Но в холодном, суровом мире Гордона, видно, что-то произошло за время его одиноких странствований. Фримен и Мустафа пользовались теперь в лагере полной свободой, и Мустафа, безобразный сборщик налогов, успел даже сделаться общим любимцем; сначала ему поручали всякую грязную работу, донимали его придирками и насмешками, порой даже били; однако ничто не могло вывести его из себя, заставить быть грубым и невежливым даже с дикарями, и этим он в конце концов снискал себе расположение отходчивых сынов пустыни - теперь они называли его братом и готовы были делить с ним все, что имели. Гордон, увидя пленников на свободе, нахмурился.
- Кто разрешил им разгуливать по всему лагерю? - спросил он.
- Я разрешил, - ответил Смит. - Фримен дал мне слово, что они никуда не убегут. А держать их под стражей было очень трудно. И потом я был уверен, что вы бы этого сами не захотели. В разговоры я с ними не вступаю, - добавил он, словно желая подчеркнуть свою лояльность.
- Вы дурак, - сказал ему Гордон. Проявления самостоятельности и лояльности со стороны Смита на этот раз не смешили, а раздражали его. Ему было не до смеха. - Выведите англичанина в пустыню и отпустите на все четыре стороны. А потом скажите Бекру, пусть выведет Мустафу и проткнет его своей саблей!
- Но он же ничего не сделал! - запротестовал Смит.
- Скажите Бекру, - настойчиво повторил Гордон.
- Сами скажите, - буркнул Смит. - Бекр теперь разыгрывает господина над этим полчищем бродяг, и с ним совсем сладу нет. Не вижу другого способа разговаривать с ним или с Али, как только взяв их за горло.
Гордон пожал плечами и уже готов был отдать Бекру приказ разделаться с бахразцем, но тут неожиданно подоспел Фримен и спас своего спутника тем, что посоветовал Гордону его остерегаться: Мустафа считает себя кровником Гордона и готов убить его при первом удобном случае. После такого предостережения Мустафа, разумеется, мог ничего не опасаться со стороны Гордона.
Но Фримен этим не ограничился, а предложил самому Гордону путь к спасению: если только Гордон образумится и перестанет путаться в дела племен, лондонские власти простят его, все его прегрешения будут забыты и ему разрешат уехать из Аравии.
- Я беру это на себя, - сказал Фримен. - Все будет улажено тихо, без шума. У меня имеются необходимые полномочия.
Гордон смотрел, как Фримен старательно шевелит губами, словно не произносит закругленные, правильные фразы, а сбивает масло. Он едва мог припомнить Фримена среди своих однокашников; может быть потому, что терпеть не мог жизнерадостных рутинеров и всегда спешил вычеркнуть их из своей жизни и памяти. Но ему вспомнилась придуманная кем-то кличка "душа общества". Так звали Фримена за то, что он считал своим непременным долгом постоянно общаться с другими студентами - не только на занятиях, но и в бесчисленных университетских клубах: водных, крикетных, дискуссионных, политических. Учился Фримен на юридическом факультете, его специальностью была организация управления в колониях. Британскую империю он неукоснительно именовал Содружеством наций и всех студентов-арабистов, среди которых были и белые и цветные, звал, как принципиальный сторонник равенства, просто по имени. Предполагалось, что это и есть социализм. Величайшими людьми прошлого, по его скромному и оптимистическому убеждению, были все покойные генеральные прокуроры. Достигнуть поста генерального прокурора - вот к чему сводились его вполне добропорядочные умеренно-честолюбивые мечтания. Теперь Гордон его хорошо припомнил.
- Зачем вас сюда прислали? - спросил его Гордон.
- Как зачем? Ведь это же моя специальность.
- А не получается, что вы дублируете генерала Мартина?
- Ах, Мартин!.. Видите ли, у нас считают, что он чересчур медлителен. Тянет, выжидает. Вот и приходится вмешиваться. Сами понимаете.
Да, Гордон понимал. Он понимал, что представляет собой ведомство Фримена, - выводок политических недорослей, которым правительство дает много воли и мало указаний, а потому они и поступают, как им заблагорассудится.
- Генерал Мартин знает, что делает, - настаивал Гордон. - А вы? Ведь вы, кажется, были христианским социалистом или чем-то вроде этого. С каких это пор социалисты занимаются подкупом и срывом восстаний? Или ваш социализм уже кончился? А, Фримен?
- Ах, бросьте, пожалуйста! - Фримен понимал, что Гордон его поддразнивает. - Конечно, я социалист. Разумный человек не может не быть социалистом. Но это не снимает с нас ответственности. Лучше действовать подкупом, чем допускать братоубийственную резню. Ценою золота мы обеспечиваем мир и порядок, доброжелательство и разумную умеренность в политике. Когда-то и вы делали то же самое.
- Верно. А теперь вот искупаю свои грехи.
- Тем, что подстрекаете арабов к восстанию? - Он засмеялся. - Забавно!
