После этого Павел и Лука совершили вместе не одно миссионерское путешествие, карабкаясь по козьим тропам в горы, спускаясь каменистыми уступами в долины, всюду проповедуя во имя Господне и создавая первые христианские общины. Во время путешествий Лука выполнял обязанности и врача, необходимого Павлу в дороге, и секретаря, поскольку он был образован и хорошо начитан не только в медицинской литературе, но и в сочинениях греческих философов, историков и поэтов. Кроме того, Лука неплохо владел ремеслом живописца, что тоже могло пригодиться в дороге: кошелек путника быстро пустеет, а любое ремесло - заработок. Мог он оказать услугу учителю и в том случае, если требовалось знание римских законов, умение составлять прошения и вести деловую переписку. Одним словом, это был незаменимый секретарь, который ходил за Павлом как за ребенком, опекал и лелеял его, наивного и беспомощного в житейских делах. Случалось, что Лука выручал учителя из опасных переделок, в которые тот попадал благодаря своему горячему, строптивому нраву и нежеланию мириться ни с какими условностями там, где требовалось защитить христианскую веру. Выручал, рискуя собственной жизнью, и они вместе спасались от преследователей, грозивших побить их камнями или отдать под суд Синедриона.
Конечно же, они часто беседовали - у ночного костра или под ветвями пальм смоковниц, накрывавших их во время полуденного зноя. Тема их бесед была одна - слова и дела Того, Кто прошел по земле в облике Иисуса из Назарета, проповедуя пришествие Царства Небесного и обещая спасение всем, кто примет Его весть. Из рассказов учителя Лука узнал, что Павел не принадлежал к числу ближайших учеников Иисуса, сопровождавших Его на этом пути, и даже более того - поначалу яростно преследовал христиан, разыскивал их повсюду, брал под стражу и бросал в темницы. Но Иисус сам призвал его к апостольскому служению, явившись ему по дороге в Дамаск, куда Павел был послан Синедрионом, чтобы искоренять христианскую веру. Грозный посланник уже приближался к Дамаску, видел его с вершины горы, подобного украшенному драгоценными камнями блюду, когда внезапно засиял ослепительный свет, заставивший его споткнуться и упасть, и неведомый голос произнес второе - еврейское - имя Павла: "Савл, Савл, что ты гонишь меня?" В неземном сиянии возникли очертания фигуры, одетой в плащ и хитон, с ременными сандалями на ногах, покрытой от солнца головой, и Павлу явился божественный лик: ниспадающие на плечи волосы, чуть рыжеватая, с пшеничным отливом, борода и пронзительные, проникающие в душу глаза. "Кто ты?" - спросил Павел, еще сильнее прижимаясь к земле. "Я Иисус, которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна". - "Господи, что повелишь мне делать?" - "Встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать". Так ответил Иисус, в дальнейшем назвавший Павла Своим избранным сосудом и повелевший возвещать Свое имя пред народами, царями и сынами Израилевыми.
Павел выполнил веление Господа, и даже выполнил с лихвой, распространив свою миссионерскую деятельность не только на сынов Израилевых, но и на языческие народы, населявшие Палестину и соседние земли. Обо всех этих событиях Лука рассказал в "Деяниях апостолов" - книге, написанной им уже под старость, после того, как он расстался с Павлом. Расстался физически, но не духовно, ибо голос проповедника продолжал звучать в его ушах, диктуя Луке слова, ложившиеся на пергамент. Состарившийся Лука был счастлив тем, что ему довелось увидеть плоды осуществления великих миссионерских идей Павла, и это придавало особый пафос его "Деяниям". Идеи Павла отразились и в первой, написанной непосредственно перед "Деяниями", книге Луки - его поэтичном Евангелии, к которому он приступил со всей основательностью ученого грека и пылким энтузиазмом верующего христианина. Евангелие Луки в слове продолжило то, что Павел осуществлял в действии, и служило единой цели - распространению христианства среди всех народов. Написанное по-гречески, оно обращалось, прежде всего, к язычникам, до которых Лука заботливо старался донести благую весть о словах и делах Христа. Для этого он употребил все свое умение, весь свой талант. Его нежное, окутанное голубоватой дымкой Евангелие дышит поэзией, пленяет изяществом языка и с неукоснительностью следует фактам, излагая события жизни Иисуса в строгой исторической последовательности. Но главное в Евангелии Луки - духовная сила любви и сострадания к людям.
