- Я надавлю на пружину, а ты разводи створки, - попросил я Лилли.
Я наступил ногой на цилиндр и нажал на стальной язычок; пружина наконец поддалась.
- Открывай, только не прищеми пальцы, - приказал я Лилли.
- Не отпусти пружину, - предупредила она.
Я снова надавил.
- Тащи руку! - прикрикнула на Джекки сестра.
Джекки выдернул руку. Я убрал ногу, и капкан захлопнулся, зло щелкнув стальными челюстями.
- Покажи руку, - попросил я.
Даже в темноте я увидел, что она сильно порезана, помята и залита кровью. Джекки стонал, поддерживая ее здоровой рукой.
- Ему нужно в больницу, - сказал я Лилли.
- Не надо, - запротестовал Джекки. - Я потерплю.
- Слушай, Кит, - зашептала Лилли, потому что вновь забрехали собаки, - ты можешь поставить капкан, как прежде?
- Наверное, смогу.
- Тогда поставь. Не хочу, чтобы Кэрроллы увидели его открытым.
- Почему?
- Они поймут, что здесь был Джекки.
- Только помоги мне, - сказал я Лилли.
Я с трудом взвел капкан, пружина дважды срывалась, и Лилли чуть не осталась без пальцев. Потом я сунул капкан под ограду и присыпал песком, уничтожив наши следы. Собаки лаяли взахлеб и могли разбудить Кэрроллов, жаждавших поймать злополучную лису; мы припустились вдоль забора и продрались сквозь кустарник к безлюдной дороге.
Джекки совсем ослабел.
- Нужно что-то сделать с его рукой, - сказал я Лилли.
- Хорошо. Только давай доберемся до дома.
Полубегом миновав улицы, мы наконец спустились по грунтовой дороге к реке; Джекки повис у нас на руках, я поддерживал его с одной стороны, Лилли - с другой; когда она открыла дверь на кухню, оттуда выскочил Тилли - он с лаем кинулся к Джекки, но Лилли, шлепнув песика, прикрикнула на него. Она зажгла керосиновую лампу и усадила брата на табуретку.
- Положи руку на стол, - сказала она.
При свете керосиновой лампы мы осмотрели руку, и, хотя она была покрыта грязью, я разглядел, что раны не слишком глубокие.
- Можешь пошевелить пальцами или кистью? - спросил я.
Стиснув зубы, Джекки согнул руку и пальцы - значит, кости были целы. Я ждал, что Лилли вскипятит воду, чтобы промыть раны, однако Стьюбеки лечили по-своему. Девушка взяла луковицу, разрезала ее на две части и половинкой, как тампоном, тщательно очистила порезы, не обращая внимания на отнюдь не луковые слезы, бежавшие по чумазым щекам брата.
- Сейчас поищу, чем перебинтовать, - проговорила Лилли.
Она вышла в комнату (оттуда доносился храп миссис Стьюбек) и возвратилась с бумажным пакетом, набитым выстиранными лоскутами (только повзрослев, я догадался об их истинном назначении). Лилли аккуратно нарезала кружочками другую половину лука и разложила их на лоскутке, которым обернула руку Джекки, стянув тугим узлом концы повязки.
Лилли не говорила жалостливых слов, не утешала брата, и он переносил боль терпеливо, без хныканья.
- Иди спать, - сказала ему Лилли.
Джекки ушел, и я вдруг увидел слезы, стоящие в глазах девушки. Я знал, что она плачет от лука, но Лилли смутилась и, отвернувшись от меня, утерлась ладонью.
- Зачем он туда сунулся?
- Это тебя не касается, Кит, - отрезала Лилли, давая понять, что мне лучше не вмешиваться в их дела.
- Ладно. Ладно. Вы, наверное, совсем чокнулись.
- Они не имеют права ставить капканы в городе, - проговорила Лилли.
- Но Кэрроллы ставили его на лису.
- Ты думаешь? - с горечью спросила Лилли.
Нетрудно было догадаться, что произошло.
Джекки, несомненно, не раз наведывался в курятник мистера Кэрролла, и, полагая, что цыплят таскала лиса, хозяин поставил капкан, чтобы ее поймать. Меня только удивило сначала, что Лилли помогала брату в этом деле, но я понял, как они нуждались, если уж Лилли отваживалась на ночные набеги во владения Кэрроллов.
- Ты никому не расскажешь, а? - спросила Лилли.
- Сама знаешь, что нет.
- Если кто-нибудь узнает, куда лазил Джекки, его увезут в приют. Все только и ждут этого.
Лилли была права.
- Ну кому я скажу? - успокоил я девушку.
- У тебя кровь на пиджаке, - показала она, - и мать спросит, откуда пятно.
- Черт побери! - воскликнул я, придумывая, что бы сказать маме.
- Соври, что у тебя шла из носа кровь, - посоветовала девушка.
Я искренне рассмеялся.
- Мне бы никогда в голову не пришло, - сознался я и внезапно услышал тихий плач, доносившийся из соседней комнаты. - Отведи Джекки в больницу, - снова посоветовал я.
- Только утром, - ответила она. - Если прийти сейчас, ко мне пристанут с расспросами.
- А как ты им объяснишь?
