Нина Солоухина шла, сопя и тяжело шлепая по дороге уже около часа. Пот струился у нее по лицу, и кожа, обожженная апрельским солнцем, горела. Безразмерная белая футболка из мужского отдела, которые только и налезали на нее, пропиталась потом и прилипла к спине.
Она с самого начала не хотела идти в этот поход. Слезы наворачивались у нее на глаза от обиды. Но эта физручка сказала, что иначе "не сможет" поставить ей оценку за четверть. Именно "не сможет", как будто это не от одного ее желания зависело.
Нина не могла ни подтянуться, ни отжаться, она задыхалась и пыхтела, когда ее заставляли бегать вместе со всеми, и не могла достать кончиками пальцев до пола. Даже до лодыжек не могла. И когда она нагибалась, кто-нибудь за ее спиной обязательно издавал такой звук, будто она пукнула. И потому Нина ненавидела физкультуру больше всего на свете.
От расстройства Нине всегда хотелось есть, и теперь тоже давно хотелось. Она пожалела, что взяла с собой только несколько бутербродов и маленькую бутылку с водой. Было, правда, еще печенье, но его она как-то незаметно сжевала еще в электричке. Утром на перроне она видела бабку с пирожками, и теперь эти пирожки, горячие, в промасленной бумаге не давали ей покоя. Вместо них она один за другим проглотила два бутерброда. Но это, конечно было не то. Ужасно хотелось чего-то сладкого.
Она даже пожалела, что не купила там же, на станции, большую бутылку колы.
Но, в общем и целом, теперь, без одноклассников и без Деминой, Нина заметно повеселела. Ей хотя бы не грозило больше весь вечер сидеть на самом краешке бревна, пытаясь стать невидимкой, и молиться о том, чтобы никто не додумался избрать ее предметом шуток.
Она остановилась и высыпала сырую картошку, приготовленную для костра, в канаву. После избавления от этой бесполезной ноши рюкзак и вовсе стал легким, только куртка мешалась. Нина просунула ее под лямки рюкзака и пошла дальше.
Около часа пополудни Нина вышла на развилку трех дорог, и не смогла вспомнить, куда нужно поворачивать. Она свернула на ту, которая показалась ей более изъезженной, и шла по ней еще какое-то время, пока не поняла, что не узнает этих мест. Дорога сузилась в небольшую тропинку, и по обеим ее сторонам довольно давно уже тянулась молодая сосновая поросль и бурелом сухих кустов. В очередной раз, выбирая на развилке между двух дорог, Нина выбрала ту, где солнце светило в спину, и только тут впервые заметила, что солнце начало, пока еще медленно, клониться к горизонту.
Нина остановилась и в первый раз осмотрелась.
То, что она заблудилась, казалось невероятным, просто невозможным. В конце концов, это не Сибирь, и не тайга. И все-таки не за горами была ночь, а она так и не дошла до станции. Быть может, в этот момент даже уходила последняя электричка в сторону города.
Впервые Нина пожалела, что, как всегда, забыла дома телефон, эту ужасную деревяшку, которую купили ей вместо смартфона. Она даже обыскала карманы куртки и проверила отделения рюкзака в безумной надежде все-таки обнаружить его там, но карманы были пусты.
Нине стало жутко, и тут же громко и требовательно заурчал ее живот. Нина остановилась и достала целлофановый пакет с последним бутербродом. Толстый кусок белого хлеба, пропитавшийся маслом, с подтаявшим пожелтевшим сыром и с прилипшей к нему салфеткой, выглядел не очень аппетитно, но оказался безумно вкусным, так что она облизала пальцы и собрала крошки, оставшиеся в пакете.
Нина отвинтила крышку бутылки и одним глотком допила теплую, чуть затхлую воду. Вытряхнув на язык последние капли, она выкинула бутылку в кусты. Это было намного меньше того, что съедала Нина на обед каждый день, и она невольно оглянулась в поисках чего-нибудь еще. Вывернула и потрясла рюкзак, но оттуда посыпался лишь песок и мусор.
Заметно удлинились тени. Солнце начало цепляться за верхушки деревьев, и становилось прохладно. Поднялся ветерок. У Нины ныла спина и болели ноги, каждый шаг давался ей теперь с трудом. Влажная от пота футболка липла к телу и заставляла дрожать от холода. Она остановилась и натянула пропылившуюся и перепачкавшуюся в земле куртку.
В быстро надвигающихся сумерках, вдали, кажется, чернели дома. Дорога уводила от них в сторону, и Нина сошла с нее и поспешила к деревне по бездорожью. Несколько раз она наступала в ямы с талой водой, ноги у нее промокли до колен. Кололо в боку. Вскоре Нина выдохлась и пошла медленнее. Она напряженно вглядывалась в деревню, но никак не могла разглядеть свет в окнах.
Свет в окнах домов и точно не горел, скоро пропали в том всякие сомнения. Дома, как и все вокруг погружались в ночную тьму. Теперь, отсюда, они были хорошо видны. Ни из одной трубы не поднимался дым. И собаки не лаяли. Тихо было кругом.
