"Не знаю, как вы бы поступили на моем месте, но у меня лично оставался в Москве единственный логический выход: я стал настаивать на том, что не я был покусан бешеными псами из КГБ, а мои психиатры. Доведенные до состояния бешенства, они держат единственно нормальных людей страны, то есть - диссидентов, в сумасшедших домах, управляемых ненормальными психиатрами. То есть, простите, не нормальными, а зараженными гэбистским бешенством. Сейчас моя формулировка известна в мире как "использование психиатрии в политических целях". В результате моих разоблачений меня и перевели из психбольницы в тюрьму - единственное место для нормального человека в стране, превратившейся в одну большую психбольницу. Стать советским заключенным - это как заполучить справку-сертификат о психической нормальности. В этом смысле я и сказал билетеру у вас на станции: дело не в том, псих ты или не псих, а кто ставит под сомнение твою нормальность".
"Зря", - мрачно буркнул лорд.
"Что зря? Для меня это было делом принципа".
"Зря вы беседовали с этим билетером. Они же с егерем - друзья-приятели. И оба заодно с моими опекунами. Этот железнодорожник встречает и провожает германских нуворишей, он тут в должности чуть ли не лакея, ему за это подбрасывают фазанов и, конечно же, чаевые. Вы себе не представляете, какая в моем поместье царит коррупция. Он уже заведомо донес, что вы направляетесь ко мне. Я с утра чувствую атмосферу напряженной слежки", - и лорд, подойдя к окну, осторожно отодвинул занавеску.
"Кому он донес? Какой слежки? Разве мое пребывание здесь - секрет?" - не удержался от прямого вопроса Карваланов.
"Конечно, секрет. Да и сам я здесь сегодня - инкогнито. Я же возлагаю на вас большие надежды. Мы должны вместе, объединившись, положить конец конспирации егерей. Вы мне сейчас, Карваланов, буквально открыли глаза на связь между КГБ и бешенством. До нашей с вами встречи я, крайне наивно, полагал, что мои опекуны с егерем руководствуются исключительно жаждой наживы. Я как-то упустил из виду тот факт, что настоящий тюремный надзор надо мной был установлен непосредственно после моего возвращения из Советского Союза, с тех пор, как я начал кампанию за ваше освобождение из тюрьмы. И попал сам, как видите, в заключение", - и лорд обвел комнату круговым пригласительным жестом. "Я наивно полагал, что подозрительность и враждебность моих тюремщиков связана с тем, что я якобы заражен коммунистической идеей - и пытаюсь подорвать феодальные традиции фазаньей охоты. Но теперь я понимаю, что они дуют в один охотничий рог с КГБ: гэбисты считают всякого диссидента - бродячей собакой, зараженной бешенством; а мои опекуны, заправилы фазаньей охоты, считают всякого защитника бродячих собак, вроде меня, диссидентом, которого следует лечить от бешенства. Улавливаете связь? Мои опекуны объявили меня сумасшедшим, а теперь изолировали от мира при содействии КГБ! - только потому, что я решил спасти и вывезти на свободу еще одного советского бродячего пса!"
"Какого бродячего пса?!" - не выдержал Карваланов. "Речь вроде бы шла о моем освобождении?"
"Вы думаете только о самом себе!" - занервничал лорд. "Чтобы заняться вашим освобождением, мне в первую очередь нужно было самому выбраться из лап садистов-отравителей при московском диспансере по прививкам". И лорд напомнил Карваланову, что для этого ему нужно было отыскать того самого бродячего пса, что укусил его за ногу в Бескудникове. Таким образом, все оставшиеся десять дней пребывания лорда в колыбели пролетарской революции были потрачены на поиски шелудивой собаки. С утра до ночи, ежедневно, он был обречен лазать по помойкам, рыскать в подворотнях и увязать в снегу на морозе среди крупноблочных корпусов московских пригородов. "Но чем дальше и мучительней становились эти поиски", - говорил лорд, - "тем решительнее отождествлялся я с его судьбой, судьбой бродячего дога. Как и я, он бродил на жестоком морозе, без крова над головой, беспризорный, брошенный своим хозяином на произвол судьбы, настоящий сирота, забытое богом существо, воющее во мгле на непонятном человеку языке". К редким в этих местах прохожим лорд обращался на ломаном русском, с невразумительной фразой, составленной с грехом пополам из отдельных слов англо-русского разговорника, нечто про дога, который "имеет острый зуб, кусает". Наконец, уже совсем отчаявшись, он набрел в одном из бесчисленных заиндевевших дворов на какую-то бабку; бабка была замотана в телогрейки и платки так, что глаз не увидать, и разбрасывала из ведра своре собак какие-то помои с картофельными очистками: голодные псы выхватывали у нее эту дрянь прямо из рук. Вид у нее был не менее нелепый, чем у лорда: видимо, поэтому она и стала с ним разговаривать. Одновременно она переругивалась со сворой мальчишек, кидавшихся в нее снежками. Кидались и кричали: "Сучий потрох", - аккуратно воспроизвел бессмысленное для него ругательство лорд.
