Катя не успела удивиться тому, до чего близко проорали голоса. Она уже выбегала на Котельническую набережную, уже фонари швыряли в нее шматки бледного, сине-серого, адского света, когда ее схватили за локти сразу две руки, а еще одна – накинулась на горло, как толстая живая петля, а еще одна ткнула ей кулаком в живот, и она согнулась и охнула.
"В четыре руки", – подумала она, музыкантша. Она еще могла шутить над собой. Смеяться. "Сейчас будет не смешно. Вот сейчас".
Зима и ночь, и чертова метель, и Яуза, закованная в лед, просвечивает рядом, через сугробный парапет, желто-грязной сырной коркой. Тот, кто ударил ее в живот, дал ей подножку, и Катя упала в снег. Тот, кто хватал ее за локти, вытащил из кармана ножик и, глумясь, показал ей. Лезвие тощей рыбкой-уклейкой блеснуло в потустороннем фонарном свете.
– Ты! Шмара фартовая! Давай сымай с себя шмутки! Да живенько!
Тот, кто набросил ей локоть на горло, пинком заставил ее подняться со снега.
– Все снимать? – спросила Катя дрожащим голосом.
– А то! – хохотнул стоявший с ножом. – Пальтецо сперва! Нам польты ой как нужны! Сапожки, натурально!
Шапочку с нее уже сдернули.
– Перчаточки! Пригодятся! – Она стащила с рук перчатки. Села на корточки, пальцы все никак не могли ухватить шнурки полсапожек, они вырывались, как живые змейки. – Давай, давай! Пинжачок, ух ты какой модняцкий! – Обернулся к бандитам. – Мы ж тот пинжачок, братаны, в лавке у Портняжича за два червонца как пить дать загоним! А то и за три! Хранцуский, небось!
На снегу уже сиротливо лежало все, что Катя могла снять с себя. Пальто. Полсапожки с опушкой. Пиджачок. Длинная шерстяная юбка. Перчатки. Вязаный козий платок. Ее баранью шапку мял, нюхал, изучал руками тот, кто сорвал ее.
Мороз крепко обнял ее, полуголую, и она уже видно глазу задрожала.
– Ишь! Трясецца! – выкрикнул парень. Улыбка прорезалась, как щель в доске. Сверкнула в фонарных синих лучах серебряная фикса. – Щас согреесся!
И гадко, жутко подмигнул.
Катя ахнуть не успела. Она уже лежала на снегу. Снег набился под чулки, обжег голые, под исподней рубашкой, бедра. Тот, с фиксой, уже сопел над ней, расстегивал портки. Двое держали ее за руки, и Катя лежала на жесткой белизне как распятая.
Возились, пыхтели. Отвратно пахло чужой мочой. Мысли не текли: остановились. Ее ноги растолкали в стороны так, что чуть не порвали ей сухожилия. Рвали панталоны, ей почудилось, когтями. Оцарапали живот, и шелк исподнего белья мгновенно пропитала кровь.
– Тю! Атас! Тикай! Тика-а-а-а-ай!
Она еще лежала, распяленная, будто тушка сырого, на кухне расплющенного молотком цыпленка табака, как истерический, плачущий гудок клаксона и шорох шин разорвали густую пелену мороза, и черное авто резко затормозило около сугроба. Дверца лакового "роллс-ройса" распахнулась с легким звяком, и на снег сначала высунулись ноги в черных блестящих ботинках марки "Скороход", в черных тщательно отглаженных брюках, потом показались полы черного смокинга, потом раздалось раздраженное кряхтенье, и на снег вылез весь человек. Легкие залысины; круглые очки. Катя лежала и глядела вверх. В ночное небо. Она не видела ничего. Товарищ в смокинге, хрустя лаковыми башмаками по снегу, чуть вразвалочку подошел к ней, оценивающим взором все схватил сразу.
Сел на корточки. Потрепал Катю по щеке.
Из "роллс-ройса" донесся глухой, низкий, медленный голос:
– Ну как? Лав-рэн-тий? Спасли дэ-вачку? Ха-ра-ша хатя бы?
Товарищ в круглых очках, продолжая на корточках сидеть и держать руку на Катином лице, обернулся к машине.
– Не то слово, Сосо! Королева! Все сняли! И ведь утащить успели!
– Ка-ра-лева, гаваришь? Тащи сюда сваю ка-ра-леву. А-дэним па перваму разряду. Не изна-си-лы-вали хатя бы?
– Вроде нет, Сосо! Панталончики целы! – Берия нагнулся над Катей и поднял ее на руки. – Ой, нет, тут вроде кровь… Она в шоке! У нас в аптечке есть…
Не договорил. Катя распахнула глаза. Луч фонаря вошел в радужку, проколол до дна густую морскую синеву. Берия, держа Катю на руках, стоял, потрясенный, в снопах синего живого света.
– Ну што ты там ка-па-ишься? Неси бэднаю сюда! Шэвэлись!
Берия подошел к авто. Шофер услужливо выпрыгнул, распахнул заднюю дверцу. Вдвоем с шофером они положили Катю на заднее сиденье. Мужчина в грязно-зеленом френче обернул большую, как деревенский чугунок, гладко прилизанную голову, его рябое лицо дрогнуло, как холодец, когда он увидел лицо и всю стать без движенья лежащей девушки. Берия угнездился на сиденье рядом с Катей, с натугой захлопнул дверцу. Шофер тронул с места.
– Куда, товарищ Сталин? – бодряцки спросил шофер. – В Кремль?
– В Крэмль, куда жи ище. Па-вэсэ-лились на вэ-черинке, пара и честь знать. За работу, та-ва-рищи, так вить гаварил Ильич?
