В этом городе обизнесменившийся пророк Махунд создаёт одну из великих мировых религий; и дошёл сегодня, в день своего рождения, до переломного момента своей жизни. И голос шептал ему в ухо: Какова твоя суть? Мужчина-или-мышь?
Мы знаем этот голос. Мы уже слышали его прежде.
*
Пока Махунд взбирается на Конни, Джахилья праздновала иную годовщину. Древних времён, когда патриарх Ибрахим вошёл в эту долину с Хаджар и Исмаилом, их сыном. Здесь, в этой безводной глуши, он бросил её. Она спросила его: неужто может быть на это воля Божия? Он ответил: да. И ушёл, подонок. Издревле мужчины использовали Бога, чтобы оправдать непростительное. Неисповедимы пути его, - говорят мужчины. Неудивительно тогда, что женщины обращаются ко мне.
Но я не буду отклоняться от сути; Хаджар не была ведьмой. Она поверила: тогда, конечно, Он не позволит мне погибнуть. Когда Ибрахим покинул её, она кормила дитя грудью, покуда не кончилось молоко. Тогда она поднялась на два холма - сперва Сафа, затем Марва, - и в отчаянии перебегала с одного на другой, стараясь разглядеть шатёр, верблюда, человека. Она ничего не увидела. И тогда к ней явился он, Джабраил, и показал ей воды Земзема. Поэтому Хаджар выжила; но зачем теперь собираются паломники? Праздновать её спасение? Нет, нет. Их праздник - в честь посещения долины (кем бы вы думали) Ибрахимом. Во имя сего любящего супруга они собираются, поклоняются и, прежде всего, тратят деньги.
Сегодня Джахилья благоухает. Ароматы Аравии, Arabia Odorifera, висят в воздухе: бальзам, кассия, корица, ладан, смирна. Пилигримы пьют финиковое вино и гуляют на великой ярмарке в честь праздника Ибрахима. И меж ними бродит один, чей морщинистый лоб выделяет его средь весёлой толпы: высокий мужчина в свободных белых одеяниях, он почти на целую голову выше Махунда. Его борода повторяет изгиб высокоскулого лица; в его походке - плавность, смертельное изящество силы. Как зовут его? - видение, в конце концов, выдаёт его имя; оно тоже изменено грёзами. Вот он, Карим Абу Симбел, Гранди Джахильи, муж жестокой, прекрасной Хинд. Глава совета градоправителей, богат сверх меры, владелец доходных храмов в городских воротах, несметного числа верблюдов, управляющий караванами, жена его - величайшая из красавиц округи: что может поколебать уверенность такого человека? И всё же в жизни Абу Симбела тоже приближается перелом. Имя грызёт его, и нетрудно догадаться, какое: Махунд Махунд Махунд.
О великолепие ярмарок Джахильи! Вот в широких душистых шатрах - изобилие специй, листьев сенны, душистого дерева; здесь можно найти торговцев духами, конкурирующих за носы паломников - и за их кошельки тоже. Абу Симбел проталкивается через толпы. Купцы - евреи, монофизиты, набатеяне - покупают и продают серебряные и золотые слитки, взвешивая их, проверяя монеты на зуб. Есть лён из Египта и шелка из Китая; оружие и зерно из Басры. Есть азартные игры, и выпивка, и танцы. Есть рабы на продажу - нубийцы, анатолийцы, эфиопы. Четыре фракции Акульего племени управляют отдельными зонами ярмарки: ароматы и специи - в Алых Шатрах, тогда как в Чёрных - ткань и кожа. Сереброволосая группировка ответственна за драгоценные металлы и мечи. Развлечения - кости, исполнительницы танца живота, пальмовое вино, курение гашиша и опиума - прерогатива четвёртой четверти племени, Погонщиков пёстрых верблюдов, заведующих также работорговлей. Абу Симбел смотрит в шатёр с танцовщицами. Пилигримы сидят, сжимая кошели в левой руке; время от времени монета перемещается из мешочка в правую ладонь. Танцовщицы трясутся и потеют, и их глаза неотрывно следят за кончиками пальцев паломников; когда прекращается перемещение монет, заканчивается и танец. Большой человек морщится и опускает полог шатра.
Джахилья выстроена чередой грубых концентрических кругов, её здания расходятся от Дома Чёрного Камня примерно в порядке богатства и положения. Дворец Абу Симбела - в первом круге, самом внутреннем кольце; Гранди совершает свой путь по одной из неровных, продуваемых ветром радиальных дорог, мимо множества городских провидцев, которые в обмен на деньги паломников щебечут, воркуют, шипят, одержимые всевозможными джиннами птиц, зверей, змей. Колдунья, на мгновение обознавшись, приседает у него на пути:
- Хочешь похитить девичье сердечко, дорогуша? Хочешь прижать врага к ногтю? Испытай меня; испытай мои маленькие узелки!
