Мать подошла к стене, на которой висела дорогая ее сердцу картина. Высокий обрыв над бурным течением Днепра, одинокая солдатская могилка и две скорбные фигурки у нее: женщина, согбенная от горя, и мальчик в стоптанных башмаках. Это были они - вся семья Гореловых: он, мать и отец. Только отец ничего уже не мог сказать из-под могильного камня. "Дуб над Крутояром" называлась эта картина. С гордостью считал космонавт Горелов, когда-то мечтавший стать художником, что это единственная работа, за которую ему ни перед кем не стыдно.
- Чудесно как, сыночек, - прошептала Алена Дмитриевна, - даже плакать хочется. - Затем мать подошла к мольберту, стоявшему в самом светлом углу, долго и внимательно рассматривала неоконченный портрет женщины с высокой прической и задумчивыми синими глазами, смотревшими на нее с добрым участием. Опустила взгляд на валявшиеся в беспорядке краски и кисти.
- Красивая… Она, что ли?
Алексей лизнул языком внезапно пересохшие губы. Вот и начался разговор, которого он ждал и потрухивал.
- Она, мама.
Алена Дмитриевна ладонями поправила на висках волосы и устремила взгляд в раскрытое окно на звеневшую под ленивым горячим ветром листву. Спросила:
- Она, как же, Алешенька, сама мужу отставку дала или он ее вместе с дочкой кинул?
Горелов не совсем приветливо спросил:
- А разве я тебе об этом не писал?
- Нет, Алешенька. Не соизволил, - строго отрезала мать.
- Странно, - пожал он плечами, - а мне казалось…
Она перебила его:
- Что же произошло у ней с мужем и где он теперь проживает, там или где?
- Его нет, мама.
- Знаю, что нет, - спокойно, но по-прежнему сурово выговорила она. - Был бы с нею, такого, думаю, у тебя не получилось бы. Не стал бы мой сын ломать чужую семью.
- Его совсем нет, мама, - негромко пояснил Алексей. - Он погиб…
Алена Дмитриевна. бросила недоверчивый взгляд на сына, перевела глаза на портрет женщины, потом снова на него.
- Бедная, - произнесла она. - И ты ее сильно любишь, Алеша?
- Другой не надо, - подтвердил он спокойно, не отводя глаз.
- А дочка, сиротинушка, как же? Ты уверен, что сможешь ей стать заместо родного отца? Это не легко. Ой, как нелегко, сынок. Сам ведь помнишь, как тебе плохо было, когда вышла я замуж за агронома… за Никиту Петровича этого. Так вы с ним и не подружились.
- Я в то время помешал тебе, мама. Прости, - грустно признался Горелов и опустил курчавую голову. - Был глупым, горячим и очень любил своего отца. Мне тогда казалось невероятным, как это ты можешь выйти замуж за такого потертого жизнью скрягу. Где он сейчас?
Алена Дмитриевна горько вздохнула:
- Бог ему судья, сыночек. Скончался в прошлом году от… от инфаркта. Не надо о покойном. Ты вот сейчас верно сказал, что ребенку трудно представить, как это так вдруг да появится у него новый отец. А что если и Наташка так?
Горелов резко встряхнул головой, освобождаясь от неприятных воспоминаний. Глаза его повеселели, лицо прояснело от улыбки.
- Наташка? - переспросил он бодро. - Да что ты, мама, что ты, милая! Да если бы ты знала, как мы с нею друг к другу привязались. Когда она болела и капризничала, так в кровать с моей летной фуражкой ложилась. Это - чтобы я не уходил от них. Понимаешь? Она же совсем малюсенькая была, когда отца не стало.
Мать приподнялась на цыпочки и запустила сухую натруженную руку в его вьющиеся волосы, перебирала их, пока не устала стоять. Потом села и с теплинкой в голосе произнесла:
- Перерос ты меня, Алешка. Давно перерос. А как был с душой нараспашку, так и остался. Значит, здорово сердечко защемило?
Он зажмурился, головой ткнулся в ее плечо. Мать целовала пахнущие ветром и солнцем щеки и волосы сына.
- Хочешь знать мое слово? - вдруг спросила она.
Горелов выпрямился, сильными руками схватил ее, отрывая от пола, и закружил по комнате. Предчувствуя победу, он весело и громко повторял:
- Хочу, мама, обязательно хочу!
- Да отпусти ты меня! - взмолилась Алена Дмитриевна и, как только сын выполнил просьбу, села на диван, тяжело отдышалась.
- Видишь, старая стала. Дышу тяжко, будто не ты меня, а я тебя по комнате кружила. А ведь давно ли колыбельные тебе пела. Вымахал.
- Мама, слово скажи, как можно скорей скажи! - просил он.
- Разбойник, - сдавленно засмеялась Алена Дмитриевна, - ведь все по моим глазам уже угадал. Люби ее, если веришь в свое счастье. Вот тебе мое слово!
- Спасибо, мама, - Алексей торжественно опустился перед ней на колени и поцеловал изрезанный складками лоб.
Потом из книжного шкафа Алексей достал бутылку с яркой этикеткой, замаскированную томиками Куприна, они молча и торжественно сели за стол.