Берию колотила дрожь, когда он подсунул ладонь под Катину щеку, поддерживая ей голову. Машина шуршала заграничными колесами по тряской мостовой.
– Лублу всо а-те-чественнае, – сказал Сталин и разгладил усы. – Нэ лублу эту роскашь им-пэриализьма. – Кивнул на потроха шикарной машины: на шикарные шторки на оконных стеклах, на телячью кожу сидений. – Мы тожи научимся выпускать такую кра-са-ту, Лав-рэн-тий! Савсэм скора. Нэ успеишь аг-ля-нуться.
– Вот красота, – глухо, хрипло сказал Берия, чуть приподнимая над сиденьем в ладонях Катино лицо.
– Даю го-ла-ву на ат-си-чение, што ана грузинка. Картвело.
Катины живые глаза смотрели перед собой. Вперед.
– Ки, – сказала она тихо. – Картвело.
Берия радостно погладил ее по щеке. Щека была очень, слишком гладкая, щека так и притягивала мужскую руку. Большой палец Берии оттопырился и погладил холодные девичьи губы.
– Сад мидихарт? – спросила Катя.
И Сталин надменно, по-русски ответил:
– В Крэмль едим. Я Иосиф Ви-сса-рионавич Сталин, дэ-вачка. А эта Лаврэнтий Павлыч Бэрия, мой друг. Мой луччий, – он сделал сильное ударение на слове, – друг. Ни-че-во нэ бойся. Ты в бэза-пас-насти. Тваих абидчикав я сам найду и накажу.
– Гмадлобт, – выдохнула Катя и потеряла сознание.
Катю привезли в Кремль и привели в тайную, секретную комнату. Она шла по коридорам Кремля, ее под руки поддерживали две хорошо одетых горничных: девушки ее, наверное, возраста, в темных платьицах, в кружевных передниках, в туфельках на высоких каблуках. В секретной комнате стояли диваны, шкафы, два старинных дубовых стола, стены были обиты зеленым сукном, столы – красным, над диваном висел портрет Ленина, над столом – портрет Сталина. В хрустальной радужной вазе на столе стояли живые цветы. Хрустальная люстра чуть позванивала прозрачными висюльками. Катю подвели к белой двери и открыли ее. За дверью была ванная комната. Одна девушка напустила в ванну горячей воды, и Катя стояла в клубах пара. Другая девушка молча принесла новое чистое белье, и отличное, – Катя немедленно оценила и тонкость шелка, и кружевную отделку, и модную модель сорочки. Обе девушки протянули руки – раздеть ее, – и обе брезгливо глядели на кровь у нее на панталонах. Катя отодвинула их руки и разделась сама. Догола. Девушки помогли ей забраться в ванну. Застывшие ноги не чувствовали водного жара. Горничная еще раз отвернула золоченый кран, полился кипяток. Катя резко завернула кран и уже по-русски сказала немым девушкам:
– Спасибо, я сама.
Мыло, мочалка. Катя сидела в горячей ванне по шею, ее прекрасное тело перламутром просвечивало сквозь голубую воду. С мочалки струилась морская мыльная пена. Девушки вежливо удалились. Катя не знала, что в стене ванной комнаты есть глазок, и за ней, за ее наготой подсматривают.
Когда она вымылась и вышла в комнату, на спинке кресла ее ждала новая одежда: модельное, от Ламановой, платье фасона "труба", с низким вырезом ("ну и фифа же я буду у нем!.."), белый шелковый пояс с дорогими шелковыми чулочками ("Гмерто!.. неужели от Коко Шанель?!"), изящнейшие панталончики, шейный платок из настоящего батиста. Под креслом трогательно-аккуратно стояли туфельки с бархатными бантами. На дубовом столе лежало, оттеняя красное озеро сукна, жемчужное ожерелье, и жемчуг, черт возьми, был настоящий – желтый, розовый, небесно-голубой, лилейный. Катя, во влажной сорочке, крупными шагами подошла к шифоньеру и резко распахнула его. В шифоньере висела изумительная шуба из мелкокудрявой светло-коричневой каракульчи, на полке лежала такая же шапочка; внизу, на деревянной решетке, стояли сапожки на пуговках, и даже уже в галошках.
– Сумасшедший дом, – громко сказала Катя в пустой комнате и громко захлопнула зеркальную дверь шифоньера. Под потолком отдалось легкое эхо.
Она быстро оделась, чего-то смутно страшась. Понимала: сейчас придут.
И пришли.
Дверь подалась, вошел Сталин. Катя выпрямилась и гордо откинула голову. Она не видела, как сидело на ней платье от божественной Ламановой. Зато Сталин это видел.
Он, склонив голову набок, как большая птица, внимательно смотрел на нее. Без вожделения; без страсти; просто изучал. Как подопытного кролика. Ждал, что она будет делать. Что скажет. Как поступит. Он был Вождь, а она была козявка, хоть и красивая грузинка. Обе его жены, и первая и вторая, были грузинки, а любовницы были всегда русские. Неужели он изменит своим обычаям? Или женится на грузинке в третий раз?
– Гамарджоба, – сказала Катя сухо и еще сильней откинула назад голову. Ее влажные, забранные в тяжелый пучок волосы почти касались спины.
– Га-ва-ри па-русски, – строго сказал Сталин. – Мы с та-бой нэ в Грузии. Мы в Ма-скве. Панятна?
– Понятно, – кивнула Катя.
– Как тибя завут?
– Катерина Меладзе.
Сталин поморщился. Непонятно: осуждал или одобрял фамилию.
– У тибя есть муж? С кем живешь?