"Егерь не может быть лордом. Но лорд может стать егерем. На этом я и хочу построить сеанс излечения Эдмунда, в чем каждый из нас, надеюсь, заинтересован", - сказал доктор Генони, вглядываясь в каждого с загадочной миной в лице. "С этой целью вас всех здесь и собрали", - добавил он с улыбкой обо всем осведомленного диктатора.
"Кто собрал?" - нахмурился Карваланов. "Мне это не нравится: вы хотите сказать - нас сюда заманили, что ли? Кто?"
"Можете считать, что я, следуя, конечно же, явным и неявным указаниям лорда Эдварда - в той степени, в какой я мог угадать его намерения". Доктор Генони выпрямился в кресле, как лектор, добравшийся до самого важного момента своих рассуждений. "В первую очередь: фазаны. Я имею в виду финансовое состояние поместья. Из-за пресловутого трагического инцидента чуть ли не полувековой давности охота на фазанов, с тех пор как лорд Эдвард вступил во владение поместьем, полностью запрещена. Поскольку ни егерей, ни служек, занимающихся выращиванием фазанов, увольнять никто не собирается, - негуманно! - фазанов просто-напросто распродают, как я вам уже рассказывал, в зоопарк и для отстрела в тех странах, где надо спасать от геноцида представителей местной фауны. На подобных гешефтах, как выразился бы наш Феликс, много, однако, не выручишь. Это благотворительность, а не бизнес. Поместье на грани банкротства. Пока Эдмунд не будет вылечен, лорд Эдвард не разрешает возобновлять охоту. Егерь сходит с ума".
"Какой егерь? Вы имеете в виду сына того убитого егеря? нашего Эдмунда? отцеубийцу?" - спросил Карваланов.
"Так этот самозванец еще и отцеубийца?" - развел от безнадежности руками Куперник.
"Повторяю", - вздохнув устало, как перед тупыми учениками средней школы, стал разъяснять доктор Генони. "Эдмунд, сын бывшего егеря, в те периоды, когда лорд Эдвард в отлучке, воображает себя Эдвардом сыном лорда, лорда-отца, случайно пристрелившего своего егеря на охоте. Эдмунд-Эдвард уверен, что нынешний егерь поместья - это и есть Эдмунд, сын бывшего егеря, мстящий лорду Эдварду, то есть ему - Эдмунду". Наморщенные лбы присутствующих свидетельствовали о том, как трудно было уследить за логикой доктора Генони.
"Они троюродные братья друг другу - Эдмунд и нынешний егерь, фактически. Нам старикашка Чарли из паба "Белая лошадь" рассказывал", - авторитетно сообщила Мэри-Луиза. "Потому что Чарли с тем, убитым на охоте, егерем были братья. Или кузены? Не помню. В общем, родственники, фактически, а нынешний егерь приходится ему племянником". Она закруглила предложение с меньшей уверенностью, чем в начале фразы. "Чарли ничего не говорил про нынешнего егеря", - поправил ее Феликс, восстанавливая с некоторой бравадой эпизод своего лондонского прошлого, казавшегося сейчас столь же отдаленным, как и Москва - географически. "Он действительно говорил, что они с бывшим егерем были то ли родные, то ли двоюродные братья, и, стало быть, Эдмунд - его племянник. И больше ничего. А нынешний егерь - посторонний человек".
"Вы, Мэри-Луиза, сослужите серьезную службу психиатрической науке, если опишете генеалогическое древо егерского семейства в поместье лорда Эдварда", - сказал доктор Генони. "Нынешний, последний сучок этого древа вот-вот совсем сдвинется: как всякий порядочный егерь, он не может понять, зачем он выращивает фазанов, которых никто не стреляет? В настоящий момент - в знак протеста против гуманного отношения к фазанам - он находится в Восточном Берлине на ежегодном конгрессе профсоюза егерей. Скоро его придется госпитализировать как политического диссидента".
"По-моему, нас всех скоро придется госпитализировать", - сказала Сильва, нарушая добровольный обет молчания.
"Мечтаю об этом!" - воскликнул доктор Генони. "Особенно, если бы смог заполучить вас, Сильва, одновременно с Виктором и Феликсом. Ваша троица - находка для нашего брата психиатра. Я, располагающий одной из самых привилегированных психиатрических лечебниц в мире, не имею права госпитализировать новых пациентов. По распоряжению того же лорда Эдварда, клиника будет пустовать до тех пор, пока не будет вылечен мой единственный на сегодняшний день пациент - Эдмунд. С этой целью я и собрал вас здесь, в Англии".
"Наконец-то можно перестать мучиться вопросом: зачем я эмигрировал?" - сказал Феликс.
