Они рассматривали меня гораздо дольше, чем тогда, когда я был их братом. Я вовсе не ждал, что они что-то скажут, так как у них ни на что не было своего собственного мнения. В этот вечер они проводили положенное время, необходимое для осмотра картины в музее, чтобы потом напустить на себя вид знатоков искусства. Постояв минуты три передо мной, они повернулись к своему пресс-атташе, неприятному высокому типу с жестким лицом, холеному, в кожаной куртке с кучей застежек-молний, вызывающе одетому по последней моде, как это присуще людям, которых природа обделила красотой.
- Что ты об этом думаешь, Боб?
- Не волнуйтесь, это не затмит вашей славы, птенчики мои.
Братья Фирелли, закивав головами, с облегчением вздохнули. Боб вытащил из кармана пудреницу, соломку и начал вдыхать порошок. Близнецы, тыкая в меня пальцами, продолжали настойчиво выпытывать.
- Если честно, как ты это находишь?
- Да наплевать мне.
- Ты не понимаешь: что мы должны говорить другим?
- Успокойтесь, зайки мои. Вы будете отвечать, как обычно: с-ума-сойти-ну-просто-гениально-обожаю-революционно-блеск, с ума сойти на самом деле, с ума сойти!
- А нельзя что-то более умное сказать?
- К чему?
Взбодрившись, Боб с трепещущими от наслаждения губами спрятал в карман свою пудреницу и недобро осклабился.
- Этого еще не хватало: чтобы вы вели умные разговоры! Вы что, хотите потерять свою публику?
- Но…
- Молчать! Вас обожают, потому что вы красивы, и точка. Люди вполне догадываются, что вы не стояли у истоков изобретения задней передачи для автомобиля, равно как и других изобретений. Как только вы начнете разговаривать, как нобелевские лауреаты, это станет концом вашей карьеры, сладкие вы мои.
И он грубо подтолкнул их в сторону буфета, продолжая ворчать:
- Вести умные беседы… и это - братья Фирелли! Редко услышишь такой вздор! К счастью, до этого вряд ли дойдет…
Они оставили меня в смятении. Встреча с братьями доставила мне меньше удовольствия, чем я рассчитывал. То, что я вывел из их отношений с Бобом, меня поразило: таким образом, у них тоже был свой Благодетель, который думал за них. То, что им было мало слыть просто красивыми, неприятно удивило меня. Чего можно желать большего, чем прекрасная внешность? Ведь именно из-за того, что я был лишен ее, я и решился на то, чтобы превратиться в странного, не похожего ни на кого человека.
Мое смятение развеяли комплименты, которые с новой силой посыпались на меня, - лестные, бодрящие, словно весеннее солнце, растапливающее мое холодное сердце. Неслыханно! Невероятно! Как ново! Как свежо! Какая глубина! Все эти слова были лишены смысла, но сила, с которой они выкрикивались из толпы, наполняла их непередаваемым блеском. Они лились на меня как контрастный душ после многолетнего холода равнодушия, который пробрал меня до костей за всю мою недолгую жизнь, я купался в золотистых лучах признательности, я рождался заново…
- Как вы назовете свое творение, уважаемый мэтр?
- А по вашему мнению? - поинтересовался Зевс-Питер-Лама, поглаживая подбородок.
Тут же посыпались крики. Имена следовали одно за другим. Можно было подумать, что здесь проходит аукцион. Предложения фонтанировали: Человек, о котором мечтали; Другой Человек; Тот, каким мы хотели бы стать; Тот, которого уже не ждали; Тотальный Человек; Человек будущего; Человек настоящего; Мечта приближается; Воспоминание Дориана Грея; Тот, кого не смог создать Господь; Тот, кого пропустил Бог; Кома творца; Бионический Человек; Над Добром и Злом; Так говорил Заратустра; Над Уродством и Прекрасным; E=mc2; Левиафан; Золотое Античисло; Синтез; Теза-Антитеза-Ерундеза; Сон Эпиметея; Альфа и Омега; Реванш хаоса; Уникальный.
При каждом предложении Мой Благодетель снисходительно улыбался. Наконец он вскочил на подиум и ткнул в меня пальцем:
- Есть только одно название этому революционному произведению искусства: Адам бис.
Так прошло мое крещение под аплодисменты и вспышки фотокамер.
12
В то время как мое тело на протяжении нескольких дней с трудом отходило от той памятной вечеринки, на которой я был вынужден слишком долго находиться в стоячем положении, мое сердце колотилось от нежданно свалившегося на меня счастья.
Мой Благодетель принес мне в постель целую кипу газет и журналов, со страниц которых на меня смотрели мои фотографии. Без всякого сомнения, моя инаугурация превратила меня в настоящую звезду. Адам бис ярко блистал на первых страницах самых уважаемых печатных изданий.
