"Наша Сильва - женщина крайне ревнивая. Неудивительно, впрочем, с таким опереточным именем: Сильва!"
"Ты что - рехнулся? Не собираешься ли ты обвинить Сильву в доносительстве?"
Феликс отметил, как Виктор и доктор Генони разглядывают его пристально, как будто взвешивают на глаз его способность сопротивляться психологическому давлению. Что, если все эти чудовищные разговоры про Сильву - наглая ложь и фальшивка: проверить, способен ли он не поддаваться на провокацию, проверка на верность старым друзьям? И эту проверку он чуть было не провалил.
"Ни в чем я ее не обвиняю. Я лишь констатирую факт", - ответил Виктор, как бы предвосхищая сомнения Феликса. "Ей подсунули пачку якобы моих любовных писем к этой машинистке. И Сильва поверила. А дальше - впала в бешенство, ревность и все такое, взяла и назвала место наших встреч с Юлькой: отцовскую дачу. Вот и все".
"Вот и все? Откуда тебе все это известно? Ты что - на ее допросах присутствовал, что ли? Или вам устраивали очную ставку? Почему ты так уверен в этой своей чудовищной гипотезе?" - Феликс вскочил со своего места и стал кружить вокруг стола.
"Ни в чем я не уверен. Но лучшего объяснения обыску на отцовской даче придумать не могу", - ответил Виктор с некой отстраненной холодностью. "Не хочешь ли ты сесть на место? Чего ты кружишь?"
"Можешь ли ты придумать другое объяснение или нет, зависит, по-моему, исключительно от масштабов твоего воображения", - игнорировал Феликс этот призыв взять себя в руки и успокоиться. "В любом случае мне трудно понять, как это можно вселиться в дом и жить с человеком, если у тебя на его счет такие подозрения? И ты еще осмеливаешься меня называть духовным извращенцем, фриком, моральным чудовищем? Неужели ты не сказал ей ни слова, не намекнул даже?"
"Чтобы унизить ее еще раз? В своей московской жизни я всегда шел на сознательный риск, всегда знал, что метаморфозам арестованной личности никогда не следует удивляться. Ее реакция на допросах - когда тебе подсовывают столь "разоблачительные" документы - учитывая параноидальную атмосферу тех лет вообще, - ее реакция была вполне естественной. Так на ее месте поступил бы любой другой. Почему Сильва должна быть исключением?"
"Потому что она и есть исключение. Все мы, как ты помнишь, считали себя исключением. И с тобой ничего подобного тому, что ты приписываешь Сильве, никогда не происходило и произойти не могло".
"Я чувствую, ты уже завелся, предвкушая целую цепочку признаний, исповедей, самообвинений, рекриминации и разоблачений". У Виктора явно кончалось терпение. "Весь русский Лондон будет ходуном ходить, как в свое время всю Москву трясло от твоего "театра для себя"; ты почему-то всегда при этом оказывался или в зрительном зале, или в режиссерском кресле. Иногда мне кажется, что я искал ареста, нарывался на столкновения с властями исключительно, чтобы скрыться в тюрьме от твоего пресловутого душевного уюта дружеского застолья, единения умов, этой коммунальной театральной кружковщины - не по ней ли ты сейчас ностальгируешь, ее надеясь вновь обрести с моим вселением в Сильвину квартиру? Эта подлянка взаимного душевного доверия!"
"Великолепно!" - всплеснул руками доктор Генони. "Ве-ли-ко-лепно! То, что доктор прописал, как говорит Сильва. Как лихо, единым росчерком мысли установлена причинная связь между КГБ и сексом. В лучших мелодраматических традициях. Создается полная иллюзия, что в постельных изменах и эскападах виноваты исключительно ваши - извините за каламбур - органы, органы безопасности, которые, как известно, органы небезопасные. Осмелюсь, однако, вас огорчить: связь эта иллюзорна. Иллюзия эта создается, как на сцене, умелой подсветкой, подтасовкой времени и действия, впечатлением одновременности, выдаваемой за причинную связь. Человек, зевая, раскрыл рот, в кустах запел соловей: нам показалось, что человек запел соловьем".
Из дальних кустов рододендрона послышался крик фазана, похожий на женский всхлип.