"Вы помните наши итальянские диалоги, дражайший Феликс?" - обратился к нему доктор Генони. "О двух театральных системах. О двух методах лечения психических заболеваний. Возвращение к обстоятельствам времени и места. Для Пиранделло важнее всего аспект времени". Он повернулся к остальным присутствующим, явно желая, чтобы его поняли все без исключения. "Доктор-психиатр в его драме про Генриха Четвертого пытается вернуть своего безумного пациента к тому моменту, когда разум отключился и началось иное время - эпоха безумия. Возвратив его ментально к этому перекрестку, они хотят его встряхнуть так, чтобы время его жизни пошло не по направлению безумия, а затикало бы нормальным ходом. Каким бы мелкобуржуазным релятивистом Пиранделло ни был, он верил в ход времени. Удивительное было время - верившее в самого себя: в существование времени. В существование прошлого, настоящего и будущего. Верившее, что можно заглянуть в прошлое, исправить его в настоящем, чтобы в будущем жить по-новому, прогрессивно. Однако, изучая вас, эмигрантов этого мира, я вижу, что времени, в действительности, нет".
"Конечно, времени ни у кого нет", - пробурчал Браверман. "Все, вроде вас, нынче такие занятые".
"В результате изучения ваших биографий, дорогие мои русские друзья, анализа вашего медицинского дела, я столкнулся с удивительным казусом: в случае советских эмигрантов прошлое стало отождествляться не со временем, а с местом, с географией. Возвращение в прошлое - это возвращение в родной город. В прошлое вернуться невозможно, не потому что родной город - за Железным занавесом. Время там, в СССР, остановилось: можно вступать в прошлое и выходить из него когда заблагорассудится. Для этого надо попасть в прежнее место. Времени нет, есть только место".
"Места тоже нет", - вставил Сорокопятов, - "поглядите: в этой эмигрантской коммуналке негде повернуться".
"Для наших целей мы должны перейти в иное помещение - в открытое пространство лесов и полей. Но ваш опыт, Карваланов, учит нас тому, что понятие тюрьмы - относительно, а вы, Феликс, поставили под сомнение оригинальность оригинала. Моя мысль проста". Он поднялся с креста и стал вышагивать по комнате. "Не все ли мы по сути - эмигранты и диссиденты в этом мире? И не отделены ли мы от своего прошлого Железным занавесом непоправимых поступков? Эмигранту, для восстановления рассудка, нужно нарушить это табу - войти в запрещенную зону, шагнуть за Железный занавес, вновь оказаться в прошлом. Наш пациент должен вернуться в психологическое прошлое не по времени - а в то место и к тем обстоятельствам действия, когда егерь стал воображать себя лордом".
"А кухарка стала управлять государством", - сказал Браверман.
"Боюсь, вторая Октябрьская революция не в нашей юрисдикции. Но охоту на фазанов созвать нетрудно". Неожиданно он замер, глядя поверх голов в сторону двери. "Тем более, главный герой, насколько могу судить, уже вошел в роль. Генеральная репетиция начинается". Доктор Генони повернулся к двери гостиной. Чуть ли не крадучись, он отступил в угол комнаты к книжной полке и вжался в стену, как бы пытаясь стать невидимым. Все обернулись, устремив взгляды туда, куда смотрел доктор Генони. Там, опираясь о притолоку, высилась фигура нашего аристократического егеря.
Вид у Эдмунда был пугающим: с полуночной небритостью, с полуоторванным бархатным бантом, свисающим на ленточке-шнурке, как петля висельника, с помутневшим взором, где блеск фанатика был обрамлен покрасневшими, припухшими веками наркотического бреда - он был похож на клошара. В руках у него была пачка газетных обрывков.
"Кому номер?" - с маниакальной деловитостью оглядел он присутствующих. "Каждый, кто желает принять участие в фазаньей охоте, должен заручиться номером. Номером, бляхой, желтой звездой", - повторил он и стал обходить гостей, суя в руки каждому обрывок газеты с намалеванным номером. "Каждый, принимающий участие в расстреле, должен приколоть номер себе на грудь. Если бы у вас были шесты, как полагается но ритуалу, можно было бы закрепить номер на шесте, но шестов тут не найти, одна только швабра - на всех стрелков. Объясняю вам, иностранцам-невеждам, ритуал фазаньей охоты. Встаньте в полукруг", - он засуетился, как воспитательница детского сада, и стал тянуть за руку Сильву, Виктора и Феликса. "Номер один, затем тридцать ярдов, номер два, тридцать ярдов, номер три…" С вымученными улыбками все трое приняли по бумажному номеру, пробормотали благодарности и покорно продолжали выслушивать инструкции Эдмунда.
"Вы должны быть готовы", - хриплым голосом отдал распоряжение Эдмунд. "Как только фазаны взмоют в воздух, я выкрикиваю очередной номер - у вас шанс расправиться со своим прошлым. Все эти идеи предательства, ревности и разочарования - эти глупые фазаны нашей души с подрезанными крыльями, - как приятно разрядить двустволку, чтобы в воздух взметнулись перья. Виктор, вам выпал первый номер. Не в войне с отцами рождается истина, и не в замках она замурована. То, что кажется издалека замком, вблизи оказывается тюрьмой".
Виктор вздрогнул, отметив, что манера речи Эдмунда все больше и больше напоминала проповедника на паперти.
"Феликс, вам больше не надо притворяться тем, кем вы на самом деле не были, - цельтесь метко по оригиналу самого себя, это самый верный способ избавиться от плагиата. И, наконец, Сильва: вы разочарованы в ваших любовниках, потому что они одержимы фальшивыми идеалами. Но без этой фальши они никогда не стали бы добиваться вашей любви. Цельтесь в искренность, прямо в сердце".