В то же время я спокойно принял на себя бремя славы. Более того, я рассматривал это как восстановление нормального хода вещей. Никогда не имея под рукой иного чтива, кроме прессы, я полагал, что журналисты говорят только о чем-то важном; а ведь до сих пор они самым скандальным образом меня игнорировали, несмотря на то, что я считал себя значительной фигурой. Зато теперь то, что мое имя склоняли на каждой странице газет и журналов, можно было считать торжеством справедливости. Мое существование было наконец замечено и запротоколировано. Если не сказать, торжественно отмечено общественностью.
Я находил наслаждение в самых мелких гранях своего успеха: я замерял место, отведенное в средствах массовой информации моим братьям, которое оказывалось просто смешным в сравнении со статьями, посвященными моей персоне; я ревниво следил за качеством работы пишущих специалистов, комментировавших каждый мой шаг. Бывало, что они раздражали меня до бешенства: подумать только, перенести меня из рубрики "Новости" на страницы "Жизнь общества" или, хуже того, в рубрику "События культуры" на самую последнюю страницу. Зевс-Питер-Лама едва сдерживал мой гнев.
Он ежедневно устраивал фотосессии с лучшими фотографами острова.
- Вот и наступил второй этап твой славы, Адам бис. Сначала тебя фотографировали, потому что ты слыл особенным, непохожим на других.
Теперь тебя фотографируют, потому что ты знаменит. Известность - животное, которое кормит себя своей плотью.
Я с удовольствием подставлял себя под вспышки фотографов, принимая всевозможные позы. Однако по-прежнему отказывался раздеться полностью перед фотокамерой.
Вечерами мы с Зевсом-Питером-Ламой вели долгие дискуссии на эту тему.
- Ты должен слушаться меня и позировать обнаженным.
- Нет.
- Но ты же не будешь вечно таскать на себе эти уморительные шорты!
- Насколько я знаю, Микки Маус никогда не снимал свои штанишки.
- Не сравнивай, ради Бога, мое творение с этой ничтожной мышью.
- Я не буду позировать обнаженным.
- А ведь твои братцы даже не думали ломаться. И оголялись перед фотографами гораздо менее престижными, чем те, кого я приглашаю ради тебя.
- Меня не греет мысль, что я окажусь в конце концов на дверце рабочего шкафчика какой-нибудь кассирши из супермаркета.
- Это приказ. Ты не имеешь права даже обсуждать его.
- Я распоряжаюсь своей обнаженностью.
- Ты больше никаким образом не распоряжаешься своим телом. Ты подписал бумаги, забыл?
- Но это не касается моей наготы. Она пока принадлежит мне.
- Ни в меньшей степени, чем все остальное, связанное с твоим телом.
- Дайте мне время.
- Ладно, в конце концов, ты прав. Подождем немного. Со временем фотографии лишь подорожают.
С каждым днем передвигаться становилось для меня все легче и легче. Сюрреалистический бред, которым вдохновился мой Благодетель поздним, освещенным рыжей луной вечером, отвечал, скорее, эстетическим, чем практическим целям. Это замечание, сформулированное в ругательной форме, сорвалось с моих губ однажды утром, когда я мочился, морщась от боли.
- Дорогой мой Адам бис, - ответил мне Зевс холодным тоном, - если вы жаждали чего-то практичного, вам не следовало отдаваться в руки гения.
- Но все же.
- Если вы хотели чего-то практичного, вам нужно было остаться той серой личностью, какой вы были до этого. Природа - вот настоящий специалист по практичности! Практично и недорого. Отличное соотношение цены-качества. Инженер бедных душ. Вы хотите вернуться в свое прежнее состояние?
Не имея больше аргументов, я решил свыкнуться со своим новым телом, не жалуясь на жертвы, которых требовало искусство.
Вскоре я достиг в этом определенных успехов и уже мог принимать участие в трапезах вместе с остальными обитателями виллы. Я восседал во главе длинного, пятнадцатиметрового стола прямо напротив Зевса-Питера-Ламы, который не сводил с меня восхищенных глаз, - так смотрит на своего любимого сына заботливый родитель.
Зевс строго-настрого приказал мне не произносить ни звука на публике, что немного расстраивало меня, однако нисколько не смущало тридцать красоток, которые галдели за столом, каждая о своем, озабоченные лишь тем, чтобы соблазнить Зевса. На протяжении всего обеда - от закусок до кофе - прекрасные нимфы посматривали на меня с тем уважением, с которым любуются величественным букетом цветов, что давало мне возможность спокойно наблюдать за ними. Однако затем, когда Зевс удалялся до вечера в свою мастерскую, они не упускали случая при встрече отпускать в мой адрес злые колкости.
- Глядите-ка, пациент потерял своего доктора Франкенштейна!
- Нет, это Квазимодо собирается звонить в свой колокол.
- Колокол? Это то, что у него на голове?
- Где его голова? Это его голова?
- Ну да, та штука, где торчат два глаза…