Но было обстоятельство, которое отравляло все эти приятные события: стать начинающим писателем в литературе, где ты много уже сделал, перейти на другой язык, хотя и знакомый, но другой… Не все писатели выдержали бы этот переход, Наб выдержал и даже значительно усилил свой блестящий стиль. В 1941 г. в Норфолке в издательстве "New Directions" выходит первый "английский" роман Набокова "Истинная жизнь Себастьяна Найта", роман о великом писателе, так и не получившем подлинного признания у современников. В отличие от "Дара", во многом параллельного "Найту", повествование ведется от имени "брата писателя", который постоянно оговаривается, что ни его суждения, ни его "язык" не могут дать по-настоящему истинной картины жизни Себастьяна. Однако в концовке романа образ повествователя и образ героя повествования идентифицируются в один: "…маска Себастьяна приросла к моему лицу, сходство несмываемо. Себастьян – это я, или я – это Себастьян, а то, глядишь, мы оба – суть кто-то, не известный ни ему, ни мне." Образ великого писателя создается Hабоковым постепенно, по ходу романа: тут и отзывы мистера Гудмэна (доброго человека) и описание внешности, и воспоминания брата, и… даже тексты романов Найта. В "Себастьяне Найте" приводятся цитаты из текстов самого Найта, литературоведческому приему Haб придает новый смысл – вслед (или одновременно) за мастером мистификаций Борхесом. Названия текстов Найта важны и для характеристики "создателя": "Стол находок", "Потешная гора", "Альбиносы в черном", "Сомнительный асфодель", равно как и те сюжеты, которые на ходу пересказывает повествователь.
Таким образом, Набоков приходит к одному из принципов нового модернистского искусства – не обязательно создавать тексты полностью, важно, чтобы читатель поверил в их существование! Ведь многие люди так и живут с уверенностью, что есть "Евгений Онегин", "Вертер", "Одиссея" или новый "Улисс", хотя никогда не читали (и не желали читать) эти шедевры человеческого духа. Да, Найта не существует, его "Сомнительного асфоделя" тоже, но, может быть, кто-нибудь подумает иначе, прочтя роман Наба без комментария?! На это и рассчитывал великий Борхес с его "Гербертом Куэйном" или "Джоном Уилкинсом". На это рассчитывает "брат" писателя Найта. Ясно, что за персонажами "произведений" Найта нетрудно рассмотреть героев самого Набокова, а за стилем Найта – стиль нового, англоязычного Сирина, но все же образ Себастьяна значительно более удалён от реального писателя Набокова, чем образ Годунова-Чердынцева, например. В "английских" романах автор или повествователь раз за разом прячется за различными двойниками, причем это происходит гораздо чаще, чем в прежних, "русских" романах. Возможно, это было следствием влияния чужого языка или следствием опасений Набокова стать "подражателем", копирайтом чужого стиля. Такой явный прием остранения будет позже использован Набоковым и в "Бледном огне", и в "Лолите". "Я родился в краю, где хладнокровно, грубо и презрительно попирается идея свободы, понятие о праве, обычаи человеческой доброты…" – пишет герой С. Найта. Примерно то же мог сказать о себе Цинциннат из "Приглашения на казнь" или главный герой "Подвига".
Финал жизни Себастьяна трагичен – как и другой писатель, только из мира, именуемого Реальность, он безнадежно влюбляется в пустоголовую женщину, не стоящую ни его, ни его творений. Мадам Лесерф с белым гладким лбом, фиалково-темными веками и бледной родинкой на щеке – избранница Себастьяна, но отнюдь не ферзь среди героинь этого романа. Бедная поклонница Клэр, вечная помощница и вечно несчастная в любви… Найт совершает в этой ситуации ту жизненную ошибку, за которую писатели, не приспособленные к жизни, платят двойную цену. Удивительна последняя сцена романа – брат Себастьяна, думая, что сидит у постели умирающего писателя, проводит ночь с другим пациентом клиники. Себастьян же к тому времени уже умер… Вывод, к которому повествователь приходит: "…душа – всего лишь способ бытия, а не какое-то неизменное состояние, всякая душа станет твоей, если уловить ее биение и следовать за ним".
