Рид-сити, где я провел свои лучшие годы, показался мне обшарпанным, меленьким, страшным, и я быстро проехал его насквозь. Ничто так не утомляет, как идиллия чьей-то юности. Мир с трех-четырех футов роста, когда все запоминалось как неповторимое и удивительное, в последующие годы изучен, признан, обласкан и выжат до остатка от омерзения перед настоящим. До чего же безнадежное дело – проживать это время вновь и вновь, смаковать только хорошее, забывая бесчисленные раны, лежащие где-то в глубине, и силой удерживать маску. Правда, единственный практикующий психолог, у которого мне довелось побывать, говорил, что я живу как ребенок. Оттого мне и не нужно детство, чтобы умиротворять и лечить теперешние беды. Я все еще ребенок, и у меня мало шансов стать другим – видимо. Отлично. Я все время бросаю: школы, работы, охоту, рыбалку, а то и просто прогулки, подобно пацану, хватающемуся за конфету или новую игру. Время от времени я даже лазал на деревья, когда знал, что меня никто не видит. Новизна это называется, а я жертва перемен: вот новая улица, можно прогуляться по новому городу к новому бару или новой реке с новым мостом, поискать там книжки нового автора, чтобы читать их ночью в новой комнате. В Уолтеме на реке Чарльз это был Достоевский, тянувшийся несколько недель без перерывов, каждый вечер, когда я возвращался из итальянского ресторанчика, где работал уборщиком посуды. Бостон стал Санкт-Петербургом, за ночь выпало два фута снега. Скопив сто долларов, я переехал на Сент-Ботолф-стрит и бросил работу. Комната была настолько холодной, что я месяц не вылезал из старого отцовского тулупа, даже в постели, а когда ненадолго становилось теплее, снимал его и вывешивал за окно проветриться. Алкаш из соседней комнаты мочился через окно, чтобы не спускаться по лестнице в туалет. Весной я изложил свои мысли на двух страницах желтого нотариального блокнота и снова подался в Нью-Йорк, где надеялся скопить достаточно денег, чтобы уехать в Швецию. После пяти месяцев нью-йоркской безработицы и токайского вина я поехал в Мичиган, где за следующие четыре месяца собрал семьдесят долларов и стопом двинулся в Калифорнию. Все те же бродяжьи мечты о горах золота, припрятанных в кустах Перу, о сокровищах Лафита в коралловых рифах у Тортуги, о подобранном в канаве пухлом бумажнике или о том, как кто-то обратит внимание на мое выразительное лицо и я стану кинозвездой или любовником богачки. Она была прекрасна, но ни один мужчина до их встречи не мог удовлетворить ее взыскательный вкус. Тогда ему открылся мир устремленной ввысь фаллической силы – Биарриц, Марракеш, Сайпан, Гонконг. Он смотрел сквозь зашторенное окно на Avenue des Cochons – с ограбленным телом, но счастливый. Позади на кровати Louis Quatorzeвозлежала она, держа на груди теперь уже мертвую утку. Она принялась зубами выдергивать из утки перья, как сокол, быстрыми резкими движениями. Он терпел эти извращения только ради тысячедолларового недельного пособия и небольших радостей, которые она изредка предлагала ему взамен. Он продаст ее бедуинам, когда они поедут в Сомали на осеннюю охоту, но сперва заберет драгоценности и как можно больше наличных денег. Я сидел в комнате и травил себя фантазиями. Я мечтал о настоящей канаве с настоящим обляпанным грязью бумажником. Накачавшись сотерном, я чувствовал, что моя жизнь вот-вот изменится. Ты пересечешь океан или большую воду и полюбишь женщину, говорящую на непонятном языке, сказала девушка, прочитав мой гороскоп. Или сделаюсь президентом гигантской корпорации и установлю честные условия найма. Вдовы несчастных, засосанных в домны моих сталелитейных заводов, от моей щедрости будут заливаться краской, а то и пригибаться над письменным столом ради быстрого удовольствия. Посторонние детали – вот что губит фантазии. В девятом классе я отправил сочинение на конкурс, устроенный профсоюзом рабочих автомобильной промышленности: "Юджин Дебс безмолвствовал в тюремной камере. Куда пойдет рабочее движение, вопрошал он себя". Мой брат выиграл конкурс Американского легиона на "лучшее сочинение на патриотическую тему" и прочел его со сцены на школьном собрании, симметрично обрамленный двумя офицерами в мундирах и двумя флагами. Я решил, что сочинительство у нас в крови, и стал с нетерпением ждать, когда почта доставит приглашение на поездку в Вашингтон (первая премия); мой карьерный рост будет стремительным, в конце я встану вровень с Уолтером Рейтером, а затем превзойду и его. Рейтер скажет: "Рад, что вы с нами", – или что-нибудь в таком же духе, и глаза его подернутся слезами. Никто не увидит шрамов, оставшихся после того, когда некая шестерка выстрелила в окно моей кухни. Шестерки не останавливаются ни перед чем, даже перед убийством. Семейства Фордов, Доджей, Моттов и других живут в свинской роскоши на недоплаченные рабочим деньги, тогда как Великий Вождь истекает кровью на линолеумном полу. Годы спустя на социалистическом митинге в Нью-Йорке простые бедные люди читали "Юманите" и смеялись. Я не знал французского, но если верить афише, сборище было социалистическим. Апельсиновый сок и булочки. Это был, как потом оказалось, мой первый и последний политический митинг, хотя на Вашингтон-сквер я каждый день подписывал петиции и ноты протеста. Ходили слухи об Эйзенхауэре и мадам Чан, а также о том, что служба регулирования нефтедобычи финансирует частные техасские вооруженные силы, которые в конце концов приберут к рукам страну. Или что Розенбергов оклеветали, а все серьезные люди, особенно молодые, должны присоединиться к Фиделю Кастро в провинции Ориенте. Я верил всему и даже сходил на тайное собрание сторонников Кастро в Испанском Гарлеме, хотя говорили там по-испански, а я по-испански понимал лишь vaya con Dios, gracias и adobe hacienda.За пять месяцев в Нью-Йорке я похудел на тридцать фунтов, через четыре месяца в Калифорнии стрелка сползла еще на десять. В идеале через пару лет я не должен был бы весить вообще ничего.