И поднимает, покачивая, запутанную верёвку, ловушку для человеческих жизней, - но, разглядев теперь, к кому обращается, досадливо опускает руку и, бормоча под нос, ускользает в песок.
Повсюду шум и толкотня. Поэты стоят на ящиках и декламируют, пока паломники швыряют монеты к их ногам. Несколько бардов произносят раджазы, их четырёхсложный метр, согласно легенде, навеян поступью верблюда; другие читают касыды - поэмы о своенравных хозяйках, опасностях пустыни, онагровой охоте. На днях состоится ежегодное поэтическое состязание, после которого семь лучших стихов будут прибиты к стенам Дома Чёрного Камня. Поэты оттачивают форму весь свой долгий день; Абу Симбел смеётся над менестрелями, поющими злобную сатиру, ядовитые оды, заказанные одним вождём против другого, одним племенем против своего соседа. И приветливо кивает, когда к его шагу пристраивается один из поэтов, остроглазый худой юнец с беспокойными пальцами. Этот молодой памфлетист уже обладает самым едким языком во всей Джахильи, но с Абу Симбелом он держится довольно почтительно.
- Чем так озабочен, Гранди? Если б ты не растерял своих уже волос, я сказал бы, что с тобой это вот-вот произойдёт.
Абу Симбел оскаливается в кривой усмешке.
- Какая репутация, - вздыхает он. - Какая известность, даже прежде, чем выпали твои молочные зубы. Смотри, не то нам придётся вырвать тебе эти зубы.
Он дразнит, говоря легко, но даже эта лёгкость проникает разящей угрозой из-за степени его власти. Паренёк невозмутим. Равняя свои шаги по широкой поступи Абу Симбела, он отвечает:
- На каждый, что ты вырвешь, вырастет другой, более крепкий, глубже разящий, вытягивающий горячие струи крови.
Гранди неопределённо кивает.
- Тебе нравится вкус крови, - говорит он.
Юноша пожимает плечами.
- Работа поэта, - отвечает он. - Называть неназываемое, уличать в мошенничествах, принимать стороны, приводить аргументы, творить мир и не давать ему заснуть.
И если реки крови вытекают из ран, нанесённых его стихами, они напоят его. Он сатирик, Ваал.
Завешенный паланкин проплывает мимо; некая городская дива выбралась взглянуть ярмарку, несомая на плечах восьмёркой анатолийских невольников. Абу Симбел хватает молодого Ваала под локоть под предлогом того, чтобы увести с дороги; шепчет:
- Я надеялся найти тебя; если позволишь, на пару слов.
Ваал поражается мастерству Гранди. Разыскивая человека, он способен заставить свою добычу думать, будто это она охотится за охотником. Хватка Абу Симбела усиливается; он подводит своего компаньона за локоть к святая святых в центре города.
- У меня к тебе дело, - сообщает Гранди. - Литературного характера. Я знаю свои пределы; навыки рифмованной злобы, искусство метрической клеветы выше моих сил. Понимаешь?
Но Ваал - гордый, высокомерный парень - замирает, держится с достоинством.
- Позор для художника - становиться слугой государства.
Голос Симбела становится ниже, приобретает шелковистые оттенки.
- О да! А вот предоставлять себя в распоряжение наёмных убийц - почтеннейшее занятие!
Культ мёртвых свирепствует в Джахильи. Когда человек умирает, наёмные плакальщики истязают себя, царапают себе грудь, рвут волосы. Верблюда с перерезанными сухожилиями оставляют умирать в могиле. А если человек убит, его ближайший родич даёт аскетические обеты и преследует убийцу, пока кровью не воздаст за кровь; после чего принято составлять праздничную поэму; но немногие из мстителей одарены по части рифм. Многие поэты зарабатывают на жизнь, воспевая убийства, и, по общему мнению, лучший из таких стихотворцев-кровопевцев - бывалый полемист, Ваал. Профессиональная гордость которого ныне хранит его от уязвления лёгкими колкостями Гранди.
- Это вопрос культуры, - отвечает он.
Абу Симбел ещё глубже погружается в шелковистость.
- Быть может, - шепчет он в воротах Дома Чёрного Камня, - но, Ваал, позволь: тебе не кажется, что за тобой один крохотный должок? Я думал, мы оба служим одной и той же госпоже.
Теперь кровь отливает от щёк Ваала; его самоуверенность даёт трещины, спадает с него, словно скорлупка. Гранди, будто не заметив перемены, увлекает сатирика внутрь Дома.