Корелли подошел к Пелагии.
– Зачем вы отослали ее? Нам было так весело.
– Это братание, – ответила Пелагия, – непристойно даже для ребенка.
Корелли помрачнел и поковырял пыль носком ботинка. Взглянул на небо, опустил голову и вздохнул. Не глядя на Пелагию, он искренне проговорил:
– Такое время, синьорина, – война, и всем хочется находить маленькие невинные удовольствия в чем только можно.
Пелагия увидела на его лице усталую покорность, и ей стало стыдно. Повисла пауза: оба думали о том, что не стоило так поступать. Потом капитан произнес:
– Я хотел бы, чтобы когда-нибудь у меня была такая же хорошенькая киска – моя собственная. – И, не дожидаясь ответа, направился туда, откуда должен был появиться Карло.
Пелагия проводила его взглядом, думая о своем. В том, что он отступил, чувствовалось какое-то горькое одиночество. Потом вошла в дом, взяла два тома "Домашнего доктора", раскрыла на столе и без всякой задней мысли стала читать статьи о размножении, венерических заболеваниях, родах и мошонке. Затем принялась наугад открывать и читать про каскариллу, обложенный язык, анус и его заболевания, про появление повышенной тревожности.
Боясь, что скоро вернется из кофейни отец, Пелагия, наконец, поставила книги на полку и начала выдумывать повод, чтобы отложить неизбежный поход к колодцу. Нарезала лук, еще не зная, в какое блюдо добавит его: лишь бы отец увидел, что она не бездельничала, – затем вышла во двор расчесать забытого козленка. Обнаружив двух клещей и небольшую припухлость под свисающей на ляжке кожей, она задумалась, стоит или нет тревожиться по этому поводу, – а потом в голову полезли мысли о капитане. В этих грезах ее и застал Мандрас.
Он, ругаясь на чем свет стоит, выбрался из постели совершенно здоровый в день вторжения. Словно приход итальянцев оказался чем-то настолько важным, настолько весомым, что вволю наслаждаться своим недугом превратилось в непозволительную роскошь. Доктор сделал вид, что его это не удивило, но Дросула и Пелагия согласились, что в таком виртуозном выздоровлении есть нечто подозрительное. Мандрас отправился к морю и поплавал со своими дельфинами, как будто вовсе никуда не уходил, вернулся освеженным: на взъерошенных волосах высыхала соленая вода, на лице играла улыбка, на теле – ни одной сведенной судорогой мышцы, – взбежал на холм и преподнес Пелагии кефаль. Потеребил Кискису за уши, быстренько покачался на оливе и показался Пелагии еще ненормальнее в своем новом здравом рассудке, чем когда был поистине безумен. Теперь при каждой встрече она чувствовала себя виноватой, и ей было очень неуютно.
Она вздрогнула, когда Мандрас похлопал ее по плечу, и, несмотря на ее усилие изобразить сияющую улыбку, от него не ускользнула промелькнувшая у нее во взгляде тревога. Сейчас он решил не обращать на это внимания – припомнит потом.
– Привет, – сказал он. – Отец дома? У меня еще осталась нездоровая кожа на руке.
Радуясь, что можно отвлечься на что-то конкретное, Пелагия предложила:
– Давай я посмотрю.
А он весело ответил:
– Я надеялся увидеться с шарманщиком, а не с обезьянкой.
Мандрас слышал это выражение на фронте, оно ему понравилось, и он долго ждал возможности блеснуть им. Шутка поразила его своим остроумием, а он полагал: то, что остроумно, должно быть и привлекательным. Ему ничего так сильно не хотелось, как суметь снова внушить Пелагии то чувство, которое, боялся он, уже исчезло.
Но глаза Пелагии полыхнули огнем, и у Мандраса упало сердце.
– Я не это хотел сказать, – проговорил он. – Это была шутка.
Молодые люди посмотрели друг на друга, как бы отдавая дань прошлому, и Мандрас сказал:
– Я собираюсь уйти к партизанам.
– Ох! – выдохнула она.
Он пожал плечами:
– Выбора у меня нет. Ухожу завтра. Поплыву на лодке к Маноласу.
– А как же подводные лодки? – ужаснулась Пелагия. – А военные корабли? Это безумие!
– Можно рискнуть, если выйти ночью. Смогу плыть по звездам. Думаю, завтра ночью.
Повисло долгое молчание.
– Я не смогу писать тебе, – сказала Пелагия.
– Я понимаю.
Пелагия вошла на минутку в дом и вернулась, держа в руках жилет, который она так преданно шила и украшала, пока жених был на фронте. Застенчиво показав его, она сказала:
– Вот что я готовила для тебя, чтобы танцевать на праздниках. Хочешь, возьми его сейчас.
Мандрас взял жилет и поднял его перед собой. Склонив голову набок, он проговорил:
– Кажется, не совсем сходится, да? Ну то есть, узор на половинках немного разный.
Пелагию остро кольнуло разочарование, отдававшее предательством.
– Я так старалась! – жалобно воскликнула она в приливе чувств. – И никак не могу угодить тебе!
