"Греция расположена на разломе, и географическом, и культурном, отделяющем восток от запада; мы являемся одновременно и предметом спора, и местом катаклизмических землетрясений. И если острова Додеканес расположены к востоку, то Кефалония, несомненно, находится на западе, а материк – одновременно и тут, и там, не являясь полностью ни тем, ни другим. Балканы всегда были инструментом зарубежной политики Великих держав и с древних времен не смогли достичь даже сходства с развитыми цивилизациями из-за природной лености, капризности и грубости своих народов. Справедливо утверждать, что у Греции меньше балканских пороков, чем у других наций на севере и востоке, однако, и это также несомненный факт, среди всех греков Кефалонийцы имеют самую устойчивую репутацию остряков и умников. Читатели должны помнить, что и Гомер родом из этих мест, и Одиссея здесь прославляли за его ловкость. Гомер, правда, представляет нас свирепыми и недисциплинированными, но нас никогда нельзя было обвинить в жестокости. У нас случаются смерти из-за имущественных споров, но мы обладаем лишь в малой степени той кровожадностью, что является характерным недостатком соседних славянских народов.
Причиной нашей западной ориентации явилось то, что остров находился под турками всего лишь двадцать один год, между 1479 и 1500 годами, а затем они были изгнаны объединенными силами испанцев и венецианцев. Вернулись они только для одного набега в 1538 году и увели тринадцать тысяч кефалонийцев, чтобы продать их в рабство. Короткий период пребывания, в соединении с их гениальными апатией и инертностью, обусловил то, что они не оставили долговременного наследия в области культуры.
За исключением этого краткого периода, остров принадлежал венецианцам с 1194 по 1797 год, а затем был захвачен Наполеоном Бонапартом – печально известным поджигателем войны, одержимым манией величия, который обещал острову союз с Грецией, а затем вероломно аннексировал его.
Читатель легко согласится, что, в сущности, остров был итальянским на протяжении почти шестисот лет, и это объясняет многое из того, что покажется иностранцу диковинным. Островной диалект насыщен итальянскими словами и оборотами речи, образованные люди и аристократы владеют итальянским как вторым языком; и колокольни встроены в церкви, сильно отличаясь от обычных греческих построек, где колокол находится внутри отдельно стоящего и более простого сооружения возле ворот. Фактически, архитектура острова – почти совершенно итальянская и весьма благоприятна для цивилизованной и дружеской личной жизни, благодаря тенистым балкончикам, внутренним дворикам и наружным лестницам.
Итальянское нашествие во многом обусловило то, что развитие народа пошло более в западном, чем восточном направлении, вплоть до привычки отравлять неудобных родственников (например, Анна Палеолог таким способом убила Иоанна II), а правители наши были, в основном, кипучими и бесчестными эксцентриками вполне в итальянском духе. Первый из Орсини использовал остров для пиратства и постоянно обманывал Папу. При его попечительстве упразднили ортодоксальное епископство, и по сей день здесь наблюдается большая враждебность к римскому католицизму – враждебность, замешанная на историческом высокомерии этой веры и ее прискорбной поглощенности грехом и виной. Внедрялись итальянские обычаи взимания налогов для увеличения средств, предназначенных для огромных взяток, вынашивались интриги и махинации, запутанные, как лабиринт, устраивались катастрофически неподходящие браки по расчету, велась немилосердная внутренняя борьба, родовая междоусобица, итальянские деспоты обменивались островами между собой, и наконец, в XVIII веке произошел такой удивительный взрыв насилия между главными родами (Аниносы, Метаксасы, Каруссосы, Антипасы, Типалдосы и Лавердосы), что власти депортировали всех зачинщиков в Венецию и там повесили. Сами островитяне оставались выше всех этих причудливых итальянских извращений, но заключалось множество смешанных браков, и мы утратили привычку носить традиционную одежду задолго до того, как это произошло в других частях Греции. Итальянцы оставили у нас скорее европейский, нежели восточный взгляд на жизнь, наши женщины были значительно свободнее, чем где-либо еще в Греции, и они на века дали нам аристократию, которую мы могли высмеивать и которой могли подражать. Мы были невероятно довольны, когда итальянцы ушли, и не предполагали, что впереди вещи похуже, но из-за продолжительности своего пребывания они, как и британцы, несомненно, явились самой значительной силой, сформировавшей нашу историю и культуру; мы находили их правление терпимым и подчас забавным, а если вдруг начинали их ненавидеть, то в сердцах у нас были привязанность и даже благодарность. Помимо всего, они обладали неоценимым достоинством – не были турками".