- Это французский коньяк, мама. В самом Париже куплен. Алеша Леонов подарил эту бутылочку. Может, выпьешь?
Он вопросительно взглянул на мать, ожидая, что она сделает отрицательный жест. Но глаза ее заблестели, и с какой-то отчаянной решимостью она махнула рукой:
- Была не была, Алешенька. Давай сегодня по две маленьких рюмочки выпьем! Одной твоего отца помянем, другую за твою невесту. Не хотела я, сынок, ой, как не хотела, чтобы ты на вдовушке женился. Но сердцу разве прикажешь? Если ей веришь, если любовь настоящая, большая пришла, ни на кого не смотри!
- Я тоже так думаю, мама. Тогда и третью маленькую рюмочку придется сегодня нам выпить. Как видишь, настоящее пиршество получается.
- А третью за что же?
- За… - он не успел договорить, белый телефон захлебнулся длинным звонком. Горелов отошел от накрытого стола, снял трубку. Мать следила за ним недовольным взглядом, легко укладывающимся в слова: вот приехала, а с сыном и поговорить спокойно не дают!
- Это я, - сказал Горелов в белую трубку. - Слушаю тебя, Костров. У меня гость. Самый дорогой гость… мама.
Легкая рубашка с матерчатыми погонами была вольно расстегнута на Алексее, обнажала сильную, покрытую золотыми волосками грудь. Слышимость была настолько прекрасной, что многое из сказанного на другом конце провода разобрала и Алена Дмитриевна. Но она не сразу поняла, отчего так изменилось, сделалось торжественным и взволнованным посмуглевшее за лето лицо сына.
- Я тебя поздравляю, старик, - доносился из трубки голос невидимого Кострова. - Просто великолепно, что мать навестила тебя именно в эти дни. А я позвонил, чтобы попрощаться.
- Как? Ты уже?
- Уже, Алеша. И я, и Сережа Ножиков, и Женя Светлова.
- Почему не предупредил?
- Не имел на то полномочий. А сейчас со мной попрощаться ты уже не успеешь. У подъезда стоит машина. Да и не надо, Алеша. Дальние проводы - лишние слезы. Так во все века и эпохи говорено. - Сквозь приподнятый голос Кострова пробивалось волнение, и Горелов подумал, что сейчас, когда Костров произносит эти слова, на него безмолвно глядит черноглазая встревоженная жена Вера и восхищенные дети и что слова о дальних проводах и лишних слезах он говорит, чтобы их успокоить и подбодрить.
- Счастливого пути тебе, Володя, - заволновался неожиданно и Горелов. - Женьке и Сереже Ножикову по большому привету. По самому большому, дружище.
- Ладно, на космодроме свидимся, - коротко заключил Костров. - Маме своей от всей нашей семьи поклонись. До встречи!
Запели неуютные гудки. Алексей медленно положил на рычаг странно отяжелевшую трубку. На мгновение он забыл и о матери, не сводившей с него вопросительных глаз, и о комнате, в которой они находились. Знойный ветер далекого космодрома, казалось, ворвался в его квартиру, пьяняще ударил в лицо. Восторженными остановившимися глазами глядел он на синеющую линию соснового леса, подпиравшую голубой горизонт.
- Отчего ты так загрустил, Алеша? - не сразу дошел до него тихий голос матери. Горелов сбросил с себя оцепенение.
- Грусть - не то слово, мама. Я сейчас счастливый. Я очень счастливый.
- За кого? За своих товарищей?
- И за них, и за себя. Понимаешь, мама. Самое большое у человека счастье - это когда он стоит на пороге своей собственной мечты.
- А за что мы выпьем третью рюмку? - напомнила мать.
- За мой полет, мама, - широко улыбнулся сын и смахнул с большого лба мелкие капельки пота. Алена Дмитриевна порывисто встала. В черных глазах промчались одновременно и гордая радость за сына, и озабоченность, и даже испуг. И тотчас же она медленно осела на стул, тяжело дыша, приказала:
- Налей по первой, сынок.
- Слушаюсь, товарищ мама, - оживился Горелов, и темно-коричневая жидкость полилась в маленькие рюмки.
- Это за Павла. За нашего отца. Будь его достоин, Алеша. Он хоть в космос и не летал, но сделал для родной земли не меньше, чем кто другой. Он жизнь за нашу Советскую власть отдал. Не чокайся со мною, Алеша. За память о мертвых не чокаются.
Горелов смущенно отдернул руку с протянутой рюмкой:
- Прости, забыл. Мне только раз пришлось хоронить разбившегося друга. Да и то заболел и не попал на поминки.
Мать выпила и с хрустом разгрызла свежий огурец, пахнущий волжской землей и солнцем.
- Налей по второй, - потребовала она и негромко продолжила:
- Этой второй давай мы чокнемся. Я ее за твою Лидию хочу выпить. Чтобы жилось тебе с нею так ясно и счастливо, как мы с покойным твоим отцом жили. Только не год, как у нас, а до глубокой старости. Любовь в жизни - это очень дорогое. Берегите ее с Лидой.
Потом они ели борщ. Алеша знал, что мать его не признает иного первого блюда, и поэтому заказал его на обед. Перед вторым он в третий раз наполнил рюмки.
- А теперь мне что-нибудь пожелай, мама. Одному мне.