*
Причудливые аспекты нынешних обстоятельств жизни господина Чингиза Чамчавалы: со своей новой женой, Насрин Второй: по пять дней в неделю он жил за высокой стеной особняка в Пали-хилле, прозванного Красным фортом и облюбованного кинозвёздами; но в конце каждой недели он возвращался без жены в старый дом на Скандал-Пойнт, чтобы провести выходные в затерянном мире прошлого, в компании первой - ныне покойной - Насрин. Кроме того: поговаривали, что его вторая жена отказалась и ногой ступить в этот старый дом.
- Или ей не позволяется, - выдвинула гипотезу Зини с заднего сиденья лимузина-мерседеса с тонированными стёклами, посланного Чингизом за сыном.
Когда Саладин покончил с предысторией, Зини Вакиль восхищённо присвистнула:
- Афигеть!
Химикалиевый бизнес Чамчавалы - Чингизову навозную империю - подлежал изучению на предмет налогового мошенничества и импорта в обход установленной правительственной комиссией пошлины, но Зини это не интересовало.
- Теперь, - сказала она, - я смогу узнать, каков ты на самом деле.
Скандал-Пойнт раскинулся перед ними. Саладин чувствовал, что прошлое ворвалось потоком, затапливая его, заполняя лёгкие своей призрачной солёностью. Я сегодня сам не свой, думал он. Сердце трепещет. Жизнь вредит живущим. Все мы сами не свои. Все мы ни на что не похожи.
В эти дни стальные ворота, дистанционно управляемые изнутри, оберегали распадающуюся триумфальную арку. Они открылись с тихим жужжанием, чтобы впустить Саладина в этот край потерянного времени. Когда он увидел ореховое дерево, в котором, по словам отца, хранилась его душа, руки его задрожали. Он спрятался за нейтральностью фактов.
- В Кашмире, - поведал он Зини, - родовое дерево можно сравнить с финансовой инвестицией. Когда ребёнок достигает совершеннолетия, выросший грецкий орех подобен созревшему страховому полису; это - ценное дерево, его можно продать в оплату свадьбы или начала самостоятельной жизни. Взрослый человек срубает своё детство, чтобы помочь себе повзрослевшему. Не больно-то сентиментальное обращение, ты не находишь?
Автомобиль остановился возле крыльца. Зини притихла, пока они вдвоём подымались по лестнице из шести ступенек к парадной двери, где их приветствовал старый чинный носильщик в белой меднопуговичной ливрее, и шокированный белизной его волос Чамча внезапно признал в нём, некогда черногривом, того самого Валлабха, что вёл хозяйство как мажордом в Старые Дни.
- Боже мой, Валлабхаи, - взял себя в руки Саладин и обнял старика.
Слуга выдавил из себя вымученную улыбку.
- Я стал таким старым, баба; я думал, вы меня не признаете.
Он вёл их вниз обставленными хрусталём коридорами особняка, и Саладин понял, что недостаток перемен был чрезмерным - и явно преднамеренным. Это правда, объяснил Валлабх, когда умерла бигум, Чингиз-сахиб поклялся, что дом станет её памятником. В результате ничто не изменилось с самого дня её смерти: картины, мебель, мыльницы, выполненные из красного стекла фигуры борющихся быков и дрезденские фарфоровые балерины, - всё осталось на своих старых местах; те же самые журналы на тех же самых столах, те же самые скомканные бумажные шарики в урнах, как если бы дом тоже умер и был забальзамирован.
- Мумификация, - заметила Зини, как всегда, оглашая невысказанное. - Боже, но это же кошмар, правда?
И в этот самый миг, пока Валлабх, носильщик, открывал двойные двери, ведущие в синюю гостиную, Саладин Чамча увидел призрак своей матери.
Он испустил громкий крик, и Зини развернулась на каблуке.
- Там, - указал он в дальний тёмный угол прихожей, - конечно, то же злосчастное газетное сари, те же большие заголовки, как в тот день, когда она, она…
Но теперь уже руки Валлабха затрепетали, как крылья слабой, неспособной летать птицы: Взгляните, баба, это всего лишь Кастурба, вы же не забыли, моя жена, всего лишь моя жена.
Моя айя Кастурба, с которой я играл у каменных лагун. Пока не вырос и не пошёл без неё, и в проёме скалы - человек с очками в оправе слоновой кости.
- Пожалуйста, баба, не сердитесь, просто, когда умерла бигум, Чингиз-сахиб пожертвовал моей жене кое-что из одежды, вы ведь не возражаете? Ваша мать была великощедрой женщиной, при жизни она всегда давала открытой ладонью.
Чамча, придя в себя, почувствовал себя идиотом.
- Ради бога, Валлабх, - бормотал он. - Ради бога. Конечно же, я не возражаю.
Прежняя чопорность вернулась к Валлабху; право на свободу слова позволило старому слуге упрёк.
