На оберточной бумаге рисовали всем, что оставляло след: обугленными лучинами, красным кирпичом, штукатуркой. Кое-кто имел кисти - клеевые, конторские. Иногда делали кисти из собственных волос, которые собирали после стрижки. Красками служили чернила из синильного порошка и бузины, разведенные водой побелка и глина. Редко у кого появлялись цветные карандаши, еще реже - акварельные краски - разноцветные лепешки, приклеенные к картонке-палитре. Таких счастливчиков считали "миллионерами".
Был среди нас и "миллиардер" - мальчишка, обладатель толстого карандаша с трехцветным грифелем. Этот необычный карандаш давал потрясающие линии - на них один цвет плавно переходил в другой. Если цвета наслаивались, возникали неожиданные сочетания теплых и холодных тонов. Это было сильным зрительным впечатлением - оно приводило нас в восторг, мы вырывали карандаш друг у друга. Но однажды "миллиардер" установил определенную плату за пользование чудо-карандашом: кусок жмыха или сала. После этого мало кто из нас держал в руках чудо-карандаш - в то голодное время жмых и сало были для нас таким же лакомством, как мороженое для теперешних детей.
Конечно, те, кто живут в далеких таежных поселках, более бережно относятся к рисовальным принадлежностям - хорошие краски и кисти туда не так уж и часто завозят. Наверное, есть места, куда их не привозят совсем и начинающие художники только мечтают иметь "все цвета радуги", как и мы мечтали когда-то. Таких художников хочу приободрить: принадлежности для рисования играют важную роль, но не основную. Все-таки художник рисует не только красками и кистью, и не только руками, но и сердцем.
Зеркальные отражения
Человек умеющий удивляться - уже способен к искусству; если он еще и выражает свое удивление - талантливый. В детстве мы все способные: каждый день открываем окружающий нас мир, не перестаем ему удивляться, и все хотим узнать, как же он устроен? В юности пытаемся найти свое место в этом мире. В зрелости, познав многие радости и боли, задумываемся - каким же он должен быть, этот мир?
Мои первые открытия - зеркальные отражения. Помню, года в три-четыре меня поразил отраженный в озере ельник. Вода была спокойной и прозрачной; я различал каждый ствол, каждую ветку; на них, словно елочные игрушки, висели кувшинки. Некоторые елки верхушками касались дна озера и между ними проплывали облака, мелькали ласточки и стайки мальков. Невозможно было понять, где кончается вода и начинается небо. День был солнечный и на поверхность воды от ельника падала густая день. Этот третий, лежащий на боку лес, окончательно сбил меня с толку. Дома я нарисовал все три леса: настоящий, утонувший и лежащий на боку. Нарисовал неумело и приятели, взглянув на рисунок, приняли его за жестокий обман.
- Так не бывает! - заявили.
- Бывает! - сказала мать. - В жизни и не то бывает. И потом, художник имеет право на воображение.
Отец поддержал ее:
- В этом буйстве линий и красок есть тайна. Озеро до краев наполнено тайнами. Нешуточными тайнами, поверьте мне. В этом озере надо купаться с величайшей осторожностью. Может за ногу схватить водяной.
Отец увидел в моей картине больше, чем я изобразил. Его слова повергли меня в смятение; я и не подозревал, что картина может вызвать такие странные ощущения. Слова отца придали мне новые мощные силы.
На следующий день я решил нарисовать наш дом - каким хотел бы его видеть, - некий замок на берегу неспокойного, еще более таинственного озера. Замысел был отличным, но воплотил я его не совсем удачно. Лучше всего получился дым, валивший из трубы, пышным облаком он застилал полнеба. Дым по достоинству оценили все, в том числе и мои приятели.
Возгордившись, я целую неделю рисовал "дымные" картины. Из одних домовых труб текли густые темные реки, из других тянулись легкие струйки, словно растянутые пружины. Дома получались - так себе, но от дыма все приходили в восторг. Особенно отец. Он протирал глаза, чихал - всем своим видом показывал, как едко чадят мои трубы, и приговаривал:
- Нет сомнения, здесь без трубочиста не обойтись!
После войны мы переехали в поселок на разъезде Аметьево. Самым примечательным в поселке был воздух. Не дома, не сараи, не дуплистые тополя, не сочные травы и яркие цветы, а воздух. В жаркие дни он колебался, от земли струились вполне различимые потоки и все постройки и деревья как бы раскачивались, а железнодорожное полотно, будка стрелочника и телеграфные столбы таяли в зыбком бело-розовом мареве.
Много раз я пытался нарисовать тот воздух, вернее пространство между нашими домами и разъездом, но у меня ничего не получалось. Каждый раз я терпел сокрушительное поражение. Получались бестолковые строения и между ними грохочущие безумные паровозы. Именно поэтому меня восхищали репродукции с картин мастеров - в них чувствовался воздух. Воздух на картине - мое второе значительное открытие.
