Госпожа баронесса, все еще молодая, легко соскочила с подножки и, смеясь, подала руку Амалии Дизенгоф, первой в городе эсперантистке. Госпожа баронесса принесла переплести книжечку, с виду похожую на молитвенник. Она долго выбирала цвет полотна и кожу на корешок и углы. И все, что нравилось Амалии Дизенгоф, отодвигала легким движением руки. Амалия спросила Крамера, слышал ли он о великом итальянском поэте д'Аннунцио. И показала на первой странице под названием "Альциона" дату и надпись. Fiume 1913; подпись D'Annuncio была неразборчива. Крамер вздохнул. Нет, не слышал. Он не слышал, но его сын, доктор Леон, врач при штабе полка в чине капитана, наверняка слышал, и жена, возможно, тоже, она очень любит читать по-польски и по-немецки, она образованная, не то что он. Ну, разве что постоянно имеет дело с книгами. Но вздохнул он не поэтому. Нехорошо, наверно, морочить госпоже баронессе голову такими вещами, но если б ему было дозволено просить ее заступничества… В каком классе его сын? Пусть ей его покажут. В тот же день отец привел сына в особняк госпожи баронессы. Спереди был садик, где весной цвели магнолии, люди ходили смотреть на эти розовые, фиолетовые, красные и белые удивительные цветы: листьев на ветках еще не было, а на клумбе не успел стаять снег. Горничная провела их за дом в сад, где ровными рядами росли яблони и персиковые деревья. Переплетчик Крамер представил госпоже баронессе своего сына, кудрявого Бума. Она погрозила ему зонтиком. Баронесса сидела на нагретой солнцем скамейке. От белой стены бил ослепительный свет. Она окинула взглядом мальчика с головы до ног. Велела подойти, потрепала за волосы. На прощанье дала поцеловать руку. Сказала, что визит превзошел ее ожидания. И пускай они уже идут. За директором послала Амалию Дизенгоф, а не горничную. Попросила о безотлагательной встрече. Она ждет. "За молодого Крамера я бы не раздумывая заступилась и перед самим государем, - сказала баронесса запыхавшемуся директору, вытирающему взмокшую шею и усы, желтые от табачного дыма. - Он того стоит. Уж я в этом разбираюсь", - добавила она.
- Пули, штыки, амуниция, то, сё! - Соловейчик сдвинул шляпу на затылок. - Важно, что враг торопится. А если торопится, это значит… я уже убегал, а когда убегал… - Он явно вознамерился рассказать то, что все уже знали.
Владелец магазина модельной обуви Апфельгрюн перебил Соловейчика:
- Но здесь Австрия, а не Кишинев. И, слава Богу, ничего похожего не будет - по крайней мере при императоре Франце-Иосифе. Нет такого еврея, который не желал бы ему долгих лет и здоровья. А раввины молятся, чтоб у него хорошо шли дела и чтобы все тоже жили долго: его родственники, бедная императрица, нет ее в живых, его армия, его полицейские, его министры, все, кто ему служит. Жаль только, что он не еврей. А может, оно и к лучшему, как знать, не отрекся ли бы он от своих, будь сам евреем. Достаточно, что сердце у него еврейское. Император любит переодеться простым мужиком и ездит себе по всей империи на обыкновенной телеге, на соломе, вызнаёт, что слышно, где хорошо, где плохо. Раз зашел в корчму, он тогда совсем еще молодой был, а у корчмаря умирал единственный ребенок, к тому же сын. Императору невдомек, он начинает, как всегда, выспрашивать, на что люди жалуются, а корчмарь в ответ только рукой машет. Может, налоги чересчур велики? Корчмарь машет рукой. А может, кого обидели? Корчмарь машет. Наверно, чиновники не любят евреев. Пусть только скажет, который из них! Корчмарь опять махнул рукой. Император уж и не знает, о чем спрашивать, и говорит: "Неужели так плохо?" - "Да, один лишь Господь Бог может помочь". Вот тут Франц-Иосиф и узнал о беде, свалившейся на корчмаря. И ответил: "Ну да, Господь Бог это Господь Бог, но я знаю одного человека, который тебе поможет". Тотчас приказал привести самого лучшего врача, и ребенок был спасен. Теперь-то уже императора узнали, вся деревня прибежала и бросилась ему в ноги. Мужики еще попользовались этим его еврейским сердцем, каждый, благодаря корчмарю, получил по две морги пахотной земли, а сам корчмарь - тысячу гульденов, в те времена это было все равно что сейчас две тысячи, и вдобавок право на винный откуп. До сих пор живет в большом городе, старость у него обеспечена, и у детей его дела идут хорошо, дай нам всем Бог, без ущерба для них, такие заработки.
