Портретная галерея офицеров и их жен закрепила за мной прочную репутацию "мастера". Слух обо мне прокатился по всей части и достиг командира Мышкина, инфантильного, всегда немного выпившего, но приветливого, улыбчивого полковника.
Наш командир больше всего любил парады. Они устраивались с размахом, под огромный духовой оркестр. Кстати, по стрельбе и общей подготовке наша часть была середнячком в округе, но по выправке неизменно опережала всех. И оркестр наш славился - даже выступал по областному радио. На парадах наш командир оживал: офицеров представлял к наградам, а солдат похлопывал по погонам и называл ласково: "сын мой". Многим тут же, на плацу, давал отпуска. Парады заканчивались в клубе приемом для офицеров и их жен. По слухам, там крепко выпивали и частенько случались стычки на почве ревности, поскольку одичавшие в городке жены офицеров кокетничали со всеми подряд, без всяких границ дозволенного. А вернувшись домой, невинно объясняли мужьям, что строили глазки нарочно, чтобы проверить их чувства. После чего мужья, конечно, успокаивались, но все же не очень.
Однажды полковник Мышкин вызвал меня и сказал:
- Сын мой, мне доложили, что ты мастер по портретам. Написал бы ты портретик моей жены, а?! У нее голубая мечта - иметь свой портрет в красном платье.
Я заикнулся про краски.
- Сын мой, какой разговор?! - командир обнял меня по-отечески. - Мы ж не бедные. Покупай, сколько надо. Сейчас ефрейтор Белкин тебя отвезет в город, потом ко мне. Жена тебе будет позировать… Ты уж постарайся, сын мой. Сам понимаешь - моя жена…
Весенний туманный дождливый день
И наконец в мастерскую нагрянул замполит Тыква.
- Есть задание, - рыкнул он. - Написать портрет моей жены. И надо сделать быстро, до ее дня рождения, а то я буду в цейкноте.
- Есть! - я вытянулся - служба есть служба.
- Но вот в чем дело, - замполит схватил мой любимый фломастер и с ожесточением провел линию на бумаге. - Жену надо написать голой.
- Обнаженной?
- Вот-вот, - замполит с еще большим ожесточением черкнул фломастером какую-то загогулину и мой бедный фломастер, который проводил тонкие, драгоценные линии, превратился чуть ли не в клеевую кисть.
- Разрешите обратиться, товарищ майор? - сказал я, не отрывая взгляда от бедного фломастера, который уже выписывал многочисленные каракули и пришел в полнейшую негодность.
- Оборачивайся! - вздохнул замполит (он так и говорил).
- В какой манере надо написать портрет? В пастозной, чтобы виднелись мазки, или гладкой, как у старых мастеров?
- Вот, вот. Как у старых мастеров.
- Тогда нужны тонкие кисти, лаки…
- Увольнение дам, все будет по уставу. Накладные расходы оплатим, щас дам команду, - он вышел и через пятнадцать минут вернулся, всучил мне увольнительную, деньги и вдруг заговорил неторопливо, растягивая слова:
- Но моя жена это… не хочет раздеваться. Ты ее мысленно разденешь, ясно?
- Так точно, - отчеканил я, испытывая жгучий интерес к предстоящей работе - давно хотел поработать в манере старых мастеров.
- Как все закупишь, поедем ко мне, - продолжал замполит, любуясь своими гортанными перекатами (по слухам, жены офицеров в клубе балдели от его голоса, а некоторые падали в обморок). - Поедем ко мне, чтоб ты, как художник, помог расставить мебель. А ты приглядывайся к моей жене, ясно? И все будет в норме, без цейкнота.
Женой замполита оказалась исполинская блондинка с необъятными формами - в ней было больше двух метров, ее звали Багира. Она выглядела лет на тридцать и имела четырех детей. Пока мы с замполитом как бы "расставляли" мебель, громадина Багира вздымалась за нашими спинами и боковым зрением я видел ее большие колышущиеся груди (почему-то сразу вспомнился Дюма - "бойтесь блондинок!").
Замполит относился к жене коленопреклоненно, называл "Багочка" - что слышалось "Бабочкой" и воспринималось как насмешка. Но, жена замполита, я это заметил точно, на мужа даже не смотрела и отвечала ему односложно, безразлично - с ее лица не сходила печаль, длинною во все тридцать лет. По слухам, в клубе жена замполита расточала многообещающие улыбки, но офицеры не отваживались за ней ухаживать, побаивались Тыкву - он был ревнив до чертиков.
Я сразу усек конструкцию Багиры и сказал замполиту:
- Нужно еще увольнение. Надо посмотреть мастеров в городском музее, надо обратиться к их опыту, прочувствовать стиль, складки одежды, локоны. Творчество - это учеба, которая длится всю жизнь.
Замполит не понял моих слов, но согласно кивнул.
- Будет! Но учти, я в цейкноте.
Когда я изучил на картинах мастеров складки одежды, локоны, тени, замполит принес фото жены в купальнике и лет на десять моложе.