Подобный февральской лазури
Евангелие, написанное Лукой, - это действительно Евангелие сострадания, веры и молитвы, рисующее Христа защитником слабых и униженных, покровителем женщин и детей. "Пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им, ибо таковых есть Царство Божие", - говорит Христос у Луки, и поэтому мои детские годы принадлежат третьему евангелисту. Но если пятидесятые - время Луки, то тридцатые - время Матфея, сороковые - время Марка, а загадочные шестидесятые - время Иоанна. Голубоватый свет четырех Евангелий струится над моей семьей, подобный февральской лазури, и вот уже не так уныла безрадостная жизнь советских людей, не так тяжелы калоши простого человеческого счастья и не так страшна экзистенция, именуемая великой социалистической тоской. Тоской парадов и маршей, эпохальных свершений, побед и рекордов. Великой - поскольку она охватывала всех, и социалистической - поскольку было в ней нечто совершенно особое, присущее только новому строю, только ему одному. И в этом-то, пожалуй, главное отличие: парады и марши, победы и рекорды были и раньше, а вот особого, непередаваемого оттенка тоски не было, и в этом смысле мы - первооткрыватели, первопроходцы, создатели новых экзистенциальных категорий. Гигантша жизнь с плоским, приплюснутым носом является нам призрачным видением, маячит перед глазами и исчезает, оставляя после себя ядовито-зеленый экзистенциальный отсвет. Этот отсвет - отблеск, зыбкое фосфорическое сияньице - преследует нас повсюду, и каждый из нас похож на человека, которому мешает заснуть навязчивый электрический свет. Как ни сжимай веки, как ни прикрывай ладонью глаза, как ни утыкайся лицом в подушку, все равно не спрячешься от навязчивого света и не избавишься от сознания, что ты есть, что ты существуешь, что ты подвержен неизлечимому экзистенциальному недугу.
Не спрячешься, не избавишься, не спасешься.
Но вот я открываю Евангелие Луки и не нахожу в нем экзистенциальных отсветов. Не нахожу нигде, кроме двух мест, исполненных таинственной земной печали. "С Ним шло множество народа, - пишет Лука, - и Он, обратившись, сказал им: если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником". Возненавидеть жизнь - разве не сквозит в этом печаль пережитого Им когда-то, накануне земного подвига! "И Сам отошел от них на свержение камня и, преклонив колена, молился, говоря: Отче! о, если бы Ты благоволил пронесть чашу эту мимо Меня!" Чашу мимо Меня - в этих словах сгустилось, обозначилось, обнажилось ноздреватое вещество жизни, но сразу же и рассеялось в воздухе: "…впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет". Рассеялось - и снова голубоватый свет, осеняющий меня, мою мать, тетушку и ее сумасшедшего брата - всех, кто сидел тогда за столом, и еще многих не сидевших с нами: дедушку, бабушку, наших соседей и даже вездесущего Колидора Николаевича, прикладывающего ухо к замочной скважине.
И снова мое сердце бьется в невидимой теплой руке, и я вспоминаю, как мы с матерью спускаемся вниз по лестнице, отыскиваем в снегу сани, поблескивающие под луной выгнутыми полозьями, я усаживаюсь в них, вытягиваю перед собой ноги в тяжелых валенках. А мать с усилием тянет, дергает за веревку, чтобы сани (полозья успели примерзнуть к снежному насту) сдвинулись с места, и мы едем домой под желтовато мигающими, накрытыми белыми шапками вечерними фонарями. Едем молча, каждый думает о своем. И лишь иногда мать оборачивается - не свалился ли я с саней, не снял ли по беспечности варежки, не отморозил ли щеку, и, убедившись, что со мной ничего не случилось, еще ненадолго задерживает на мне взгляд. И тут я неуверенно улыбаюсь, чувствуя, что наши мысли совпадают, и думаем мы об одном: как нам кажется, о тетушке, о дядюшке, о сухарях и баранках, хотя на самом деле о чем-то ином, почти невыразимом в словах и лишь обретающем смысл в ее взгляде и ответной улыбке.
Часть вторая
ПОДВАЛ В ДОКУЧАЕВОМ
Глава первая
КРАСНОЕ И ЧЕРНОЕ
Какие там привидения!
…а ведь был этот переулок - был. И начинался он от Большой Спасской улицы, которая выходила на Садовое кольцо неподалеку от Колхозной площади, Сретенки и Проспекта Мира. В моем детском сознании это место запечатлелось не столько как район соединения площади, улицы и проспекта, сколько как точка соприкосновения, слияния трех материков, трех континентов. И каждый из этих континентов обладал своей неповторимой экзистенцией. Одно дело Сретенка с ее тихими, овеянными мечтательной дремой переулками, спускающимися к Трубной площади, космически-нездешним кинотеатром "Уран" и магазином "Грибы и ягоды", поражавшим мое воображение тем, что там помимо грибов продавались фазаны, куропатки и всякая иная причудливая дичь. А другое дело Проспект Мира с застекленными парниками и оранжереями Ботанического сада, переулками - Банным, Грохольским, Трифоновским, и каменными атлантами, поддерживающими балкон старинного двухэтажного дома. И конечно же нечто совершенно особое воплощала в себе Колхозная площадь с усадебными колоннами и парковой оградой института Склифосовского, за которой, собственно, и прятался тот переулок, называвшийся Докучаевым.