Мандрас хлопнул себя ладонью по лбу и скривился, показывая, какой он дурак:
– Господи, прости. Я не хотел, чтобы так вышло. – Он вздохнул и покачал головой. – С тех пор как я ушел оттуда, у меня язык, душа и мозги вроде как плохо соединяются друг с другом. Всё наперекосяк.
Пелагия забрала у него жилет:
– Я постараюсь исправить. А что мать говорит?
Он умоляюще взглянул на нее.
– Я надеялся, что ей ты скажешь. Я не вынесу ее рыданий и уговоров, если сам скажу.
Пелагия горько рассмеялась:
– Так что же, значит – ты такой трус?
– Жалко мать, – признался он. – Пожалуйста, скажи ей.
– Ладно. Ладно, скажу. Она потеряла мужа, а теперь теряет сына.
– Я вернусь, – сказал он.
Она покачала головой и вздохнула.
– Обещай мне одну вещь. – Он кивнул, и она продолжила: – Когда тебе захочется сделать что-то ужасное, подумай обо мне и не делай этого.
– Я – грек, – мягко сказал он, – а не фашист. И я буду думать о тебе каждую минуту.
В его голосе прозвучала трогательная искренность, и она почувствовала, что ей хочется заплакать. Они порывисто обнялись, точно были братом и сестрой, а не обрученными, и мгновенье смотрели друг другу в глаза.
– Храни тебя Господь, – произнесла Пелагия, и он грустно улыбнулся.
– И тебя.
– Я всегда буду помнить, как ты раскачивался на дереве.
– А я – как шлепнулся на горшок.
Оба коротко рассмеялись, он в последний раз призывно взглянул на нее и двинулся к калитке. Через несколько шагов остановился, обернулся и дрогнувшим голосом тихо произнес:
– Я всегда буду любить тебя.
А далеко от деревни Карло с капитаном, покрытые великолепной бежевой пылью, уныло осматривали стоявшую на дороге машину. Колес не было, а кабина под завязку была завалена еще дымившейся кучей навоза.
Вечером капитан заметил в кухне висевший на спинке стула изысканно вышитый жилет. Он снял его и повернул к свету; бархат был насыщенно-алого цвета, атласная подкладка пришита маленькими аккуратными стежками, которые, казалось, могли сделать только пальчики миниатюрного эльфа. Золотой и желтой нитью на жилете были вышиты томные цветы, парящие орлы и прыгающие из воды рыбы. Пробежав пальцами по вышивке, он ощутил плотность узора. Закрыл глаза и представил, как каждая фигура рельефно повторяет изгибы изображаемого ею существа.
За этим его и застала Пелагия. Она смутилась – быть может, оттого, что не хотела, чтобы он узнал, для чего она изготовила эту вещь, а может, потому, что устыдилась ее несовершенства. Капитан открыл глаза и протянул ей жилет.
– Это прекрасно, – сказал он. – Я такое только в музеях видел. Откуда это?
– Я сшила. И не такой уж он хороший.
– Не такой уж хороший? – не веря, повторил он. – Это шедевр!
Пелагия покачала головой.
– Половинки не совсем сходятся. Они должны быть зеркальным отражением друг друга, а вот тут видно, что этот орел получился под иным углом, чем вот этот, и этот цветок должен быть такого же размера, как вот тот, а он больше.
Капитан неодобрительно прищелкнул языком.
– Симметрия свойственна только мертвому. Вы когда-нибудь видели симметричные дерево или гору? Это хорошо для строений, а вот если бы вы увидели симметричное человеческое лицо, у вас бы сложилось впечатление, что его только полагается считать красивым, а на самом деле оно холодное. Человеческой душе нравится, чтобы в ее геометрии был небольшой беспорядок, кирья Пелагия. Посмотрите на себя в зеркало, синьорина, и вы увидите, что одна бровь у вас немного выше другой, что левое веко делает этот глаз чуточку шире. Но вы привлекательны и красивы, несмотря на… а иначе вы были бы статуей. Симметрия – для Господа, не для нас.
Пелагия скептически скривилась, собираясь нетерпеливо отвергнуть его голословные утверждения о ее красоте, но в этот момент заметила, что нос у капитана – не совсем прямой.
– Что это? – спросил капитан, показывая на орла. – В смысле, как это делается?
– Вот это филь-тире, – провела пальцем Пелагия, – а вот это – фестон.
Он оценил точеность ее пальчика и запах розмарина от ее волос, но покачал головой:
– Понятней не стало. Вы не продадите мне его? Сколько вы за него хотите?
– Он не продается, – ответила она.
– Ну пожалуйста, кирья Пелагия! Я заплачу чем захотите – драхмами, лирами, консервированной ветчиной, оливками в банках, табаком. Назовите цену. У меня есть несколько английских золотых соверенов.
Пелагия покачала головой; у нее было мало оснований не продавать жилет, но от слов капитана ее охватила гордость и захотелось оставить жилет у себя. А кроме того, продавать ему – как-то совершенно неправильно.
– Мне очень жаль, – сказал капитан, – кстати, сколько вы хотите за комнату?
– За комнату? – ошарашенно переспросила Пелагия.