Позднее я научился пространственному рисованию и попытался отобразить воздух вокруг нашего поселка; вроде он получился, но я не смог передать его аромат. А в том воздухе были запахи смолистой древесины и высоких спутанных трав, и луговой клубники. Да, что там! Он неповторим, воздух моего детства! Я и теперь говорю друзьям:
- От болезней меня спасает бутылка с воздухом из детства; она у меня всегда под рукой - только вдохну, сразу выздоравливаю!
Глоток свежего воздуха нам не повредит
Всякие бывают лица: красивые и некрасивые, тупые и одухотворенные. Бывают безликие - никакие; людей с такими лицами называют посредственностями, серыми личностями. Человек с красивым лицом может иметь черствую душу и тогда, если внимательно всмотреться в его красивое лицо, оно станет не таким уж красивым. И наоборот: если человек с некрасивым лицом добросердечен и душевно одарен, то есть имеет дух красоты, его лицо светится и кажется красивым.
Люди с тупыми лицами, как правило, дураки. Причем дураки делятся на несколько категорий (исключая умников, которые строят из себя дураков; таких хитрецов распознать несложно). Есть простодушные, безвредные дурачки, на которых и обижаться нельзя. Такой простодушный дурачок, заметив, что вы рисуете, случайно, если не сказать нарочно, беззлобно бросит:
- Художник от слова худо, - и расплывется в блаженной улыбке.
Есть круглые дураки, которые начисто лишены возвышенных чувств, но постоянно всех поучают. Круглый дурак непременно вам скажет:
- Не картина, а ерунда. Я лучше нарисую. Художник должен рисовать так, чтоб все было понятно.
Круглый дурак упрям, и не пытается ничего понять. Ему не нравится - и все!
Но самые опасные - дураки с претензией. Это очень агрессивные люди. Они постоянно рвутся к власти над родными и знакомыми, над соседями и сослуживцами, над городами и странами. Дурак с претензией говорит:
- Все художники - бездельники и деньги гребут лопатой. И кто только платит за такую мазню?! Будь моя воля, я бы всех этих малевальщиков отправил на лесоповал!
Понятно, интеллигентный человек никогда такое не скажет. Интеллигентность - это врожденная культура, в основе которой лежат духовные интересы, стремление ко всему возвышенному, в том числе к искусству и благородным поступкам. Многому можно научиться, но нельзя научиться быть интеллигентным. Как ни пыжься, манеры будут неестественными, поступки нарочитыми, слова корявыми. Интеллигентность нельзя привить, она передается по наследству. И вытравить нельзя. Можно человека заставить делать что угодно, но мыслить он все равно будет по-своему.
В общежитии жил эвакуированный из Ленинграда инженер Евграф Кузьмич, "представитель старой интеллигенции", как его называли умные люди, а дураки и завистники - "гнилым интеллигентом". По вечерам Евграф Кузьмич у коптилки читал книги. Из его приоткрытой двери в коридор падала полоса света. Я заглядывал внутрь комнаты - Евграф Кузьмич сидел на фанерном ящике, попыхивал самокруткой и, то и дело поправляя пенсне, бормотал:
- Ну и ну, любезные мои! Ну и ну!
Драное пальто, потертый костюм и две связки книг - остатки "прежней роскоши" - вот и все, что захватил из Ленинграда пожилой инженер, но когда я попадал в его прокопченную, прокуренную комнату, мне казалось, я попадаю в большую, светлую галерею. Евграф Кузьмич угощал меня чаем - заваренной горелой коркой хлеба, показывал репродукции с картин великих мастеров и мягко, ненавязчиво учил "смотреть живопись".
- Это Шишкин, великий пейзажист. Вот "Корабельная роща". Смотри, какие роскошные сосны, как золотятся на солнце. И прямо пышут жаром, верно? А как выписаны ветви и хвоя! Какая любовь к нашей прекрасной природе!.. Да-а, любезный, такую картину увидишь один раз и запоминаешь на всю жизнь. Такое редко забывается… А это "Дорога во ржи". Какой простор, а? Какая ширь! Слышишь шелест колосьев, пение жаворонка?! А могучие дубы-исполины как бы подчеркивают пространство. Что и говорить мы, любезный, привыкли к пространствам нашей средней полосы. Нам было б тесно, например, в тайге или в горах… Да-а, Шишкин великий художник, да что там - гениальный!
Евграф Кузьмич доставал новую папку.
- …А это Левитан. Вот "Омут". Какая строгость и величие в картине! И как она наводит на размышление! А это "Золотая осень". Обрати внимание, любезный, на сочные краски. Воздух прозрачный, все дышит покоем. Чувствуешь, прямо повеяло сладким запахом осенней листвы?! А это "Март". Здесь все звенит. Картина создает приподнятое настроение, уверенность, что впереди много хорошего. Ты чувствуешь?! Чувствуешь, что все пройдет, изменится к лучшему и впереди нас ждет много хорошего?! Искусство и должно давать надежду на лучшую жизнь…
Евграф Кузьмич брал очередную папку и продолжал в приподнятом настроении: