- Юрков, я придумал восточную пословицу, послушай: потерял час - потерял день, потерял день - потерял месяц, потерял месяц - потерял год, а потерял год, сам понимаешь, - потерял жизнь.
- Это к чему?
- К тому, что я сегодня уже потерял полтора часа.
- Жарко, - объяснил Юрков.
Рябинин знал, что его сентенция о времени не направит разговор ни на восточную мудрость, ни на философскую вечность. Недавно в местной газете была статья о Юркове, где говорилось, что его жизнь - это следствие. Рябинин мог подписаться под этим. Юрков думал и говорил только о следствии. Правда, было небольшое исключение - садовый участок, но он шел после следствия.
- Клубника-то у тебя не сгорела? - спросил Рябинин.
- Поливаю, - нехотя ответил Юрков, потому что рябининские вопросы сочились иронией, как сосна смолой.
- Слушай, посеял бы ты вместо клубники опийный мак, а?
- Зачем?
- Я никогда не вел дел по двести двадцать пятой статье. Ты бы посеял, а я бы вел против тебя следствие.
Юрков даже не ответил - юмор пролетал мимо его ушей, ничего не задевая. Рябинин никак не мог понять, почему все-таки Юрков заходит к нему ежедневно, а то и несколько раз в день, словно его притягивали эти шпильки и насмешки.
- Ну и жара, - повторил он, - допрашивать невозможно.
- Да, - согласился Рябинин, - в жару допрашивать плохо.
- Трудно дышится.
- Плохо смотрится свидетель.
- Очки потеют? - поинтересовался Юрков.
- Нет, свидетели.
Юрков посмотрел на него внимательно, словно спросил - опять шутка?
- Опять шутка?
- Вполне серьезно, - заверил Рябинин.
- Ну и пусть потеют, - осторожно возразил Юрков, еще не совсем уверенный, что это не розыгрыш.
- Да, но плохо видна гамма переживаний.
Вот теперь Юрков усмехнулся. Это был второй парадокс, которого не мог понять Рябинин: когда он шутил - Юрков окостенело замолкал; когда он говорил серьезно - Юркова начинал одолевать смех.
- Это твои штучки, - все-таки не согласился Юрков.
- Почему же штучки… Я тебе сейчас объясню.
Юрков подозрительно прищурился, словно Рябинин сказал ему не "я тебе сейчас объясню", а "я тебе сейчас устрою".
- Ты видел когда-нибудь телевизор? Ах да, ты же смотришь футбол-хоккей. Так вот: изображение на экране, а образуется оно за ним - там целая куча винтиков, диодов и всяких триодов. Представь, помутнело стекло. И сразу плохо видно. Так и человек. Мозг, психика - это диоды-триоды. Лицо - это экран. И этот экран должен быть чист, чтобы я видел: покраснела кожа от волнения или побледнела, или вспотел человек, или стал иначе дышать… Я уж не говорю про более сложные движения. А в жару лицо пышет, как блин на сковороде. Какие уж тут движения. Откуда я знаю, отчего свидетель красен - от моего вопроса или от жары?
Юрков молчал, собирая на лбу задумчивые складки.
- Может, и верно говоришь, - наконец сказал он, - да уж больно ехидно.
Рябинин пожал плечами: сколько раз он замечал, что людей чаще интересует не что говорят, а как говорят.
- Тебе, лучшему следователю, про которого пишут газеты, объясняю такие элементарные вещи. Вот поэтому я ехидный.
Юрков встал, хрустнув сильным телом, которое от работы в садоводстве еще больше стало походить на дубовый ствол с обрубленными ветками. И Рябинин подумал, что он сейчас телом сказал больше, чем словами. Но Юрков сказал и словами:
- Вся эта физиономистика для рассказов девочкам. Вот писать жарко, пот со лба утираешь, мысли путаются, вопросы не так формулируешь.
- Да, и следователь получается несимпатичный, - подсказал Рябинин.
- При чем здесь симпатичный? Я не в театре выступаю, а на работе сижу.
- Вот поэтому мы и должны быть симпатичными, культурными, умными, чтобы свидетели уходили от нас с хорошим впечатлением.
- Мне плевать, что обо мне подумают свидетели. Я не артист, а следователь.
- Следователь больше, чем артист. О плохом артисте подумают, что у него нет таланта. Он позорит театр. А плохой следователь позорит государство.
- В твоем понимании следователь такая уж фигура! Да мы обыкновенные служащие, каких тысячи.
- Нет, мы политические деятели. Посмотри, как замолкает зал, когда на трибуну выходит следователь. Как люди слушают, приходят советоваться, делятся, интересуются… Наша работа прежде всего политическая.
- Прежде всего я должен изолировать преступника!
- Если преступник будет изолирован, а у людей останется от следователя впечатление как от хама и дурака, то пусть лучше преступник ходит на свободе. Государству меньше вреда.