Буреломы запущенных садов не скрывали провалившихся крыш, покосившихся бревенчатых стен и зияющих чернотой окон. Давно не езженная деревенская улица заросла. Со стены одного из домов, облупившаяся, с лоскутами выцветшей краски, смотрела в подступающую ночь пятиконечная звезда. Тревожимые ветром, стучали по крыше ветки. Нина развернулась и поспешила прочь от брошенных домов. От ужаса сердце ухало и грохотало в ушах. И только когда дома совсем скрылись из виду, Нина прислонилась к дереву, чтобы перевести дух.
Погасли последние отблески заката, и на небо высыпали звезды.
Порывы ветра в открытом поле заставляли дрожать от холода. Нина не видела уже теперь, куда ставила ноги, проваливаясь на каждом шагу в какие-то ямы и спотыкаясь о кочки. Поясница болела и, казалось, готова была переломиться. Последняя надежда на то, что она еще сегодня выйдет к людям, таяла с каждой минутой.
Наконец она выбилась из сил и села на краю перелеска, у корней старой березы, где деревья хоть немного защищали ее от ветра. В животе урчало. Объятый непроглядной тьмой лес страшно дышал за ее спиной. Сначала от испуганного биения собственного сердца Нина не слышала ничего. Но постепенно, к своему ужасу, она стала различать множество звуков. Стонали и скрипели деревья, в кустах и сухой траве раздавались шорохи. Далеко в поле, повторяя один и тот же резкий заунывный мотив, кричала ночная птица.
Пустой живот болел и ныл. Скорчившись на холодной земле, Нина вспоминала родителей, и маленькую кухню, пропахшую супами, и ей хотелось плакать.
Слезы покатились по ее щекам, тихие и испуганные, как и она сама. Нина подтянула колени к груди и постаралась плотнее закутаться в куртку, но очень скоро ее начало колотить от холода.
Где-то в середине ночи ветер утих, и звуки, обступившие ее со всех сторон, приблизились и стали отчетливее. Несколько раз Нина забывалась тяжелым беспокойным сном, и просыпалась в ужасе, подскакивала на месте и озиралась, услышав где-то совсем рядом с собой треск сучьев и чье-то тяжелое мокрое дыхание.
Когда она проснулась в очередной раз, солнце было уже высоко.
За ночь куртка отсырела и стала тяжелой, как мертвое животное. Все тело затекло. Нина ползком перебралась на солнце, и какое-то время бессильно лежала, ни о чем не думая, и просто наслаждаясь теплом.
Не чищенные со вчерашнего утра зубы были шершавые на ощупь, когда она трогала их языком. В горле першило, и, не смотря на солнце, она вздрагивала от каждого порыва ветра.
С трудом поднявшись, Нина огляделась и не смогла вспомнить, откуда пришла вечером.
Тогда она побрела наугад полем, чтобы только не уходить с солнца, не заходить в холодную зябкую тень. Мелькая черно-белыми крыльями, далеко впереди взмывала вверх и вновь ныряла вниз, будто танцевала, птица. Быть может, это была даже та птица, что пугала ее ночью своими криками.
Идти было тяжелее, чем накануне.
Этот день вообще давался ей труднее, чем первый. Было, наверное, обеденное время, и солнце нещадно палило с верхушки неба. Растворившись в его слепящем свете, где-то над головой заливались жаворонки. Поля и перелески сменяли друг друга, но ничто не напоминало о том, что где-то здесь, неподалеку живут люди.
Земля пылила, и высохшие метелки многолетников были все в этой солоноватой пыли. Нина пробовала жевать сухие стебли растений, но в них не было жизненных соков.
Талая вода нестерпимо блестела в низинах и выбоинах, но Нина пока не решалась пить ее.
Снег, белевший еще кое-где в ложбинках, казался ей надежней. Может быть потому, что в детстве зимой она все время ела его тайком, наедалась им, а потом лежала с больным горлом и температурой, и неделями не ходила в детский садик. Это было самое уютное, самое спокойное время ее детства. Мама всегда так вкусно кормила ее, когда она начинала идти на поправку.
Белевший кое-где в ложбинках, снег казался сахарным, полным воды и вкусным, и вскоре Нина стала жадно загребать его горстями и отправлять в рот.
Она вспоминала, как накануне вытряхнула картофелины в придорожную канаву, и сейчас ей уже казалось, что она съела бы ту картошку сырой, жадно бы вгрызлась в каждый клубень, не очищая его от земли.
Смутно Нина припоминала, что леса здесь тянутся до самого Мурома. Это физручка, кажется, вчера говорила им на станции. Или Мурманска. Хотя нет, Мурманск, вроде бы, далеко на севере… Но может быть и до Мурманска они…
Нина шла и вспоминала теперь без разбора, и мамины супы с солнечными капельками жира на поверхности, и даже утренние каши и какао, которые давали на завтрак когда-то в детском саду.