"Так это была тетя Маня - Сучий Потрох. Наша дворничиха", - всполошился ностальгически Карваланов. "Она чуть что, всегда на меня в милицию доносила".
"Странно", - задумался лорд. "Ведь подобные доносы и приводят к тому, что собаки остаются без хозяев. А эта женщина, "Сучий Потрох", произвела на меня впечатление единственного, пожалуй, человека во всей Москве, кто реально заботился о собаках, брошенных на произвол судьбы и обреченных на бродяжничество в связи с арестом их владельцев. Поистине загадочна русская душа!"
"Откуда вам известно, что хозяева собак, из той своры во дворе, под арестом?" - игнорировал Карваланов рассуждения о загадочности русской души.
"Не все хозяева и не всех собак", - оговорился лорд. Но стоило ему спросить у дворничихи про дога с острым зубом, "который кусает", она тут же сказала: как не знать! если люди друг с другом грызутся, как тут собаке на людей не бросаться? И она указала лорду на самого жуткого пса из всей компании. С подпалиной под правым глазом. У нее не было никаких сомнений, что это тот самый дог. "Следует по стопам своего хозяина", - сказала она. "Его хозяин в тюрьме, и этот закончит свои дни тем же. Если и дальше будет на людей бросаться, арестуют и пошлют к хозяину во Владимир", - сказала она.
"Во Владимир?" - насторожился Карваланов. "И как его фамилия?"
"Я не разобрал его истинной клички. Надеюсь, вы откроете мне этот секрет. Я решил дать ему имя Вова".
"Меня не интересуют подпольные клички. Я его фамилию спрашиваю", - повторил Карваланов.
"Мы привыкли в Англии называть собак по кличкам. Без фамилий. Я не знал, что в Советском Союзе у каждого дога - фамилия".
"И даже паспорт", - начинал злиться Карваланов. "Но сейчас я спрашиваю вас фамилию не дога, а его владельца. Хозяина. Понимаете? Который во Владимире!"
"Во Владимире?" - опешил лорд. "Но он уже не во Владимире. Он - в Англии. Неужели вам непонятно? Хозяин Вовы - в Англии! Я дал этому догу кличку "Вова" как уменьшительное от Владимира, где находился его хозяин. То есть - вы!"
Торжественно поднявшись из-за стола, лорд прошествовал к собачьей парламентской оппозиции, сгрудившейся в углу комнаты. Собаки привстали, завиляли хвостами, стали радостно повизгивать, явно надеясь если не на подачку, то на прогулку. Карваланов сидел как будто пришибленный. Он не шелохнулся, когда лорд подвел к нему дегенеративный экземпляр собачьей породы с неизгладимыми признаками российской дворняжки. С кривыми ногами, с куцым хвостиком, порванным ухом и, действительно, мрачноватым, как синяк под глазом, пятном шерсти во всю правую сторону морды.
"Познакомьтесь", - тащил собаку на колени Карваланову бзикнутый лорд: "Английский гражданин советского происхождения. Из бродячих. Не узнаете?"
Безродный космополит, политбеженец и беспаспортный бездельник из диссидентов, Карваланов автоматически протянул руку к уху заслуженного эмигранта собачьей породы; он был движим не столько сантиментом старого хозяина заблудшей собаки, сколько нездоровым любопытством к реликту собственного прошлого. Это прошлое было, казалось бы, отделено от него раз и навсегда непроницаемым "железным занавесом". И вдруг оно предстало перед ним - ощетинившееся и на четырех лапах: прошлое это было притянуто за уши в настоящее на собачьем поводке. Ошейника, впрочем, не было.
"А где ошейник?" - машинально поинтересовался Карваланов.
"Остался в Советском Союзе. Мои подопечные ходят без ошейника: привилегия бродячих собак", - с гордостью сообщил лорд. Расплачиваться за эту привилегию пришлось Карваланову: как только его рука поползла к собачьему уху, псина зарычала. Прошлое ощетинилось, оскалилось и вцепилось зубами в бывшего хозяина. Карваланов взвыл и запрыгал по комнате, дуя на окровавленный палец. За ним скакал лорд с бумажной салфеткой и остатками ирландского самогона для дезинфекции.
"Я страшно поражен, огорчен и шокирован, Карваланов, что Вова вас не узнал", - суетился вокруг рычавшего пса смутившийся лорд. "Впрочем, вы должны его извинить: он вас так давно не видел. Отвык. Вы, наверное, изменились в его глазах. Говорят, тюрьма страшно старит человека".
"Чушь собачья!" - взвизгнул Карваланов то ли от боли, то ли от бешенства. "Что вы знаете про тюрьму? Тюрьма не старит: тюрьма консервирует возраст. Подросток, получивший срок в четвертак, выйдя на волю, ведет себя, как все тот же несмышленый подросток: в 50 лет он напоминает престарелого ребячливого дебила, вроде вас!"