Тут профессор - между прочим, очень похожий на многопудового дятла в очках - глянул на меня подозрительно и. спросил загадочно:
- А кто вы по специальности?
- Бывший автослесарь, а ныне пенсионер.
- А какое у вас образование?
- К чему тут образование, коли мы об уме говорим?
- Я к тому, - засуетился профессор, - что у меня есть молотый кофе. Вы, случаем, не кофейник?
- Нет, я чайник.
- Тогда вскипячу свеженького. Может, попутно и закусим?
Это можно. Достал профессор хлеб черствый, в полиэтиленовом мешке; яйца куриные, вкрутую, пяток; лук репчатый, проросший; ну и знакомую личность - красную рыбу мойву в банке. Чайник на электрической плитке зашумел уютно, да и за окном между тем смеркаться стало.
- Что вы, Николай Фадеевич, имеете в виду под сущностями?
Я растолковал. Кто, значит, в килограммах и метрах, в формулах и механизмах себя проявил - то есть в мире измеряемом, - тот имеет способности. А кто в человеческой душе разбирается да в людских отношениях, тот умен. За пример взял я шахматиста. Хоть он и головой работает, а всего лишь у него способности, поскольку строит умственные комбинации из фигур, - небось не отношения короля с королевой выясняет. Тот же всемирный ученый может быть неумным не потому, что мало знает, а потому, что его знания не о человеке и не о душе. А скажем, дядя Вася, водопроводчик, серый, как его рукавицы, вдруг да и порадует умными словами, поскольку изучил глубину людской жизни.
Говорю все вышеприведенное, и спесь не спесь, а спесиночка внутри играет, как у натурального дурака. Ведь сам профессор меня слушает - пусть и дятлоподобный, пусть и туркообразный.
- Слово "дурак" мне всегда казалось мещанским, - задумался профессор.
- А коли нет дураков, то и умных нет.
- А если допустить, что нет ни тех, ни других…
- Без умных, Аркадий Самсонович, жить я несогласный.
- Тогда проблема возникает, Николай Фадеевич, - обрадовался профессор, поскольку в этой проблеме вроде бы я и виноват. - Дураков не любят, верно? А разве они виноваты, что они дураки? Кроме того, есть не совсем дураки, но и не очень умные. И немало их. В конце концов, есть дети, животные… И мы их всех станем презирать?
Поддел меня профессор под самые рессоры, поскольку прав. В дураке больше всего злит то, что он про свою дурь не знает и не ведает. А мне сказать ему хочется. И нельзя. Да ведь и неизвестно, что людям нужнее - ум или жалость?
- А с другой стороны, Аркадий Самсонович, от дураков государству большой урон.
- Будем уповать на то, что все люди с годами умнеют.
- Как бы не так, - усомнился я. - Умный к старости мудреет, а глупый - хитреет.
Снедь мы всю умяли, включая рыбу мойву. Разговор наш подошел к закруглению. Приходите вечерком, угощу я вас чайком, а не хватит чаю, пива накачаю. Хорошо все было, только я возьми да и поинтересуйся:
- А другого профессора в деревне нету?
- Какого другого?
- Всамделишного.
- Как понять "всамделишного"?
- Который все знает. И про аистов…
Покраснел профессор вроде арбузного нутра - даже
белая бородка порозовела. Нос в меня нацелил, как пику какую. Очки сверкают по-совиному. Язви его, то есть меня.
- Я, уважаемый, тридцать лет читал студентам лекции. Мною написано шесть монографий… Мои работы переведены на языки… У меня учеников больше, чем…
- Зачем психовать-то, Аркадий Самсонович? - перебил я. - Нету другого профессора, и не надо. И тобой обойдусь.
- Как это "обойдусь"?
- Так ведь ты, чай, не механизатор. А без профессора деревня не помрет.
- Значит, нажраться - и все?
- Сперва надо нажраться, - согласился я поспокойнее.
- А потом и профессора пригласить, на сытый желудок, э?
Он поднялся тяжело, вроде как чаю залил в себя до краев, и такую мерзкую рожу состроил, что и в мультфильме не увидишь. Да вдруг как гаркнет:
- Дурак!
Нешто всамделишный профессор такое бухнет? Тот, который про "летающие тарелки" рассказывал, - при галстуке - никого не обозвал, чай пил без чавканья…
- От дурака слышу, - ловко рубанул я, схватил зипун и вылетел из избы воробышком.
Видать, убедил я профессора - он дурачить всех начал.
4
Если петух отличается от курицы, как, скажем, цыганская шаль от наволочки, то у белых аистов тут сплошная уравниловка. Правда, аист покрупнее. Голосистостью не только соловью, но и вороне в подметки не годится. Молчаливая птица, однако щелкает, как деревянными ложками стучит. Видать, понимают друг друга. В азбуке Морзе тоже ключом постукивают, а ведь переговариваются.
Потрудились они над гнездом. Метровую чашу соорудили из всякой мелочишки. Теперь аистиха уже не отлучалась - сидела как привязанная.
- Лягушек ей наловить, что ли? - спросил я как бы у себя.
