Гордон поехал проводить генерала: так из осторожности распорядился Хамид. Слишком разбушевались страсти, чтобы можно было доверить какому-нибудь арабу личную безопасность заезжего англичанина из Бахраза.
- Я готов понять Хамида и его кочевников, - начал генерал, прерывая хмурое безмолвие этого томительного ночного переезда. - Но вас, Гордон, я не понимаю. Мне известно, что аэродром захватили вы. И я не могу не отдать вам за это должное. Операция выполнена блестяще. Но, не касаясь вопроса о тех взглядах или убеждениях, которые вас уже достаточно далеко завели, я хочу предупредить, что следующий шаг может быть чересчур опасным. Рано или поздно дело дойдет до нефтяных промыслов. Это неизбежно! И помните, Гордон: тут уж вам придется иметь дело не с Азми-пашой и не с людьми, которых вы презираете, но с вашими же соотечественниками. А мы не будем церемониться с Хамидом, как церемонится Азми-паша. У нас достаточно авиабаз поблизости и достаточно горячих голов в Лондоне, которые только и ждут удобного повода для вмешательства. Что же касается лично вас…
Закутавшись в свой жесткий плащ, надвинув на лоб складки куфии, Гордон взглядом вбирал в себя холодную аравийскую ночь и думал: как жаль, что это ненадолго. Так бывало всегда; лишь ненадолго являлось в нем это всепроникающее ощущение пустыни, когда на миг он и в самом деле становился тем, кем хотел казаться, - кочевником в пути, арабом, поднявшим знамя восстания. И чем бы ни грозил ему внешний мир, в этот миг он был недосягаем для угроз, свободный той внутренней свободой, в которой рожден человек и которую ничто и никто не может уничтожить.
На этот раз все испортил генерал.
- Сколько стараний, чтобы запугать меня, - сказал Гордон и сбросил куфию с головы, подставляя лицо и шею ночной прохладе. Потом он засмеялся. - Нет ли у вас аргументов более веских, чем обязательства, налагаемые происхождением, генерал?
- Есть, конечно, но я не хочу смешивать все в одну кучу. Вот вы, Гордон, склонны смешивать идеал и долг, а это опасно. Между ними может возникнуть конфликт, и чему вы тогда отдадите предпочтение? Своим арабским идеалам или же тому факту, что вы - англичанин по рождению и воспитанию?
К Гордону уже вернулось хорошее расположение духа, и он ответил с солдатским чистосердечием: - Если передо мной должна встать такая дилемма, генерал, то почему это больше беспокоит вас, чем меня? А может быть - как это ни маловероятно, - после двадцатилетнего пребывания в Аравии у вас возникла своя дилемма, связанная если не с идеалом, то с противоречивыми чувствами по отношению к арабам. Вы любите арабов - и в то же время вы их презираете…
- Это неправда.
- Это чистая правда, и тут нечего стыдиться. Ведь и Байрон (если вам от этого легче) относился с презрением к тем самым грекам, которых он так любил. А Трелони…
- Я не Байрон и не Трелони, - перебил генерал, - и моя симпатия к арабам ничем не задевает того, что вы называете обязательствами, налагаемыми происхождением. Это совершенно разные вещи! Кроме того, Байрон и Трелони едва ли могут служить примером. Человеку, который продался чужому народу, никогда не удавалось…
- Продался? Байрон, по-вашему, продался?
- Хорошо, скажем так: отдался служению чужим интересам. Настоящие борцы за идею свободы, Гордон, все были простыми и скромными людьми. Финлей, например, сделал для греческой борьбы за освобождение больше, чем Байрон. Но если Финлею когда-либо и воздавали должное, то лишь как историку.
- Помилуй бог, генерал! - воскликнул Гордон. - Да в вашей бледной английской душе, оказывается, иногда мелькают тени. Что вы знаете о Финлее?
- Хотя бы одно: он сумел понять, что Идея сама по себе не всесильна. Все мечты наших филэллинов о возврате эллинского величия и славы были нелепы. Как показала действительность, современные греки - совсем не то, что греки времен Перикла; ибо это поколение греков вовсе не знало поры величия и славы. И то же самое можно сказать о кочевых арабах, Гордон, как бы восторженно к ним ни относиться.
- А вы думаете, я мечтаю о величии и славе арабов? - кротко спросил Гордон. - Впрочем, в греческой войне за независимость было по тем временам достаточно величия, а по нынешним временам его немало в восстании арабов - если для вас это так важно. Для меня важно другое: спасти их от развращения и гибели, от чудовищной деградации.
- Цель достойная, Гордон, но удастся ли вам достигнуть успеха там, где даже Лоуренс потерпел поражение?
- А почему бы и нет? Вы не Трелони, а я не Лоуренс. Лоуренс потерпел поражение потому, что он предал арабов в интересах англичан. А я верю в то, ради чего я здесь, - в вольного араба, в его благородную, правдивую натуру. Я верю, что его можно спасти, и до конца своих дней буду бороться за его спасение.
