Мы почти не говорили, да и о чем с ней говорить? Правда, под конец она меня удивила:
– Я ведь с первого взгляда тебя полюбила, Иван. Прямо тогда, в метро. Мне прямо тогда сразу захотелось с тобой в какой-нибудь парк побежать или подъезд. Я еще подумала: на фиг я ему нужна, профессору, столичному фраеру… А я вообще девушка верная, честная, ты не смотри, что я так выгляжу. Это обман. Я ведь очень подло выгляжу, да?
– Ну что ты! – смягчил я. – Нормально ты выглядишь.
– Меня с детства все за блядищу принимали, проходу не давали. Иной раз десять раз подумаешь, прежде чем из дому выйти.
И те-де и те-пе. Скотинка! Надо же… Но слово скотинка я произношу с восхищением…
Подобно матерому уголовнику, который для очередной аферы в поезде представляется, скажем, инженером, наивно полагая, что слово может скрыть его блатное рыло, Евгения щебетала всю эту чушь и простодушно верила, что я ей верю. Мы не умеем представить работу интеллекта, чей уровень выше нашего собственного, и, затевая обман, можем рассчитывать только на себе подобных. Обман удается лишь потому, что обманутый испытывает стыд: вот почему мы подаем мелочь нищему мальчику в метро, краем глаза подмечая, какая у него толстенькая, откормленная попка.
На обратном пути я напился, останавливаясь у каждой палатки и усугубляя маленькими бутылочками коньяка – я выпил их три, чтобы залить свои лживые глаза. Жена ничего не заметила. Ей и так было не до меня: она снова обожралась шоколадом, мы вошли почти одновременно, она еще дожевывала, входя.
– Опять не вытерпела, – призналась она, хлопая себя по карманам, и через несколько минут ее потянуло блевать.
Я слушал эти грубые, никак не вяжущиеся с образом хрупкой женщины звуки, и говорил себе: слушай, слушай… Чем больше я увижу в этой женщине мерзости, тем лучше.
– Сла-а-аденького, – передразнил я ее, когда она, бледная, выползла наружу, и тут же увидел, как краска наливает ее щеки, и услышал:
– Что ты вообще понимаешь, ты! Я люблю сладкое, я такая, и все. Я буду делать то, что я захочу, жрать, то, что захочу. Какое тебе дело, вообще?
Она говорила, я слушал. Что-то темное ворочалось во мне, ворочалось, пока не прорвалось наружу, как тогда… Моя рука помимо воли сжалась, и я ударил ее в живот, потом удивленно посмотрел на свой эрегированный розовый кулак и снова ударил сверху по спине. Скорченное тело распласталось у моих ног. Шатаясь, я сделал несколько шагов и рухнул ничком в кровать. И немедленно вырубился.
60
Профессор совершенно прав – разве можно любить людей, у которых органы, предназначенные для того, чтобы заниматься любовью, практически совмещены с органами, предназначенными для того, чтобы гадить. Разве можно любить таких людей. Впрочем, не бывает никаких других людей. Я ненавижу людей, ненавижу людей.
Совмещение органов – два в одном – и есть ключ к пониманию сущности человека. Вот почему в человеке так мирно уживается высокое и низкое, доброе и злое, черное и белое, вот почему так зыбок, так расплывчат образ человека вообще.
61
Свойство тела вообще не является принадлежностью тела как такового, и уже тем более не претендует на неотъемлемость. Например, такие свойства как запах тела, цвет его и вкус могут быть изменены искусственно. Вес тела, в отличие от массы, есть функция тяготения на данной планете.
Сегодняшняя медитация касалась именно массы.
Масса, являясь лишь свойством тела, должна быть подвержена произвольному изменению извне, как и любое другое свойство.
Взять, к примеру, цвет. Казалось бы, изменение цвета тела косвенно связано с изменением его массы, если учесть ничтожную величину, идущую на наружный красочный слой. Но возможно также изменение цвета и внешним образом, то есть, путем изменения освещения, и в этом случае, масса тут совершенно не при чем.