- Я не буду хвалиться, - прочистил горло владелец концессии на торговлю табачными изделиями и лотерею; все испугались, что он снова раскашляется. - Мой дед в тысяча восемьсот сорок восьмом году захватил венгерский штандарт и был награжден медалью. Точнее, не сразу награжден, а только когда об этом узнал император. После боя император объезжал поле, австрийские полки мигом выстроились шеренгами, винтовки на караул, как оно полагается, все, как следует быть, но едва император обратился к солдатам с речью и стал благодарить за доблесть, кто-то в первой шеренге упал. Как нетрудно догадаться, это был мой дед. Он, когда вырывал у венгра штандарт, получил пикой в бок. Но продолжал сражаться. После окончания боя не пошел в лазарет, никому не доложился, потому что думал, обойдется, а ему очень хотелось увидеть вблизи императора. "Вот пример, - сказал Франц-Иосиф, - как надо любить государя и отечество. Вот пример отваги, хотя некоторым нациям ставят в укор ее отсутствие. В моем государстве, где живет в согласии много разных народов, на поле брани нет трусов".
- Увы, - сердито бросил Апфельгрюн, - император ошибся. Возьмите русинов. Я слышал, в какой-то деревне повесили ихнего священника. Я многих священников знаю. Того, что в Дулибах, например. Он покупает у меня обувь - он, его жена, его сын. Кто б мог подумать, что они станут шпионить против собственной страны.
- Они не шпионы, они москалефилы, - поправил его Притш. - Среди русинов, среди греко-католиков таких много. Они считают своим отечеством Россию.
- Как это возможно! - воскликнул Соловейчик. - Не верю!
- У них своя точка зрения, - объяснил Притш. - Они полагают, что их притесняют и что все зло не от императора, а от поляков и евреев, которые повсюду: в суде, в магистрате, в канцелярии старосты. Хотя вообще-то на государственной службе евреев очень мало.
- Да, верно, - подтвердил переплетчик Крамер.
Апфельгрюн еще больше разозлился:
- Что - верно? Плохо им? Вечно нам надо кого-то жалеть! А дворников откуда брать?! Должен же кто-то подметать улицы! Носить воду, рубить дрова. И кто это будет делать? Евреям это не по силам. Притесняют их, как же! Вон уже собственные "Торховли" начали открывать. Крестьяне теперь ходят в "Народну торховлю" - нам еще повезло, что там дороже, чем в еврейской лавочке. Врачи и адвокаты среди них тоже есть. А священник этот не москалефил был, а шпион. Его схватили, когда он телефонные провода в конюшню тянул. Зачем ему в конюшне понадобился телефон? А один мужик сидел ночью на берегу Серета и фонарем показывал казакам, где брод. Он что, тоже москалефил? Самый настоящий шпион.
- Только человек, который ни в чем толком не разбирается и не читает газет, может так говорить, - процедил Притш, не разжимая губ.
- Еще неизвестно, кто в чем лучше разбирается! - Апфельгрюн снял пенсне и стал его протирать платком.
- Прежде всего, надо закончить хотя бы несколько классов, - ответил Притш и криво усмехнулся.
- Посмотрите на него, тоже мне профессор!
Переплетчик Крамер барабанил пальцами по столу.
- Может, уже пора? - спросила жена переплетчика Крамера.
Сапожник Гершон поднял два пальца:
- Простите, что я снова встреваю. Один говорит так, другой эдак, но это не важно. Важно, как есть на самом деле. Под подозрение каждый может попасть. Достаточно покрутиться по рынку, если человек нездешний. Кто такой? Никто не знает. Откуда взялся? Никто не знает. Ну, значит, шпион. Чего он тут вынюхивает, шпион этот? Однажды набросились на калеку - и кто? Стыдно сказать: одни евреи. Мол, он только прикидывается калекой. А когда ему разбили черные очки, убедились, что у него веки сросшиеся, вообще нету глаз. Тогда только оставили несчастного в покое, но уже с рассеченной губой. Куда это годится! Человек должен быть человеком.
- Правильно, - поддакнул переплетчик Крамер. - И я всегда говорю: человечность, вот что главное.
- И согласие, - добавил старый Таг.
- Да! Да! Согласие! - поддержал старого Тага сапожник Гершон. - Согласному стаду и волк не страшен.
- И это правильно, - кивнул Крамер. - Без согласия в своих рядах в войне не победишь.
- Верно, верно, - сказал старый Таг, - Храм в Иерусалиме был разрушен, потому что не было согласия.
- Не я первый начал, - пожал плечами Апфельгрюн.
- А, ерунда, - махнул рукой Крамер. - Согласие необходимо, чтобы выиграть войну. Не только императору это нужно, но и нам самим. Победим - будем жить спокойно. А не победим - будем каждые пять лет иметь новую войну. Война каждые пять лет! Мой старший сын Леон, доктор, уже в армии. Врачей тоже посылают на фронт. А младшему, вот этому сорванцу, - он кивком показал на кудрявого Бума, переминающегося с ноги на ногу у окна, - тоже придется через пять лет защищать императора и страну. Страна обойдется без лишнего сорванца, а императору дай Бог долгих лет жизни и здоровья, но и моим детям тоже.
Они шли, шли и все еще не сдвинулись с места.
А ведь шляха держались, не тропки. Шли как солдаты без командира.
Каждый делал, что хотел, мог обогнать всех или отстать.
Старый Таг смотрел в окно, пока их не заслонила пыль. Пыли в этом году и правда было много.