- Так дай вам бог до конца ваших дней держаться подальше от наших нефтепромыслов, Гордон. Иначе вы не избежите обвинения в государственной измене.
Гордон не выдержал: - Неужели у вас нет других мыслей, кроме как о нефти?
- В наш негероический век это вполне естественно.
- Вы просто изгадили эту прекрасную ночь, генерал. Вы отравили ее запахом нефти.
Они снова замолчали и долго ехали молча. Но вот генерал (словно вдруг вспомнив) стал рассказывать Гордону о том, что молодой шейх Фахд попал в руки к легионерам и, если б не его, генерала, вмешательство, был бы немедленно зверски умерщвлен. Он отправил юношу к Азми, под его охрану.
Гордон пришел в бешенство и стал ругать и Азми и генерала, называя их палачами и детоубийцами. - Если с Фахдом что-нибудь случится, - гневно пригрозил он, - я не ручаюсь за жизнь Фримена и его бахразского адъютанта. С этой минуты они считаются заложниками.
- Зачем нам унижаться до такой постановки вопроса, Гордон?
- А зачем нам лицемерить, генерал? Вы прекрасно знаете, что Азми способен на убийство. Ну так вот, знайте, что я способен отомстить за убийство.
- Я не могу взять на себя ответственность за жизнь этого мальчика.
- Можете и возьмете, - прорычал Гордон сквозь зубы. - Иначе я отдам Фримена и Мустафу в руки самых отчаянных из моих людей.
- Это глупо и жестоко, Гордон!
- Пусть!
- Более того, - сказал генерал; в нем тоже закипел гнев. - Все это - лишь эпизод общей большой трагедии, а ее развязка зависит не от меня, а от вас. Азми со своими легионерами уже в пустыне. Что говорить о мальчике, когда опасность угрожает многим и многим жизням? Все в ваших руках, Гордон.
Вместо ответа Гордон повернул верблюда и, не говоря ни слова, пустился в обратный путь, а генерал смотрел, как тонут в лиловой мгле очертания удаляющейся фигуры, и спрашивал себя, не переборщил ли он на этот раз.
Но Фахда уже не было в живых. Один из лазутчиков Хамида донес, что Азми, вместо того чтобы оказать бедному Юнису помощь против Талиба, захватил старика в плен, а сына его убил.
- Азми! Да будет проклято его имя, да будет проклято его имя! - в отчаянии твердил Хамид Гордону. - Азми знал, что мальчик служит тебе, служит восстанию, и вот он убил его, вырезал у него сердце, отрубил правую руку и послал отцу обезображенный труп. Что нам делать, брат, как ответить на это злодейство?
Гордон задохнулся от ярости. - Заложники! - вскричал он. - Боже мой, Хамид. Со зверем нужно быть зверьми. Раз мы не можем сейчас убить Азми, остается только один путь мщения. И сделать это должен я.
Хамид посмотрел в лицо Гордона - это типичное лицо англичанина сейчас было искажено гневом - и сразу понял, о каком мщении он говорит. Недаром он объявил Фримена и Мустафу заложниками. Хамид покачал головой и сказал: - Сейчас не до зверств, Гордон. - Он думал о восстании, больше ни о чем, и потребовал, чтобы Гордон прекратил безрассудные разговоры о мщении и занялся бы своим делом: Смиту и Гордону поручено было разрушить аэродром, верней то, что еще оставалось от аэродрома, - с тем, чтобы его больше никогда нельзя было использовать по назначению.
Гордон был точно одержимый. Он выполнял свою разрушительную работу: взрывал, ломал, разбивал (и делал это с наслаждением, тогда как для Смита это было бессмысленной, тягостной обязанностью), - но мысль о Фахде и о долге мщения не покидала его ни на минуту; да и трудно было забыть об этом, когда Минка, маленький Нури и даже сам Смит то и дело напоминали ему.
- Зачем Азми понадобилось убивать этого бедного дурачка? - горестно вздыхал Минка.
- Подумать только - вырвал сердце из груди! - со слезами вторил ему маленький Нури.
Смит был бледен, и его мутило, однако смерть Фахда он воспринял отвлеченно, как очередное проявление свойственной арабам жестокости, его лично не затронувшее. Правда, он искренне считал, что за это у самого Азми стоило бы вырезать сердце, но гораздо большее возмущение вызвали в нем разговоры Гордона о казни заложников.
- Быть может, таков обычай племен, - сказал Смит, закладывая взрывчатку в стену железобетонного ангара, в котором стоял самолет, - но вы так поступить не можете. Не можете, - повторил он настойчиво.
- Неуместная щепетильность! - В высоком, резком голосе Гордона прозвучало нетерпение. - Если я служу делу арабов, Смит, я должен служить ему по законам арабской этики. Иначе я - просто мелкий авантюрист, который сегодня служит, а завтра нет, смотря, как ему заблагорассудится. Тут есть своя мораль, жестокая мораль, но я обязан подчиниться ей. Это мой долг.