Люди еще не научились варьировать массу как свойство, но когда это произойдет, материальные тела смогут существовать в совершенно непривычных для людей качествах: скажем, мгновенно набирать скорость, или же менять ее направление…
Что за чушь из школьного курса физики? Откуда во мне эти мысли – каким-то мгновенным вихрем пронеслись еще в полусне, с похмелья… Будто бы кто-то генерирует на моих мозгах, словно я женщина, какие-то свои соображения. Как я однажды пошутил своей жонке… Боже мой! Вспомнил…
Я окончательно просыпаюсь, будто свалившись откуда-то, все еще сжимая в ладонях чьи-то твердые груди, которые немедленно тают и желеобразно просачиваются между пальцев… Я смотрю на свои руки и ужасаюсь – как рыжим своим развратом, так и домашним буйством, но все-таки рыжий разврат, наряду со своей слизистой мерзостью, несет сильную положительную эмоцию, только вот, в сумме с вектором рукоприкладства, выбрасывает на поверхность сознания – ноль. Мне не хорошо и не плохо – мне никак. Только во рту говно и мучительно хочется пить, и столь же мучительно – хочется наоборот. Пью из кувшинчика, в котором отстаивается вода для цветов, пью жадно, с надрывом, затем выливаю остаток воды в цветок и на ее место делаю наоборот, в кувшинчик, потому что не представляю, как выйду сейчас в коридор и увижу ее. Я включаю Beatles: "Scrambled legs", ее любимую песню. Я хочу дать понять своей избитой жонке, что проснулся, однако она не вошла: слышно ее на кухне, как она хлопает дверцами шкафов.
Алкоголь последнее время все хуже действует на меня: похоже, произошло какое-то сугубо энгельсовское изменение: я перестал терять память, что странно: раньше я помнил отчетливо лишь начало пьянки, медленно затягивая спасительным туманом свои вечера, теперь картина опьянения стоит передо мной едва ли не ярче обыденной, зато я стал агрессивен, гадок и глуп: за последний год я уже второй раз поднимаю руку на свою жонку, а в первый я чуть не забил ее до смерти.
Это не правда – что у трезвого на уме то у пьяного на языке – ощущение такое, будто в пьяного человека вселяется какой-то другой человек, да, это совершенно другой человек, или, может быть, вообще, это – какой-то нечеловек.
Это некая сущность, которая живет глубоко внутри своего носителя, и в пожизненных трезвенниках она также живет, но никогда не выходит наружу. Она поднимает голову, ладонью вниз заталкивает человека, будто топит его, и говорит миру:
– Вот я!
Она мыслит иначе, совершает иные поступки, у нее совершенно другой характер, она – не я, и поэтому я, настоящий я, личный – не могу нести за нее никакой ответственности.
Это очевидно, это лежит на поверхности, но, тем не менее, люди не желают думать об этом, и за неуправляемые действия другого отвечает, опять же, сам этот несчастный, вплоть до того, что в судопроизводстве опьянение является не смягчающим, но отягчающим обстоятельством. Преступление совершил один, а судят другого, причем, еще строже судят, чем если бы то же преступление совершил он сам. Вместо этих пространных рассуждений мне бы надо немедленно встать, выйти на кухню и попросить у нее прощения. А Beatles между тем, продолжают, как и тридцать лет назад, когда я был юным, наивным, трезвым еще…
Scrambled legs,
Oh my baby, how I loved your eggs,
Now it looks as they’re old funny pegs,
Oh, I began with honey quex…
Я звоню в институт, сказать, что сегодня меня не будет. Трубку берет Павел Пульских, адъюнкт. Он единственный, кто посвящен в куриный мой дивертисмент, он мой сообщник и тоже преступник. Он согласился на это дело, почти не раздумывая, так же как и я. Пожалуй, и нет у меня такого сотрудника, который бы не пошел на это грязное дело, можно было просто созвать официальное совещание и все предать полной гласности, а то непонятно, почему нечистый на руку Пульских должен получить большую долю, чем все остальные…
Я одеваюсь и иду на кухню, к своей жонке, я готов ей в ноги упасть, и ноги мои, в самом деле, подкашиваются, я еле волочу свои ноги, пораженные ангиоспазмом, и лишний раз убеждаюсь, что благими намерениями…
Она сидит вполоборота за кухонным столом, где, среди луковиц и перевернутых тарелок, светится мой лаптоп. Она манипулирует пальцами, и текст исчезает с экрана. Но дискета, я вижу, вставлена в щель дисковода! Я завладею ею, чего бы мне это ни стоило.
62
Это чудесно – свалить свои несчастья на кого-то другого, причем – неизвестно кого. Это удобно и трогательно:
– В него вселился дьявол!
– Я был сам не свой!
– Не знаю, почему я это сделал!
– Я потерял управление!
На этот счет даже придуманы какие-то медицинские теории – о сознании и подсознании, всяких темных силах, живущих внутри людей. Суть-то, конечно одна – снять с себя ответственность, обеспечить существованию своего разума наивысший комфорт.
Это логично: ведь если бы люди знали и хотели узнать всю правду о себе, то вряд ли кто-либо из них доживал до совершеннолетия в здравом рассудке.
Тяжел запах твоего говна, человек.