Юрков онемел. Даже узкие глаза расширились насколько могли. Он смотрел на Рябинина и ждал следующего высказывания, еще более невероятного. Не дождавшись, он строго сказал, опять прищурив глаза:
- Мы должны бороться с преступностью.
- Нет, - возразил Рябинин, - мы должны по вечерам бегать трусцой.
- Да ну тебя, - махнул рукой Юрков и вышел из кабинета.
Он считался хорошим парнем - он и был хороший парень. Когда требовалась техническая помощь по делу или надо было перехватить пятерку на книги, поднять что-нибудь пли сдвинуть сейф, Рябинин всегда шел к нему. Юрков помогал просто, между прочим, поэтому помощь не замечалась, а это - признак настоящей помощи. У него был спокойный, покладистый характер, который очень нравился начальству, да и весь их маленький коллектив ценил.
Рябинин теперь думал не о телепатии, а об абстрактном хорошем парне. Что-то мешало принять его умом - рубаху-парня, доброго, компанейского, веселого и верного. Рябинин уже не мог отцепиться от этой мысли, пока нет ей объяснения, хотя и знал, что сразу его не найдешь.
- По-твоему, - распахнул дверь Юрков, белея в проеме брюками, как дачник: только ракетки не хватало, - по-твоему, и преступник должен быть хорошего мнения о следователе?
- А как же! - сказал Рябинин и выключил вентилятор, чтобы слышать Юркова.
- Да какой преступник хорошо думает о следователе?! Они ненавидят нас, как лютых врагов.
- Неправда, - сказал Рябинин и шагнул к двери, чувствуя, как в нем затлевает полемический пыл. - Хорошего следователя они уважают.
- Какое там уважают?! Ты будто первый год работаешь… Спорят, ругаются, жалобы пишут…
- Ты путаешь разные вещи: преступник борется со следователем. Следователь для него противник, но не враг.
- Как это может быть: противник, по на враг? - усмехнулся Юрков какой-то косой улыбкой.
Он тоже распалился, что бывало с ним редко, как ливень в пустыне. Чем-то задело его - даже вернулся. И Рябинин подумал, так ли уж спокойны спокойные люди, да и можно ли быть спокойным па самой беспокойной в мире работе?
- Действительно, оригинально, - согласился Рябинин. - Любой преступник знает, что следователь прав. И знает, что следователь в общем-то ему не враг, желает добра. Но преступник вынужден бороться со следователем, чтобы уйти от наказания или меньше получить.
- И вот после этой борьбы, когда преступник схлопочет лет десять, он должен сохранить обо мне приятные воспоминания?
Юрков даже кашлянул от прилившего к горлу недоумения.
- А разве нельзя уважать сильного и честного противника?
- Я его посадил, а он меня уважать? - не сдавался Юрков.
- А ты ему обязан в процессе следствия доказать всем своим моральным преимуществом, что он сидит правильно. Он должен поехать в колонию с твердым убеждением - больше не повторять. Короче, он должен еще на следствии "завязать".
- Ну что ты болтаешь, Сергей? Ведь такие бывают зеки, что их век не переубедишь.
- А если не убедишь, значит, следствие проведено плохо.
- Мое дело не его убеждать в виновности, а суд. Ясно?!
- Конечно, суд, - согласился Рябинин. - Но все-таки главное - убедить преступника. Мы же за их души боремся…
- Теперь я знаю, почему ты мало кончаешь дел, - заключил Юрков и неопределенно хихикнул, представляя это шуточкой.
- Теперь я знаю, почему про тебя пишут в газетах, - сообщил Рябинин и тоже хотел издать смешок насчет своей шуточки, но вместо него вырвались короткие фыркающие звуки, которые издает лошадь от удовольствия.
Юрков постоял, хотел, видимо, спросить про газету, а может, фыркнуть хотел в ответ, но только захлопнул дверь. И Рябинин сразу понял, почему его не восхищал просто хороший парень. Потому что выросло время, страна, люди, и усложнилось понятие "хорошего человека", как усложнились патефоны, аэропланы и "ун-дервуды". Потому что понять человека стало важнее, чем дать ему в долг пятерку или снять последнюю рубашку. Без хлеба и одежды можно перебиться, но трудно жить непонятым и уж совсем тяжело - непринятым.
Зазвонил телефон. В жару даже он дребезжал лениво, словно размякли его чашечки. Рябинин нехотя взял трубку.
- Привет, Сергей Георгиевич! Холода тебе, - услышал он настырный голос Вадима Петельникова.
- Спасибо, тебе того же, - ответил Рябинин, сел на стол и благодушно вытянул ноги. - Как в жару ловится престунничек?
- Нам жара не помеха, мы же не следователи, - сразу отреагировал Петельников, и Рябинин представил, какая стала мальчишеская физиономия у этого высокого двадцатидевятилетнего дяди.
- Так я и думал, - невинно признался Рябинин.
- Почему так думал? - подозрительно спросил Петельников, прыгая в ловушку.
- Видишь ли, жара действует на мозговое вещество и размягчает его, поэтому следователь работать не может. А ноги у инспектора только вспотеют.