какой-то неведомой случайности пьяные подростки забрели на территорию руин и были чрезвычайно напуганы непонятным зрелищем белой тени, холодно и бесцельно движущейся вдоль полуразрушенной стены.
Но как это часто бывает, то, что закончилось фарсом, начиналось с дороги. Утром 16 июня 1234 года на дороге, ведущей в Хайфу из Акры, появился ничем не примечательный молодой человек с бесформенным узлом, перекинутым через плечо. За полгода до этого он приплыл в Палестину паломником, но, потратив на дорогу значительно больше денег, чем мог себе позволить, подрядился обновить росписи в одной из синагог Акры. И если начинал он с бережного преклонения - относясь к мастерам, расписывавшим синагоги Святой земли, почти как к пророкам, - то постепенно он начал замечать и прямолинейность их мысли, и топорность ее исполнения. Тогда он стал добавлять к орнаментам стен тона грусти - в память о тоске Авраама, ведущего своего сына на гору Мория, - или наполнял глаза львов радостным удивлением от мира - в память об освобождении из египетского рабства. Оставаясь наедине с росписями, он на многие часы погружался в орнаменты, забывая и о холоде, и о жаре, вглядывался в нарисованные им же самим глаза таинственных животных, вслушивался в их мысли и старался понять их потаенный смысл. Травы на стенах начинали зеленеть, расти и увядать, а Исаак раз за разом пытался услышать их бесшумное дрожание. За этим занятием его и застал глава хайфской еврейской общины, оказавшийся в Акре по каким-то торговым делам. Подумав о том, что маленькая хайфская община никогда не сможет позволить себе выписать художника из Европы, "парнас" предложил Ицхаку украсить хайфскую синагогу росписями, похожими на те, что он обновлял в синагоге рабби Иафета в Акре. Исаак согласился.
Впрочем, к росписи хайфской синагоги он подошел иначе. Здесь не было той старой канвы, которой он должен был следовать, а орнаменты на стенах оказались столь грубыми подделками под живое дыхание мироздания, что Исаак с легким сердцем сбивал их со стен или покрывал слоем штукатурки и грунта. Перед тем же, как нарисовать лист, цветок или птицу, он пытался услышать его звук, вообразить его голос, наполненность пространства цветом, и еще прочувствовать встречные движения своей души, страсти и боли, наполняющие рисунок. В эти минуты и сам он наполнялся цветом, как водою или молоком. И тогда рисунок шумел ветром, шелестом морского прибоя, болью сердца, полнотой бессмысленной некорыстной любви и какой-то неясной, нерациональной, невоплотимой ответственности за все существующее. В зависимости от настроения он вкладывал в линии и свое изумление перед несокрытой красотой явленного мира, и тайные каббалистические смыслы. Но поскольку средневековая Хайфа находилась на полуострове - к западу от современного нижнего города, - то куда бы Исаак ни шел, он почти всегда выходил к морю. Он слушал, как волны бьются о берег, разбрасывая свет и пену, как наполняется воздухом его душа, и дрожание моря становилось линиями его рисунка. Когда-то еще в Италии, один праздный горожанин с благородным пристрастием к искусствам, сказал Исааку, что учится рисовать, потому что хочет ощутить переживание творения. Но ни с каким таким переживанием Исаак так и не столкнулся; он пытался заставить цвета ожить, истечь радостью и болью, говорить о добре и зле, о рабстве и искуплении, о Еве и Моисее, о рае и аде. Это был тяжелый труд; а от стояния на лесах и тяжести кисти болела спина, ноги и предплечья. И еще в меньшей степени, чем пережить творение, он стремился - или был способен - выразить себя; совсем наоборот, он пытался цветом рассказать правду, как он ее понимал, и растворялся в безнадежной несоизмеримости своей жизни с огромностью мироздания и недостижимостью истины.
Но потом росписи были закончены, а другой синагоги в тогдашней Хайфе не было. Правда, было несколько молельных домов, но они принадлежали совсем маленьким общинам, которые не могли оплатить работу художника. Исаак предложил расписать их бесплатно, но, почувствовав подвох в предложении, на первый взгляд столь выгодном и иррациональном, члены общин отказались. Разумеется, существовали еще общины Цезареи, Аскалона, Тивериады и маленьких городков Галилеи, которым он мог предложить свои услуги, и, наконец, Иерусалима. Но, скорее всего, там он тоже получил бы отказ. К тому же ни в одной из них он бы не нашел этого невероятного моря, без которого было невозможно жить, и зеленой, поросшей колючим кустарником, горы. Тогда он отправился в греко-православную церковь и предложил ее расписать, но его предложение - предложение бродячего еврея - было с возмущением отвергнуто. Та же судьба постигла его и в церкви сиро-православной. Боясь, что отказ римских католиков и маронитов, также формально подчиняющихся папе, лишит его последних надежд, Исаак решил поступить более предусмотрительно. Он отправился в Акру, где купил костюм генуэзца и так, в качестве паломника, вернулся в Хайфу. В новой одежде евреи его больше не узнавали - да и помнили ли когда-либо члены общины лицо своего художника, - и он чувствовал себя спокойно. На следующий день, он перевалил через гору, спустился в долину Сиах и попросил кармелитов разрешить ему у них переночевать. Прожив у кармелитов несколько дней, он остался в монастыре в качестве послушника, а потом - учитывая постоянную потребность в людях из-за растущего числа паломников и враждебного окружения - был принят в число монахов. Так он получил возможность расписывать и здания монастыря, и католические церкви Хайфы; но главное - теперь он мог рисовать людей.