Сперва эти грёзы были частным делом, но довольно скоро они начали просачиваться в часы бодрствования по мере того, как азиатские розничные торговцы и производители кнопочных значков, трикотажных рубашек и постеров осознавали силу сновидения; а затем внезапно он оказался повсюду: на груди у молоденьких девушек и в окнах, защищённых от кирпичей металлическими решётками, он стал вызовом и предупреждением. Симпатия к Дьяволу: новый договор, вдувающий жизнь в старую мелодию. Дети начали бегать по Улице с резиновыми дьявольскими рожками на голове точно так же, как они имели обыкновение носить розово-зелёные шары с шевелящимися на макушке жесткими проводками за несколько лет до этого, когда они предпочитали подражать космонавтам. Символ Козломена, его воздетый в могуществе кулак стал вдруг появляться на флагах во время политических демонстраций, Шесть защити, Освободи Четыре, Съешь Хайнца Пятьдесят-и-Семь. Плежт мичью, пело радио, хоупью гестмай нэйм. Полицейские чиновники по общественным отношениям указывали на "растущий культ дьявола среди молодых чернокожих и азиатов" как на "прискорбную тенденцию", используя это "возрождение Сатанизма", дабы противостоять утверждениям госпожи Памелы Чамчи и местного СОО: "Какие теперь ведьмы?"
- Чамча, - взволнованно проговорила Мишала, - ты герой. В смысле, теперь люди могут на самом деле отождествлять себя с тобой. Этот образ белое общество отвергло так давно, что мы правда можем взять его, понимаешь, впитать его, наполнить его, принять его и сделать его своим собственным. Пришла пора предпринимать действия.
- Оставь меня, - в замешательстве крикнул Чамча. - Это совсем не то. Как жаль! Совсем не то, чего я так хотел.
- Во всяком случае, ты вырастаешь из своего чердака, - обидевшись, добавила девушка. - Скоро он станет слишком тесным для тебя.
В голову сами собой просились мысли о неизбежном.
*
- Ещё одна старая леди была зарезана этой "лас ночёс", - сообщил Ханиф Джонсон, придавая, как обычно, своей речи тринидадский акцент. - Никто не может чувствовать себя в безопасности.
Анахита Суфьян, работающая за прилавком Шаандаар-кафе, стукнула по чашкам и тарелкам.
- Не пойму, зачем ты это делаешь, - пожаловалась она. - Пожалей мои нервы.
Ханиф проигнорировал её, сел возле Нервина, рассеянно бормочущего:
- Что они говорят?
Приближающееся отцовство тяготело над Нервином Джоши, но Ханиф хлопнул его по спине.
- Бедняжка, возвышенная поэзия больше не работает, - посочувствовал он. - Как та река крови, которая становится всё гуще.
Взгляд Нервина изменил тональность.
- Они говорят то, что говорят, - ответил Джоши. - Взгляните на цветных путешественниц в автомобилях. Теперь, если она чёрная, у мужчины нет "Никаких оснований подозреваться в расовой мотивации". Хочу вам сообщить, - продолжил он, понизив голос, - что иногда уровень агрессии, пузырящейся прямо под кожей этого города, на самом деле пугает меня. Это не только проклятый Потрошитель Старушек. Это повсюду. В час пик ты задеваешь газету у парня в поезде и рискуешь схлопотать по морде. Все вокруг такие же озлобленные, как и я. В том числе и ты, мой старый друг, - подытожил он, кивнув на Ханифа.
Затем Нервин поднялся, извинился и безо всяких объяснений удалился. Ханиф развёл руками, награждая Анахиту самой привлекательной из своих улыбок:
- Что я могу с этим поделать?
Анахита сладко улыбнулась в ответ.
- Тебе никогда не казалось, Ханиф, что, может быть, люди не так уж сильно тебя любят?
Когда стало известно об очередном ударе, нанесённом Потрошителем Старушек, идеи о том, что разгадка отвратительных убийств старых женщин "извергом в человеческом облике" (неизменно раскладывающим внутренности своих жертв аккуратно вокруг их трупов: по одному лёгкому у каждого уха, а сердце, по очевидным причинам, у самых пяток) будет, по всей видимости, найдена в ходе расследования нового оккультизма чернокожих горожан, дающего властям столь много поводов для беспокойства, стали высказываться со всё нарастающей частотой. Соответственно, участились также задержания и допросы "цветных", равно как и инциденты стремительных рейдов по учреждениям, "подозреваемым в предоставлении крова подпольным оккультным ячейкам". К чему это привело (хотя никто поначалу не мог принять или хотя бы понять этого), так это к тому, что все - чёрные коричневые белые - стали воспринимать персонажа сновидений как реального, пересёкшее границу, неподвластное нормальным законам природы и теперь свободно разгуливающее по городу. Нелегальный мигрант, преступный король, бесчестный уголовник или расовый герой, Саладин Чамча, несомненно, должен был быть настоящим. Слухи разносились по городу во всех направлениях: физиотерапевт, поведавшая эту историю в воскресенье, сама не верила в неё, но нет дыма без огня, говорят люди; состояние дел было весьма ненадёжным, и оно не могло отдалить рейда на Шаандаар-кафе, вознеся его выше небес. Были привлечены священники, приведшие новый неустойчивый элемент - связь между свойством черноты и грешным богохульством - к соединению. На своём чердаке, не спеша, Саладин Чамча продолжал расти.
*
Он предпочёл Лукреция Овидию. Непостоянная душа, переменчивость всего: das Ich, каждой детали прошлого. Течение жизни может сделать твоё второе Я другим, дискретным, вырванным из истории. Иногда он думал о Зини Вакиль, оставленной на той, другой планете, в Бомбее, на дальнем витке галактики: Зини, эклектизм, гибридность. Оптимизм этих идей! Уверенность, в которой они пребывали: в свободной воле, в возможности выбора! Но, моя Зини, жизнь просто случается с тобой: подобно аварии. Нет: она случается с тобой в результате твоего состояния. Не выбор, но - в лучшем случае - процесс, а в худшем - ужасающее, тотальное преображение. Новизна: он перебрал множество форм, но сейчас добрался до этой.
Горечь, как и ненависть - грубые материи. Он должен вступить в свою новую самость; он будет тем, чем он стал: громким, зловонным, отвратительным, невероятным, гротескным, бесчеловечным, могущественным. Он ощущал в себе способность протянуть мизинец и опрокинуть шпили церквей с растущей в нём силой, и гневом, гневом, гневом. Могущество.
Он искал виноватого. Он также грезил; и в его грёзах фигура, лицо проплывали всё ближе: всё ещё призрачные, неясные, но скоро он сможет назвать их по имени.
Я есмь Я, смирился он.
Покорность.