Доктор опустил ручку и перечитал написанное. Он кисло улыбнулся своим последним замечаниям и подумал, что в нынешних обстоятельствах не похоже, чтобы благодарность сумела выжить. Он прошел на кухню и переложил все ножи из одного ящика в другой, чтобы гнев Пелагии смог найти новый повод для катарсиса.
Легче быть психологом, чем историком; он понял, что только что на паре страничек промахнул несколько сотен лет. В самом деле, следует делать это не спеша и передавать события надлежащим образом, скрупулезно, двигаясь шагом. Он вернулся к столу, собрал бумаги в небольшую стопку, вышел во двор, втянул носом воздух – не чувствуется ли намеков приближения весны, – и со стоической твердостью, один за другим, скормил листы козленку Пелагии. Доктора удручала его филистерская способность переваривать литературу.
– Проклятое жвачное, – пробормотал он и решил отправиться в кофейню.
19. L'omosessuale (6)
Мать Франческо оказалась маленькой седой женщиной с родинкой на щеке и темной полоской волос над верхней губой. Она была одета в черное и весь разговор крутила в руках тряпку. Судя по всему, когда-то она была очень красивой, и мой возлюбленный Франческо унаследовал свою внешность от нее – тот же славянский разрез глаз, тот же оливковый цвет кожи, те же пальцы ювелира. Жена Франческо тоже была там, но я не мог смотреть на нее: она познала наслаждение его телом, которого никогда не знал я. Она рыдала в углу, а ее свекровь мяла тряпку и спрашивала:
– Когда он погиб, синьор? Это был хороший день?
– Он погиб в чудесный день, синьора, светило солнце, и пели птицы.
(Он погиб в день, когда подтаивал снег и из-под его смерзшейся корки проступали тысячи изуродованных трупов, ранцы, заржавленные винтовки, фляжки, неоконченные письма, написанные неразборчивым почерком и пропитанные кровью. Он погиб в день, когда один из наших солдат, поняв, что у него полностью отморожены гениталии, сунул в рот ствол винтовки и разнес себе затылок. Он погиб в день, когда мы нашли сидящий на корточках у дерева труп со спущенными штанами, намертво замерзший в борьбе с неподатливым запором, вызванным солдатской диетой. Под ягодицами мертвеца лежали два маленьких самородка дерьма с кровавыми прожилками. На ногах у трупа вместо ботинок были намотаны бинты. Он погиб в день, когда с холмов прилетали канюки и выклевывали глаза у состарившихся мертвецов. За оврагом кашляли греческие минометы, а нас зарывала сыпавшаяся сверху грязь. Шел дождь.)
– Он погиб в бою, синьор? Вы победили?
– Да, синьора. Мы атаковали греческие позиции и штыками изгнали противника.
(Греки в четвертый раз отбросили нас заградительным огнем минометов. У них было четыре пулемета на высотках вне зоны нашей видимости, и при отходе нас разносило на куски. В конце концов, мы получили команду, отменявшую приказ удерживать позицию, поскольку она не имела тактического значения).
– Он умер счастливым, синьор?
– Он умер с улыбкой на губах, сказав мне, что горд тем, что выполнил свой долг. Вы должны быть счастливы, что имели такого сына, синьора.
(В траншее Франческо, хромая, подобрался ко мне с безумным взглядом. Он заговорил со мной впервые за последние недели. "Сволочи! Сволочи!" – прокричал он. "Посмотри", – сказал он и закатал штанины. Я увидел пурпурные язвы белой смерти. У Франческо в глазах блеснуло изумление, и он потрогал гноящуюся плоть. Опустив штанины, он проговорил: "Хватит, Карло. Это чересчур. Все кончено". Обхватил меня руками и поцеловал в обе щеки. И зарыдал. Я чувствовал, как он дрожит у меня в руках. Он достал из кармана мышонка Марио и отдал мне. Взяв винтовку, он стал карабкаться через бруствер траншеи. Я ухватил его за лодыжку, чтобы удержать, но он ударил меня прикладом по голове. Он медленно двигался к окопам противника, через каждые пять шагов останавливаясь и стреляя. Греки оценили его геройство и не стреляли в ответ. Храбрых солдат они предпочитали брать в плен, а не убивать. Рядом с ним разорвалась мина, и он исчез в дожде желтой глины. Наступила долгая тишина. Я увидел, как что-то пошевелилось там, где раньше был Франческо.)
– Он умер быстро, правда, синьор? Он не мучился?
– Он умер очень быстро, пуля пробила ему сердце. Он ничего не почувствовал.