- Простите, баба, но вам не следует кощунствовать.
- Смотри, как он потеет, - театрально прошептала Зини. - Он словно ломом подавился со страху.
Кастурба вошла в комнату, и хотя её встреча с Чамчей была довольно тёплой, в воздухе ещё витала какая-то неправильность. Валлабх вышел, чтобы принести пиво и тумс-ап, и когда Кастурба тоже извинилась и покинула их, Зини тут же заметила:
- Подозрительно. Ходит, как хозяйка этой дыры. Как она себя держит! А старик боится. Это всё неспроста, держу пари.
Чамча попытался быть рассудительным. Они проводят здесь в одиночестве большую часть времени, скорее всего, спят в хозяйской спальне и едят с дорогих тарелок, это должно привязать их к месту… Но он думал о том, какое поразительное сходство с его матерью приобрела в этом старом сари айя Кастурба.
- Тебя не было так долго, - раздался позади голос отца, - что теперь ты не можешь отличить живую айю от покойной ма.
Саладин обернулся, чтобы встретиться с меланхоличным взглядом отца, высохшего подобно старому яблоку, но, тем не менее, всё ещё настаивающего на ношении дорогих итальянских костюмов своих пышнотелых лет. Теперь, утратив предплечья Попая и брюхо Блуто, он, казалось, болтался внутри своей одежды, как человек, ищущий чего-то, чего сам не до конца понимал. Он стоял в дверном проёме, глядя на сына; его нос и губы, искривлённые, иссушенные колдовством лет, были жалким подобием его прежнего троллеподобного лица. Чамча только подумал, что его отец больше не способен никого напугать, что его чары разрушены, и он теперь всего лишь старый гусак, ковыляющий к могиле; а Зини с некоторым разочарованием отметила, что волосы Чингиза Чамчавалы были консервативно коротки и, поскольку он носил высокие полированные оксфордские ботинки, было сомнительно, чтобы россказни об одиннадцатидюймовых когтях на его ногах тоже были истинны; - когда айя Кастурба вернулась, дымя сигаретой, и прошествовала мимо этих троих, отца сына госпожи, к синему дивану-"честерфилду" с велюровыми подушками и пуговицами на спинке, на котором расположила своё тело так чувственно, словно какая-то кинозвёздочка, несмотря даже на то, что была женщиной, хорошо продвинутой в летах.
Едва Кастурба завершила свой сногсшибательный выход, Чингиз, проскочив мимо сына, устроился возле бывшей айи. Зини Вакиль - её глаза блеснули скандально-пойнтовыми искорками - шикнула на Чамчу:
- Прикрой рот, милый. Это некрасиво.
И из дверного проёма носильщик Валлабх, подталкивая тележку с напитками, безучастно взирал, как его многолетний работодатель обвивает рукой стан его безропотной жены.
Когда родитель, создатель выглядит сатанински, ребёнок зачастую вырастает чопорным. Чамча услышал собственный вопрос:
- А моя мачеха, дорогой отец? Она хорошо держится?
Старик обратился к Зини:
- Надеюсь, с вами он не такой ханжа. Иначе вы очень скучно проводите время.
А затем, в более резких тонах, к сыну:
- Тебя в эти дни интересует моя жена? Но у неё нет ничего к тебе. Она не встретится с тобой сейчас. С какой стати она должна прощать? Ты ей вовсе не сын. А сейчас, наверное, и мне…
Я пришёл не для того, чтобы ссориться с ним. Смотри, старый козёл. Я не должен ссориться. Но это, это невыносимо.
- В доме моей матери! - мелодраматично вскричал Чамча, проиграв свою борьбу с собой. - Государство думает, что твой бизнес продажен, и вот она - продажность твоей души. Посмотри, что ты сделал с ними. Валлабх и Кастурба. С твоими деньгами. Сколько тебе потребовалось? Отравить их жизни. Ты - больной человек.
Он стоял перед отцом, пылая праведным гневом.
Неожиданно вмешался носильщик Валлабх.
- Баба, простите меня, но что вы знаете? Вы покинули нас и ушли, а теперь вы возвращаетесь судить нас. - Саладин почувствовал, как пол уходит из-под ног; он заглянул прямиком в преисподнюю. - Действительно, он платит нам, - продолжил Валлабх. - За нашу работу, а также за то, что вы видите. За это.
Чингиз Чамчавала сильнее сжал податливые плечи айи.
- Сколько? - вскричал Чамча. - Валлабх, за сколько вы, два мужика, договорились? Сколько за проституцию Вашей жены?
- Какой дурак, - презрительно процедила Кастурба. - С английским образованием и всё такое, но голова до сих пор набита соломой. Вы приходите говорить так много-много, в доме Вашей матери et cetera, но, мне кажется, вы не любили её так сильно. Но мы любили её, мы все. Мы трое. И таким образом мы можем сохранять её дух живым.