- Иди, посмеши деревню, - поддакнул Паша, умываясь после своих поросят. - Вроде Фердинанда…
- Какого Фердинанда?
- Есть у нас такой…
- Конь, что ли?
- Парень тертый, Федька Лычин, а Федькой зваться не желает.
- Почему?
- Некультурно, видишь ли, бабка-ёжка.
- А лягушки при чем?
- Тем летом он с мешком ползал вокруг деревни, лягух отлавливал. Говорил, ученые ему по полтиннику за штуку платили…
Поскольку теперь я был за кухонного мужика, то варить, кормить и кастрюли мыть выпало мне. Вроде дневального. Паша у меня, как персидский шах, сидит и супа ждет.
- Однако этот Фердинанд окрутил Наташку Долишную.
- Родственницу Гришки Долишного?
- Внучку.
- Как окрутил-то? - появился у меня интерес.
- Замуж сговорил.
- Так оно, может, и неплохо?
- Чего, бабка-ёжка? Ей двадцать, а ему тридцать. Да и не в том главное - мужик он дерьмовый, жиже некуда. Хапуга первый сорт. Девку жалко.
- Может, у нее любовь…
- Любовь не аванец, в карман не схоронишь. Мы бы видели.
- Тогда надо разобраться.
- Кому разбираться-то?
- Кому… фронтовикам.
Отварив, откормив и отчистив кастрюли, вышел я на улицу и двинулся вдоль, имея в виду один дом, напротив колодца. Да ведь бывал я у Долишного при его жизни, вспомнил путь по ходу дела.
У избы соседки, Анны, меня подзадержала береза. Розовеет корой в закатном солнышке, как женщина в сарафане. Листья еще только вылезли, а ветки уже шелестят и вроде бы отталкивают ветерок от своего розового тела, - мол, не прикасайся. Ну что мне в этой березе…
Встречал чудеса почище. Машину видел такую: спросишь - ответит, только все письменно. На самолетах летал, которые пересекают Союз с севера на юг за четыре часа, да плюс выдавали курицу с кофеем. Дом тыщеквартирный, где проживаю, - не дом, а скала из бетона, арматуры и стекла, к тому ж два лифта и сплошная телефонизация с ваннами и газом, да в некоторых квартирах есть и черт в ступе. Или телевизионная башня: как ее построили, почему она не падает?
Бывало, смотрю на все на вышеперечисленное, и мозги мои идут набекрень от удивления. Но сердце спокойно, не стукнет. А тут береза простая, из которой веники банные вяжут, - и екнуло, и зашлось в груди до туманности в глазах. Чего это… Телебашня ведь облака задевает. Или дело в том, что оба мы, я с березой, произошли от земли… Живые мы с березой оба - от этого все…
В деревне, куда б ни шел, а колодец не минуешь. Сруб высокий, под крышей, ворот прочный, цепь железная. И, как положено, девица воду черпает, но, правда, без коромысла.
- Чего ж без коромысла? - спросил я в порядке вежливости.
- Живу тут рядом, - усмехнулась она моему незнайству.
- Наталья Долишная? - догадался я.
- Да. А вы кто?
- А я Николай Фадеевич, друг твоего деда и Павла Ватажникова.
- Ой, вспомнила. Вы к нам приходили…
- Как не приходить - приходил.
Тонкая не по-деревенски. Натуральная чернобурка. Волосы черно-бурые, видать, крашеные, и заворочены в крупные кольца так, что сквозь них солнце блестит, как сквозь дырки. Ничего, лишь бы голова не была дырявой. Но лицо наше, новгородское, то есть кругленькое, беленькое и при улыбке с ямочками.
- Вы в гости приехали?
- В гости, а теперь нахожусь в разведке.
- В какой разведке?
- Хочу разведать, в счастье ли проживает внучка фронтовика Григория Долишного.
Ждал, что захихикает. Но она как-то подобралась, будто с экзаменом нагрянули.
- Пойдемте в избу…
- На свежем-то воздухе голова яснее.
Она поставила второе ведро рядком с первым, и получилась, я бы сказал, картина из картин: травка новорожденная, вода глубинная светлее неба, колодец рубленый, и девица-краса рядом, правда, с волосами, чуть подпорченными красителем.
- А в чем оно, счастье-то? - спросила Наташка как бы не у меня, а у ведер.
Как говорили в моей деревне, оказался я опешимши, то есть опешил. О чем спрашивают, того не имеют.
- Как же ты, Наталья, вступая в жизнь, не ведаешь о главном?
- Это я так, болтаю, как с посторонним, - Она тряхнула своими куделями.
- Я тебе не посторонний.
- Кто ж вы мне?
- Мы с Павлом Ватажниковым обещали твоему деду, поскольку ты без отца, тебя из виду не терять.
- Вы ему тоже чужие.
- Ошибаешься, дочка: мы же фронтовики.
- Вместе воевали?
- Все фронтовики воевали вместе.
Она задумчиво шевельнула носком туфли неокрепшую травку - вникала в мои слова. Поймет ли? Не воевала, не голодала, не страдала.
- Дядя Коля…
Как услышал я "дядя Коля", так меня теплом и окатило - поняла.
- Дядя Коля, я хочу простого бабьего счастья.