- Скажу, что он устанавливал капкан на кроликов.
- У тебя есть аспирин или какое-нибудь другое лекарство?
- Нет. Сейчас ему очень больно - лук печет, но потом станет легче. Спокойной ночи, Кит, - попрощалась со мной Лилли.
- Спокойной ночи, Лилли.
Она не поблагодарила меня, да я этого и не ждал; до дороге домой я думал о Лилли с каким-то новым восхищением, ведь раньше мне, как и многим другим, ее самопожертвование представлялось чем-то само собой разумеющимся. Удивительно, но тогда мы были чересчур уверены в ней, ничуть не сомневаясь в том, что она выполнит свой долг до конца. Однако эта вроде бы лестная для Лилли уверенность оказывала ей плохую услугу, ибо мешала нам разглядеть, насколько тяжело было девушке управляться с больной матерью и братом.
Если бы Лилли просила о помощи или была бы признательнее за нее людям, то и город, возможно, проявил бы к ней больше внимания и участия, но она была слишком независима, слишком неприступна и поэтому не могла вызвать к себе сочувствие. Да она и не хотела его. Об этом я размышлял, ложась спать и спрашивая себя, надолго ли еще ей хватит сил.
Глава тринадцатая
Приблизительно в это время в нашем городе поселился человек, которому предстояло сыграть особую роль в жизни Лилли; они познакомились случайно на углу улицы близ фотоателье.
Незнакомца звали Авраамом Дэвлином, уже его имя и фамилия говорили сами за себя. В фамилии "Дэвлин" было что-то ирландское и новозаветное, зато в ветхозаветном патриархальном Аврааме слышались отзвуки гневного библейского грома. Мне всегда чудилось, что Дэвлина мучили какие-то сомнения, а поэтому он был человеком мягким, порой беспомощным и наивным, хотя и обладал твердыми убеждениями.
Дэвлин приехал в Сент-Элен по приглашению местной газеты "Сентинл", которой требовался репортер; он не показался мне настоящим газетчиком, впрочем, теперь-то я знаю, какие они бывают разные, ибо позднее сам занял его место. Выглядел он довольно нелепо. Пиджак был ему не по росту, да и брюки коротковаты. Дэвлин поражал нас своей рассеянностью: иногда он приветливо раскланивался с вами и, видимо, помнил о вас решительно все, а в иные дни вовсе не замечал или даже не узнавал, хотя неизменно оставался вежлив и никому не причинял вреда.
Местные зубоскалы быстро поняли, что могут безнаказанно оттачивать на нем свое остроумие; они донимали Дэвлина своими шуточками над его длинными волосами, пыльными ботинками (на размер больше, чем надо), над его по-детски чистыми голубыми глазами, устремленными куда-то вдаль. Но это было лишь началом. Дэвлин приобрел подержанный велосипед, весьма нелепый на вид, под стать своему хозяину; я так и запомнил его с насосом в руках - Дэвлину то и дело приходилось накачивать шины, которые спускали и озорные мальчишки и взрослые балагуры.
- Кит, почему они не оставят в покое мой велосипед? - спросил меня однажды Дэвлин; он задержался на несколько минут в конторе моего отца и, выйдя на улицу, обнаружил, что шины опять сели.
- Кто их знает, - ответил я.
- Лет до десяти - это еще понятно, но потом уже глупо.
- Вас просто дразнят, - пояснил я.
- Нет, тут, видно, что-то другое, - не согласился Дэвлин и затем поступил так, как мог поступить только он. К углу веранды был прислонен еще один велосипед; на нем прикатил Рон Харди - владелец магазина граммофонных пластинок. Дэвлин подошел к велосипеду и выпустил воздух сначала из задней, потом из передней шины, затем отступил на шаг, будто ожидая, что сейчас ему откроется некая тайна.
- Зачем это вам нужно? - удивился я.
- Хочу испытать, что при этом чувствуешь.
Услышав шипение, Рон Харди выбежал из своего магазина и увидел Дэвлина возле велосипеда с обмякшими шинами.
- Черт побери, Дэв, зачем вы это сделали?
- Все в порядке, Рон, - успокоил репортер хозяина велосипеда. - Я их накачаю снова.
Дэвлин повернулся ко мне и потряс головой.
- Вот видишь, - проговорил он. - Никакого тебе удовольствия.
- Кому как, - возразил я.
Но этого Дэв не в силах был постигнуть. Он никогда не понимал человеческой злобы. Вместе с тем Дэвлин хорошо владел пером и умел в самом мелком, казалось бы, факте разглядеть значительное и важное событие. Помню его статью о большущей отаре овец, которую однажды за много лет пригнали в город. Но написал Дэв не обо всей отаре, а только об отбившемся ягненке, который, жалобно блея, метался по улицам в поисках матери; люди - чуть ли не половина города - травили его, пока не загнали во двор скотобойни к остальным овцам. Рассказ получился очень живой, грустный и написан был великолепно.
И все же главным, что определило репутацию Дэвлина в городе, оказалась "политика". Точнее, не "политика", а его "философия". Или даже "религия". Словом, то, во что Дэв твердо верил. Во всяком случае, однажды субботним вечером он просто поразил нас, хотя вообще странностям этого странного человека мы удивлялись постоянно.