И директор снял трубку.
Даже мелкие секретики не давали спокойно жить Зоечке Голубцовой - мгновенно избавлялась от них, - а уж большие новости она и совсем держать в себе не могла. Едва притворив дверь директорского кабинета, она сломя голову ринулась к девятому "А", выманила в коридор Стасика Бочкова, первого, кто попался ей на глаза…
…Стасик Бочков, взлохмаченный, бледный, без нужды поправляя на носу очки, встал посреди кабинета, возле учительского стола.
- Ребята! Колька Корякин… сегодня ночью… убил своего отца!
Срывающимся голосом ту самую фразу, которую не могла заставить себя произнести Соня Потехина.
Не все сразу ее расслышали, не до всех дошло:
- Что?.. Что?..
- Колька Корякин ночью убил отца! - отчетливо повторил Стасик.
И наступила тишина. И в этой тишине всплеснулся истерический девичий голос:
- Уж-жас! Он за моей спиной сидел!
Соня вскочила - пришла ее минута защищать Колю.
- Восхищаться надо - не ужасаться! - с надрывом выкрикнула она.
Снова недоуменное "что? что?" с разных сторон. Стасик Бочков первым вразумительно изумился:
- Восхищаться? Убийством?
Весь класс озадаченно и недоверчиво глядел на Соню, вот-вот недоверчивость сменится враждой.
Растолкав столпившихся у доски ребят, двинулся к ней пружинящей походкой Славка Кушелев, тот, кого Соня боялась больше всех. Крупная голова покоится на узких разведенных плечах, руки в карманах, на лбу жесткая прядь, мелкие, широко расставленные глазки нацелены прямо в зрачки.
- Ты знала? - спросил он.
- Да! - с вызовом.
- И молчала - почему?
- Потому что Стаське это сказать легко, а мне - нет!
Славка помедлил, удовлетворенно произнес:
- Ясно. Но восхищаться?.. Простить - еще понятно. Но почему мы должны восхищаться?
- Простить? А за что простить? За то, что он мать спасал от зверя?
- Да, но не слишком ли дорого за спасение?..
- Если у тебя на глазах твою мать станут бить до смерти, ты что, гадать станешь - дорого или недорого?
И глаза Славки не выдержали, вильнули в сторону от Сониных зрачков.
- Все-таки убить… И кого?..
- Убить, чтоб жить было можно!
Славка долго молчал.
- Убить, чтоб жить… - повторил он. - Пожалуй. - И отступил.
Соня поняла - победила, теперь класс на ее стороне. После Славки никто не посмеет сказать против.
Директор положил трубку:
- М-да-а. Началось… Грозится, что переведет свою дочь в другую школу.
И торопливо принялся рассовывать бумаги по ящикам стола.
- Так вот, Аркадий Кириллович, сидеть сложа руки нам нельзя. Я сейчас еду в гороно. Так сказать, иду на "вы"! Буду доказывать - да, да, с пеной на губах! - что к семейной трагедии Корякиных наша школа прямого отношения не имеет. И буду защищать вас, Аркадий Кириллович, постараюсь прикрыть своей неширокой грудью. И ваших рассуждений о том, что моральные наставления, видите ли, толкнули, не слышал. И очень надеюсь - оч-чень! - никто больше их от вас не услышит.
Аркадий Кириллович вглядывался в директора исподлобья. По обычным житейским меркам он должен быть благодарен этому человеку за отзывчивость, за участие. За чрезмерное участие, за безоглядную отзывчивость! Даже сейчас не собирается бросать на произвол судьбы: "Постараюсь прикрыть своей неширокой грудью…" И ведь постарается насколько хватит сил.
Директор, с грохотом задвинув последний ящик, вышел из-за стола, встал перед учителем, невелик, но плотен, плечики разведены, колено бойцовски выставлено, вид заносчив.
- И вам я тоже долго заниматься переживаниями не позволю. Я буду действовать там, вы - здесь, в школе… Не сегодня, не сегодня. Понимаю, сейчас вы травмированы - идите домой, приходите в себя. Но завтра… завтра вы встретитесь с учениками, в первую очередь с девятым "А".
Аркадий Кириллович продолжал молча вглядываться. А, собственно, какое он имеет право упрекать его, более молодого человека, менее опытного педагога? А разве он сам, Аркадий Кириллович, не верил два дня назад в свою исключительность, не тщеславился в душе - творит-де необыкновенное? Было! Было! Незачем притворяться перед собой святым. Отрезвила пролитая кровь. Но только отрезвила; что, к чему - пока по-прежнему непонятно. Почему этот человек должен понимать лучше тебя?
А директор, выставив бойцовски колено, скользя взглядом мимо виска Аркадия Кирилловича, напористо говорил:
- Мы не можем допустить, чтоб ученики самостоятельно принялись переваривать убийство. Народ незрелый, горячий, с вывихами, без руля и без ветрил. Мы и сами-то сейчас теряемся в оценках, ну а они такого нагородят друг перед другом, что потом как бы сами кидаться не стали на родителей, на прохожих, на нас с вами. Скрыть, что произошло, не в наших силах, но в русло вогнать мы обязаны. И лучше, чем кто-либо, это можете сделать вы, Аркадий Кириллович. Только вы! У вас огромный авторитет среди учеников.