10
Два веронца
6 августа 1983 г. Феликс проснулся в Сильвиной квартире с неожиданной (как голубизна неба над Лондоном) убежденностью в том, что он - самозванец. Слово "самозванец" пришло позже (вначале он вспомнил слово "узурпатор", ближе к латинскому корню в английском), найденное в словаре как перевод трудноформулируемого ощущения собственной фальши. Точнее, неуместности. И смутного сожаления о том себе, кем бы он мог бы быть, но не стал, потому что оказался в неправильном месте в неправильное время. Москва тех лет была городом отъезда. Уехав из Москвы, надо было оставаться в Иерусалиме. Лондон показался вдруг сплошной ошибкой. Лоб покрылся испариной. Казалось бы, все только начинается, все впереди. Мы суетимся. Мы боимся опоздать на поезд. Мы тащим чемоданы к выходу, у нас нет времени на выяснение запутанных отношений со старыми друзьями, мы обрываем близких на полуслове. Мы вздорно и нервно хохочем, откашливаемся, как будто перед ответственной речью с трибуны, похлопываем соратников по плечу и постоянно поглядываем на часы: дружба дружбой, но пора, мой друг, пора. Главное - не опоздать. И, лишь украдкой перехватив грустный взгляд друга, на мгновение осознаешь, что вся эта дорожная лихорадка и отъездной энтузиазм - суета поминок, похоронная сутолока. И мы отправляемся в загробное существование с шутовской ухмылкой на лице. Отъездное самоубийство Феликса подоспело слишком поздно: даже энтузиазм и ажиотаж, громкое хлопанье дверями советской тюрьмы затихло.
Уход из дома по собственной воле, выезд за границу, отъезд, эмиграция всегда были связаны в России со словом "крысы". Некоторые из тех, кто противился идее эмиграции, считали, что те, кто покидают Россию, уезжая на Запад, напоминают крыс, бегущих с тонущего корабля. В свою очередь, те, кто покидал Россию, приравнивали воинствующих противников эмиграции к крысам, отсиживающимся в темном углу. Все зависело не только от противников или сторонников отъезда, но и от эпохи, с соответствующими вариациями склоки между крысоловами и крысоведами, славянофилами и западниками. Бывали эпохи, когда отъезд приравнивался к подвигу и акту мученичества во имя свободы, света, истины; бывали и такие периоды, когда всякий отъезжающий чувствовал себя парией, отверженным, изгнанником в своем же кругу друзей, неожиданно решивших забыть о существовании Запада и взявшихся за раскапывание своих восточнославянских корней и татарских коней. Однако и та и другая эпоха - миновали. Феликс покидал Москву навсегда в тот период, когда вопрос об эмиграции лишился ауры моральной дилеммы. Не удалось ему толком осознать свое "происхождение" и на Западе.
Не то чтобы он впал в состояние амнезии. На какой-то период московское прошлое перестало дышать в затылок, нашептывая о неминуемых расчетах в будущем. Прошлое вписалось в рамку, как пейзаж за окном, - его можно было разглядывать с ностальгической улыбкой. Даже в самой прозрачной зябкости лондонского утра была климатическая отделенность от московской душноватой натопленности. Этот иллюзорный, примысленный и счастливый в своей анонимности и безответственности лондонский быт стал рассыпаться на глазах под мощным напором слов и слухов о неминуемом освобождении Виктора. Виктор возвращался из собственной легенды обратно в автобиографию и в жизнь Сильвы, возвращая, тем самым, эмигрантские медитации Феликса обратно в жесткие рамки российского историзма. Он возвращал Феликса на родину, которую тот успел изрядно подзабыть. Все чаще и чаще звонил телефон - с вопросами корреспондентов о ключевых моментах диссидентской карьеры Виктора, состоянии его здоровья в заключении и возможных вариантах его освобождения. Сильву пару раз вызывали на радио, а по телевизору был даже разыгран советский "показательный процесс", пародирующий и разоблачающий первое сфабрикованное "дело" Виктора. Она все чаще и чаще убегала на какие-то пресс-конференции, общественные сборища, приватные встречи и вечера. Чем чаще Феликс оставался в одиночестве, тем нервознее он ощущал двусмысленность своего пребывания в Лондоне, без постоянного вида на жительство и без работы. Ни сам лорд Эдвард, ни его медик-секретарь доктор Генони не объявлялись. Это, в общем, устраивало на данный момент Феликса в том смысле, что он понятия не имел, как приступить к переводу пушкинского "Пира во время чумы". Он время от времени снова перечитывал "Пир", заносил в записную книжку разные варианты перевода тех или иных слов и даже строф, расставлял знаки вопроса и, снова поразившись, как он вообще мог согласиться на подобное задание, откладывал Пушкина в дальний угол. Девице по имени Мэри-Луиза Вильсон он звонить не решался, боясь разоблачения своих переводческих талантов. Каждое утро с Пушкиным в руках он расхаживал по комнате, дожидаясь обеда (или телефонного звонка, или срочный необходимости заняться улаживанием своих паспортных или же еще каких-нибудь фиктивных бюрократических загвоздок). Самыми счастливыми перерывами в делании вида были прогулки с Сильвой в Гринвичский парк, где она занималась верховой ездой, беря напрокат лошадь по дешевке - благодаря своим загадочным эмигрантским связям.