19
Все случившееся с Ваней ужасно подействовало на меня, и я чувствовал себя скверно после того, как с ним расстался, так ничего и не добившись. Да, мы вместе мечтали уехать, но я никогда не думал, что из-за этой мечты можно так одичать, опуститься, дойти до самого жалкого состояния. Мне стало страшно, что я могу уподобиться Ване, и я сказал себе: нет, не хочу. Не хочу я никуда уезжать, раз за это требуется такая плата.
Сказал - и бросился в омут.
Из-за какой-то мелочи я поссорился с матерью, убежал из дома, хлопнув дверью, разыскал Таню в ее поселке, и мы провели вместе три дня. Ее мать уехала куда-то на похороны, Таня взяла отпуск, и мы затворничали, занесенные снегом по самую крышу. Да, это были такие дни, что я тоже впал в блаженную истому и мне хотелось закрыть глаза и засмеяться счастливым смехом…
Когда же я вернулся, земля подо мной разверзлась. Весть о моем безумии облетела всех московских родственников, весь наш многочисленный клан. На меня, как желуди в дубовой роще, посыпались советы и предостережения от всяких тетушек и дядюшек: Клары Самсоновны, Сусанны Рудольфовны, Бенедикта Лазаревича, Гелия Вольфрамовича, Молибдена Евсеевича. Меня урезонивали. Меня старались образумить.
Меня спасали.
По мнению нашего клана, мне грозила самая страшная опасность - жениться и креститься. "Если что и произошло, ты ничуть не обязан…" - внушала мать и подставляла к моему уху телефонную трубку, в которой тоже слышалось, что я не обязан. "Все молодые люди когда-нибудь…" - ворковала Клара Самсоновна. "Это естественный ход вещей…" - с придушенной хрипотцой вторил ей Бенедикт Лазаревич.
В завершение телефонной атаки на меня мать набрала аварийный номер, иначе говоря, позвонила отцу, с которым советовалась лишь в самых экстренных случаях и просила денег, если больше не у кого было взять. "Твой ребенок висит над пропастью, ты должен вмешаться хотя бы потому, что сам подал ему пример… Сам! Сам! Сам!" - слышал я возгласы, стоны и ахи из-за стены.
Я был срочно вызван к отцу. Сначала он встретил меня в скверике у трамвайной остановки, мы расчистили от снега скамейку, сели, вздохнули, и я как на духу все ему выложил…
Дома его вторая жена Маруся - свой человек, умница, все понимает - накрыла на стол, накормила нас ужином, а потом я стал возиться с их пятилетним Егоркой, рыжим, веснушчатым, лопоухим, с дыркой вместо переднего зуба. Егорка вывалил на ковер все свои игрушки, явно ожидая от меня того восторга и вожделения, которое сам испытывал, когда их ему дарили, и теперь из ревности ко мне надеялся испытать снова…
Немного погодя, Маруся с отцом позвали меня в соседнюю комнату.
- Бедненький ты наш, ну живите с ней здесь! - сказала свой человек Маруся, кладя мне на плечо полуголую, испачканную мукой руку.
- Как?! - опешил я. - Вам же самим тесно! Вы даже новую мебель у знакомых держите, поскольку вам ставить ее некуда!
- Ерунда, брат, поместимся. - Маруся вторую руку положила на плечо отцу, ласковым подзатыльником побуждая его высказать свое мнение.
- Да, Борис, если все это у вас серьезно, имей в виду такую возможность… Вы же не мебель, чтобы держать вас, где попало!
- Но ведь ты, же знаешь, наше семейство… возникают вопросы… - Я выдержал паузу, выражавшую надежду на то, что отец лучше меня понимает, какие именно вопросы возникают в подобных ситуациях. - К тому же я имею в виду и другую возможность… - Я понизил голос в расчете, что отец поймет меня с полуслова, но он все же спросил:
- Какую?
- Уехать, если выпустят… на историческую…
- Ах, вот ты о чем! Ну, что же… святое дело, как говорится. Хотя я лично для себя все вопросы такого рода решил, и моя родина здесь. - Отец посмотрел на Марусю так, будто без этого взгляда его слова теряли часть своей убедительности. - А если у тебя возникают подобные вопросы, то тебе надо навестить бабушку Розу. Она, правда, мне крест на шею не вешала, но когда-то очень помогла. Поезжайте-ка к ней вместе… вместе с Таней.
- Хорошо, - пообещал я.
И мы поехали.