Романом "Истинная жизнь Себастьяна Найта" Набоков вошел в англоязычное литературное поле. Теперь он мог также переводить свои старые русские произведения на английский, как сделал он с "Камерой Обскурой" в 1938 г., сменив название на "Свет во тьме" (в 1969 году этот вариант романа будет экранизирован режиссером Тони Ричардсоном). Вообще "Себастьян Найт" очень близок по стилю исполнения таким вещам, как "Луна и грош" С. Моэма или "Доктор Фаустус" Т. Манна. Образ западного художника, разрыв с толпой и ценителями своего таланта, одинокая гибель – вот что категорически сближает Найта, Леверкюна и Стрикленда. Это сложившиеся, уверенные в своем гении художники, отдавшие великому искусству свою жизнь. Себастьян Найт предшествует таким героям Набокова, как Джон Шейд из "Бледного огня" и писатель R из "Прозрачных вещей", но никогда уже писатель Набоков не будет замыкаться в тексте на подробном описании только одного героя – пусть и духовно близкого самому себе.
1942 и 1943 годы проходят для Набоковых довольно спокойно, Наб утверждается в колледже и становится членом Музея сравнительной зоологии в Гарварде. Он даже получает годовую стипендию Форда как перспективный писатель! В 1944 году Набоков заканчивает для американского издателя биографическую статью о Н.В. Гоголе – наиболее ценимом им русском прозаике. Эпиграф из "Записок сумасшедшего", которым открывается эссе "Nicolay Gogol", довольно точно передает, по мысли Наба, тематику гоголевского творчества: "За что они мучат меня?", "…дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней", "Вон небо клубится передо мной; звездочка сверкает вдали", "…с одной стороны море, с другой Италия", "Матушка, спаси твоего бедного сына… ему нет места на свете! его гонят". Пять разделов "Николая Гоголя" посвящены этапам жизни великого писателя и анализу трех его лучших вещей: "Ревизор", "Мертвые души" и "Шинель". Разумеется, как и в "Даре", Набоков по-своему интерпретирует факты жизни Гоголя, иногда набоковский стиль явно подминает под себя чисто научный анализ: "Он распустит все свои паруса на крепчайшем ветру и вдруг заскрипит килем по каменистому дну чудовищного непонимания…", "Пушкин… под присмотром равнодушного, распутного царя, невежды и негодяя, чье царствование, все целиком, не стоило и страницы пушкинских стихов".
Набоков отмечает в "Ревизоре" сценическое искусство Гоголя, умение великого драматурга творить персонажей "из воздуха" – по ходу побочного действия. Это особенно заметно в мимоходом сказанных репликах Хлестакова, Городничего, Добчинского-Бобчинского. Набоков справедливо отмечает также важность авторских ремарок в пьесе: "Потусторонний мир, который словно прорывается сквозь фон пьесы, и есть подлинное царство Гоголя". Говоря о поэме "Мертвые души", Набоков на нескольких страницах своего убористого эссе рассуждает о пошлости и образе Чичикова как типе "пошляка". Набоков заставляет своего читателя лучше понять искусство Гоголя, останавливая внимание на знаменитых гоголевских ретардациях, рассеянных по роману. Он делает ряд интересных литературоведческих наблюдений по тексту поэмы: назначение картин в доме Собакевича, параллельность описании Чичиковой шкатулки и въезда в город помещицы Коробочки и т. п. О повести "Шинель" Набоков замечает, что это "гротеск и мрачный кошмар, пробивающий дыры в смутной картине жизни". Некоторое сомнение могут вызвать отдельные афоризмы Набокова, разбросанные по эссе: "У Гоголя такие сдвиги – самая основа его искусства", "Живот – предмет обожания в его рассказах, а нос – герой-любовник" и т. д. Хотя эти набоковские заявления и имеют свой дополнительный смысл, если считать жанр эссе полярным между научной статьей и художественным текстом. Основная, на наш взгляд, ошибка Наба в подаче Николая Гоголя американскому читателю – отказ русскому классику в значимости его общественной позиции. Сам демонстративно далекий от политики, Набоков навязывает эту позицию и Гоголю, что выглядит некоторой натяжкой и отходом от реальности. И "Ревизор", и "Мертвые души" писались Н.В. Гоголем в том числе и в надежде на изменение общественного сознания России 1830-40-х гг. Другое дело, нельзя не согласиться с Набом, что "его [Гоголя] произведения, как и всякая великая литература, – феномен языка, а не идей".