- Ехали бы вы в Англию! - сказал Гордон. Он злился, чувствуя, что этот типичный образец славного малого неуязвим для его издевательств. - Отсюда вы вольны уйти, когда вам вздумается. Я вас не держу. Зачем терять время попусту? Уезжайте в Англию, Фримен.
- Все в свое время, - засмеялся Фримен. - В данный момент я, так сказать, сижу у вашего порога и вовсе не собираюсь его покидать. К тому же, если я отсюда уйду, кто-нибудь из ваших симпатичных друзей прирежет меня в первые же полчаса пути. Лучше уж я подожду немного.
Гордон пожал плечами. - Все равно этим кончится.
- Только вот что, Гордон. Я тут без вас дал слово, что не убегу. Но раз уж вы здесь, я беру свое слово назад. Так что можете меня взять под стражу, если угодно. И предупреждаю еще, что я всех, кого смогу, буду агитировать против вас - начиная от Смита и кончая этими вашими двумя записными душегубами. - Фримен явно питал надежду на успех.
Гордон болезненно поморщился, и глаза у него посветлели. - Агитируйте, кого хотите. Бегите, если можете. - Он посмотрел на Фримена колючим взглядом, но Фримен посмеивался как ни в чем не бывало. - Я вмешиваться не стану, - сказал Гордон, - потому что за целость вашей шеи я больше не отвечаю.
После этого Гордон позабыл о существовании Фримена или, во всяком случае, делал вид, что не замечает его. Ему нужно было навести какую-то дисциплину и порядок среди своего буйного воинства, и решению этой задачи он предался с прежним пылом. Однако мысли его все время где-то витали, и он уже не носился по лагерю, как бывало раньше. Он двигался неторопливо, словно даже нехотя, как будто в физическом усилии было что-то постыдное. Но его внутреннее беспокойство не улеглось и порой прорывалось в припадках гнева, увеличивавших число обиженных и недовольных среди его людей.
Он сам на себя злился за это; и не столько по необходимости, сколько из-за того же внутреннего беспокойства повел однажды небольшой отряд в набег, чтобы добыть нужный Смиту бензин.
Нападению подвергся лагерь мелиораторской партии - Бахраз вел на окраине пустыни крупные мелиоративные и ирригационные работы. На большой территории разбросаны были строения и механизмы. Лагерь охранялся, но охрану быстро и без шума перерезали. Гордон собственными руками убил одного из часовых, и тотчас же все в нем возмутилось против этого поступка, как будто, посягнув на чужую жизнь, он надругался над собственной! Ему было нестерпимо противно. Даже жалость причиняла боль. Но напряжение воли, мысли о мести, о неизбежности того, что произошло, помогли ему пересилить себя. И пока Смит грузил в машину продовольствие и бензин, Гордон думал о том, что у него есть еще один неоплаченный долг.
- Можно как-нибудь быстро разбить эти машины? - спросил он Смита.
- Эти? - переспросил Смит, указывая на тени, маячившие невдалеке. - Так ведь это обыкновенные экскаваторы.
- Знаю. И они пядь за пядью разрушают пустыню.
Смит покачал головой. - Чтобы убить человека, достаточно вонзить ему нож в сердце, - сказал он, - но уничтожить машину можно, только изломав все ее части. Все до единой!
- В этом хвастливом утверждении заключена самая сложная из мировых проблем, - горько усмехнулся Гордон.
Они пустились в обратный путь, не тронув машин. Но, вернувшись в вади, Гордон все же почувствовал, что после этого набега у него уже не так пусто внутри. Томившую его злобу хоть частью удалось утолить, и можно было продолжать начатое дело. Развязка, однако, наступила неожиданно и быстрей, чем он мог думать, - в вади во весь опор прискакал Фахд, молодой камрский шейх, с вестью, что на его отца, бедного Юниса, напал Талиб. Идет чудовищная резня.
Итак, на окраинные племена больше нечего было надеяться, и завершительный акт восстания становился теперь необходимостью.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Обо всем этом нужно было предупредить Хамида, что: бы он начал действовать; и Гордон помчался к Хамиду, избрав головоломный кратчайший путь, а тем временем Смит, Бекр и Али выводили людей из вади, где стало небезопасно. Близ окраин теперь всюду было небезопасно, потому что Юнис, подвергшись нападению Талиба, обратился за помощью к Азми-паше. Так подкуп и подстрекательство сделали свое дело - посеяли раздоры между окраинными племенами, а это укрепляло позицию бахразцез против Хамида.
Гордон клял Талиба, называя его безмозглым охотником до чужих горшков, а Юниса ругал за трусость, за то, что он бросился искать защиты у Бахраза. Юный Фахд со слезами молил Гордона послать в Камр броневики, чтобы раздавить Талиба. Но Гордон сердито возразил, что этого он не может, не хочет и не станет делать.
- Если так, то я больше не служу тебе! - в запальчивости крикнул юный шейх.