20
- Здравствуйте, мои птенчики! Мои голубочки! Шолом!
Встретив нас этим возгласом, бабушка Роза, приодетая, причесанная, надушенная, грузная и тучная, вся просияла от радости, затряслась и заколыхалась под коконом платья, украшенного бантами и рюшами, и на нем стал волнами вздыматься креп с лиловыми мушками.
- Познакомься, это Таня, - сказал я, и она замерла, как замирают в тех случаях, когда не сразу находят слова, чтобы выразить внезапно нахлынувшую благодарность тем, кто осчастливил их своим визитом.
- Очень, очень приятно, - произнесла она, оглядывая гостью осоловелыми от умиления глазами. - Первый раз вижу моего внука с девушкой - дожила до такого счастья! Раньше-то он всегда с молодыми людьми, друзьями своими являлся, особенно часто с Ванечкой, который так чудно играет на скрипке Мендельсона, хотя я не поклонница его собственных сочинений… А теперь он привел вас, моя душенька! Наконец-то! Я так рада!
- Я тоже очень рада, - сказала Таня и посмотрела на меня с просьбой о поддержке, которая могла заключаться в том, чтобы я добавил несколько слов, свидетельствующих об искренности ее признания.
- Да, Таня давно хотела с тобой познакомиться…
- Вот! Это вам!
Она протянула бабушке Розе подарок - скамеечку для ног, изготовленную Гаврилычем и Федотычем по специальному заказу.
- О какое чудо! - воскликнула бабушка и вновь замерла под влиянием внезапно нахлынувших чувств, которым не удавалось облечься в слова.
- Вам нравится?
- Очень, очень!
- А это подушечка для головы. - Таня протянула бабушке еще один подарок и обернулась ко мне, словно я был участником его выбора. - А это мягкие подлокотники для рук…
- Подушечка! - в умилении всплакнула бабушка. - Подлокотники!
Стол был накрыт, и мы почувствовали себя людьми. Да, людьми, которым оказывают любезность и гостеприимство - наливают чай, накладывают в розетку абрикосовое варенье, угощают шоколадными конфетами и миндальными пирожными.
Выставила бабушка и бутылку мадеры, припасенную по такому случаю.
- Ну, за пропавшие десять колен, - сказала она, поднимая наполненную до краев рюмку и глядя на Таню с лукавством экзаменатора, скрывающего свое намерение устроить собеседнику невинный экзамен. - Как вы полагаете, найдутся?
- Найдутся. Как пропали, так и найдутся, - ответила Таня с уверенностью, показывающей, что знакомство со мной ее многому научило.
Разговор продолжился, и Таня, к моему изумлению, без запинки отвечала на каверзные вопросы, в которых сам я путался и плавал. Очевидно, в ее окружении нашелся некто, более просвещенный и осведомленный, чем я (поселочек есть поселочек!). Особенно удивило меня то, как Таня, сдержанно и деликатно намазывая на хлеб красную икру, поддевая лезвием ножа, упавшие икринки и угадывая очередной проверочный вопрос, сказала:
- Красную можно, можно, а вот черную - нельзя!
- Учись! - с укором воскликнула бабушка, ставя мне в пример Таню, как проигравшему партию мастеру спорта ставят в пример победителя-второразрядника. - Вот как надо знать Танах!
И тут победительница все-таки допустила невольный промах.
- А что такое Танах? - спросила она, теряясь в догадках, чего ей больше опасаться: знания того, что не нужно знать, или незнания того, что нужно.
- Ха-ха-ха, - рассмеялась бабушка, довольная тем, что наивная искренность гостьи не поставила под сомнение ее любознательность. - Танах - это та самая Библия, которую вы так внимательно читали. Но только наша Библия. - Она подчеркнула голосом слово, не столько разделявшее, сколько сближавшее их с Таней.
После этого бабушка рассказывала о своем одесском детстве, киевской юности, петербургских приключениях и московских светских знакомствах - даже с тогдашними обитателями Кремля.
- Я хотя в рядах не состояла, но знала многих, даже самого Якова Михайловича и Анатолия Васильевича, хотя они были не наши. - Бабушка вновь подчеркнула слово, на этот раз не сближавшее, а разделявшее.
Перед нашим уходом она мне шепнула, глядя на Таню, которая щипчиками заботливо снимала нагар со свеч, зажигавшихся в особые праздничные дни, и поэтому нас не слышала:
- Это настоящая Руфь. Женись. Все равно нас отсюда не выпустят.