Слова, слова, слова… Ох, сколько их еще выплеснется, беспомощных слов! Аркадий Кириллович поднялся.
- Да, - выдавил он. - Да… Скрыть не в силах и скрывать не следует. Хорошо, Евгений Максимович, завтра встречусь, а сегодня мне нужно кое-что уяснить.
- Ну а мне уяснять некогда, иначе все уяснят без меня. - Директор уже снимал с вешалки плащ.
Острый на язык учитель химии Горюнов однажды сказал про директора: - "Мужик с пружинкой, когда не трогают - тих, когда надавят - чертик выскочит".
16
Лет шесть назад на шоссе, огибающем стороной город, была возведена гостиница, названная по-новомодному мотелем, вместе с большой бензозаправочной станцией и корпусами авторемонтных мастерских. Этот служебный поселок считался частью города, подчинялся городским организациям - не одной, а нескольким, - но жил своей обособленной жизнью. Он место паломничества тех, кого носили по дорогам колеса. Здесь можно было встретить кавказцев в неумеренно больших кепках, прозванных аэродромами, узбеков в расшитых тюбетейках, неухоженно-джинсовую молодежь западной закваски и районно-командированный народец в поношенных плащах и кирзовых сапогах, с неизбывным терпением на физиономиях. Караван-сарай кочевников XX века! Здешние горожане, попавшие сюда, чувствовали себя как на чужбине, гостями.
Как всегда ночью, в разные часы, с разных концов сюда прибывали "Запорожцы", "Жигули", "Москвичи", несущие на себе увечья - помятые крылья, продавленные дверцы, покореженные багажники. Они выстраивались в глубине авторемонтных мастерских, у маленького корпуса на отшибе, где размещался арматурно-покрасочный цех.
Когда в сумерки уже начала вливаться утренняя свинцовость, подкатил измызганный, сельского вида грузовичок, притянувший на тросе еще одни несчастные "Жигули" с продавленной крышей, выбитыми стеклами и незадачливым владельцем, научным сотрудником крупного НИИ.
В восемь утра начался рабочий день, выстроилась очередь в регистратуре, ожили мастерские, открыл свои ворота и покрасочный цех.
В начале десятого возле цеха объявились две фигуры. Один низкорослый, тщедушный, чрезвычайно вертлявый, в потасканной лыжной кепке с наушниками, выступающим козырьком и еще более выступающим ассирийским носом. Второй костляво-долговязый, в пузырящейся, необмятой, почти новой шляпе над деревянным, плоско стесанным лицом. Это были подсобные рабочие по профессии, по призванию же - ханыги. Однако оба были довольно известны среди автолюбителей города. Они не только работали на подхвате у мастера-арматурщика Рафаила Корякина, а считались его близкими приятелями. Именно к Рафаилу-то Корякину и сбегались в ночь за полночь со всей округи изувеченные машины, спешили занять очередь: золотые руки у мужика! Слава Корякина падала и на ханыг. Наиболее образованные из владельцев звали их не без претенциозности - Самсон и Далила, хотя имя первого не Самсон, а Соломон, второго же - Данила. Соломон и Данила, Рабинович и Клоповин, в обиходе Даня Клоп. Шерочка с машерочкой для тех, кто не блистал ветхозаветной эрудицией.
Вчера вечером шерочка с машерочкой в компании Бешеного Рафы сильно перегрузились, а потому сейчас чувствовали себя крайне паскудно. Во-первых, они проспали и опоздали, что им обычно не проходило безнаказанно. Во-вторых, жизнь вообще не мила, если не удастся "поправиться".
Но Соломон, более чуткий, чем его товарищ, вдруг повел носом и не без воодушевления объявил:
- Клоп! Кеб не стоит на месте! Клоп! Мое исстрадавшееся сердце чует - денек нынче будет кейфовый.
Для этой тесной парочки все дни делились на кейфовые и стервовые. Первым же признаком кейфового дня было отсутствие под стеной возле двери "Посторонним вход воспрещен" темно-зеленых вылизанных "Жигулей" начальника покрасочного цеха Пухова. "Кеб не стоит" - значит, Пухов, которого остерегается даже Бешеный Рафа, с утра "не пропашет" и день пойдет вперевалочку. Во всяком случае, взыскивать с Соломона и Данилы за опоздание некому, можно даже дозволить себе "поправиться".
И Соломон, не тратя время на переживания, решительно направился к разбитым "Жигулям", притащенным сельским грузовичком. "Жигули", казалось, строили устрашающие гримасы, а их хозяин всем своим не утратившим былой респектабельности видом выражал смиренную безнадежность. Соломон, запустив руки в карманы, минуты три с суровым глубокомыслием изучал тяжкие увечья. За ним, как сумеречная тень, возвышался Данила Клоп. Наконец Соломон позволил себе изречь:
- Вы, молодой человек, конечно, хотите попасть к доктору?
- Да, хотел бы к Корякину… - робко обронил владелец.
- Доктор очень занят.
- Я понимаю… Я готов…
- Мы можем обещать вам одно - мы попробуем, мы только попробуем!
- Я буду вам чрезвычайно благодарен.