- Вот, - сказал. - Напиши это… райские кущи, ручей, а она чтоб была русалкой… Хвост по бедра в воде. И груди сделай побольше.
- Куда уж больше? - опрометчиво бросил я.
- Сделай, сделай! - нахмурился замполит. - Так надо.
Над портретом я работал долго; изобразил Багиру томной русалкой, которая лениво, и потому особенно зажигательно, потягивалась в воде. Она нежилась в чистом, прозрачном ручье, среди изысканных душистых трав вперемешку с цветами. Это была филигранная работа и по отзывам лейтенантов, которые заходили в мастерскую ежедневно и ахали, причмокивали, перемигивались, в ней я достиг божественной высоты и глубины одновременно.
Сам замполит не приходил, но при встрече возбужденно спрашивал:
- Как, скоро сделаешь?
Закончив портрет, я почувствовал себя вдрызг измочаленным; принес ключи от мастерской замполиту и сказал:
- Идите, забирайте. А я цейктноте - спешу в казарму, ждать звонка командира. День рождения жены его брата. Надо писать ее портрет.
Какой-то сигнал вроде нового заказа был, но очень туманный сигнал, как собственно и тот день - весенний, дождливый, туманный. И туман почему-то был плотный, ядовито-желтый. Впрочем, может мне это казалось - я слишком устал, и хотел отбрыкаться от лишних вопросов замполита.
По пути в казарму, я встретил сержанта Подцветова. Он обнял меня ручищами-рычагами.
- Пойдем-ка ко мне в каптерку. Я твой должник за портрет акварелью. Ты неплохо меня изобразил, но надо было со штангой или гирей, чтоб чувствовалась моя душа. Ты как относишься к гиревому спорту?
С Подцветовым мы раздавили бутылку самогона и легли спать, и мгновенно отключились - известное дело, под монотонный шум дождя особенно крепко спится… Нас разбудил дикий грохот в дверь.
- Тыква! - вскочил Подцветов. - Сейчас, ненормальный, устроит погром!
Я тоже вскочил, предчувствуя какую-то расправу.
- Что ты наделал?! - взревел замполит, распахнув дверь и уставившись на меня. - Что ты наделал?!
- Что? - еле выдохнул я.
- Что ты сделал со мной?! Цейкнот! - он уронил голову. - Я второй раз в жену… влюбился! - он круто развернулся и, хлопнув дверью, выбежал из каптерки.
- Бредятина! - закатил глаза Подцветов, а я почему-то подумал: "Сегодня замполит устроит варфоломеевскую ночь всей части". Потом представил, как он, пока его жена спит, оборудует угол в комнате: поставит вокруг портрета какие-нибудь кудлатые цветы в горшках и, затаившись, будет ждать пробуждения своей гигантской благоверной; как она с первыми лучами солнца (дождь уже стих и туман рассеялся) лениво взглянет на портрет… - что будет дальше представить не успел, так как снова отключился.
Достойно внимания дальнейшее. Через несколько дней замполит пришел в мастерскую и сказал:
- Портрет обмоем когда демобилизуешься, а пока… ответственное задание. Подходит юбилей наших вооруженный сил. Надо отделать комнату исторической славы и потолок расписать. Нарисовать все: от тачанок до ракет. Полагаю, тебе пять дней хватит, а дальше - цейкнот.
- Что-о?! - я содрогнулся точно от удара. - Да, ведь надо строить леса, смывать побелку, грунтовать! Вы это берете в расчет?! Вы - профан, ничего в этом не понимаете! Надо делать эскизы на картоне, которые должны утверждать командир и… вы, - я польстил ему, увидев, что его глаза вылезли наружу от ярости; он явно растерялся от моего натиска, но быстро пришел в себя:
- Как разговариваешь?! Смирно! Я сгною тебя в линейных войсках! И отправлю письмо директору твоего училища, чему они там учат?! Что за попустительство, если за пять дней художник не может… Тебе не отвертеться, так и знай!
- Письмо перешлют в Министерство обороны, - стараясь быть спокойным, заявил я. - И вам не поздоровится…
Несколько секунд замполит осмысливал мои слова, потом кинул примирительным тоном:
- Ладно! Две недели срока на историческую комнату! - и вышел с проклятиями.
Разумеется, я корячился под потолком целый месяц. Заходили солдаты, офицеры; последние приводили жен, детей; посетители подбадривали меня, скрашивали мое одиночество.
Когда я, наконец, разделался с потолком, замполиту втемяшилась в голову новая идея - сделать некий витраж - установить посреди комнаты звезду из плексигласа с подсветкой, а на оконечностях звезды приклеить фотографии всех командиров части. "Начинается новая полоса идиотизма, - заключил я про себя. - Впрочем, меня это уже не касается, это будут делать электрики".
- Представляешь?! - делился со мной замполит. - В темноте звезда светится, а я читаю приказ главнокомандующего о создании наших трубных войск! Цейкнот, да и только!