Смотрины к бурной радости дяди Жоры состоялись, и он предложил выпить по колявочке за флотскую дружбу. Они выпили, и Феодосия Федоровича прорвало: буксирный капитан смотрел на братьев вытаращенными глазами, зажмуривал то один глаз, то другой, рявкал тосты за Кронштадт, Купеческую гавань, Морской собор, и вскоре попросился домой, признавшись, что у него обнаружилось не синхронное двоение в глазах, и он очень опасается за свое дальнейшее морское здоровье.
Феодосия Федоровича мы с отцом отвезли на такси к причалу, откуда стартовали на Кронштадт белоснежные "Метеоры". Он вышел из машины, глотнул свежего балтийского ветра, крякнул, обнял нас на прощание и радостно сообщил, что двоиться в глазах вроде бы перестало.
Матрос-билетер отдал ему честь у трапа, и скоро капитан буксира уже махал нам из ходовой рубки "Метеора", и за его спиной виднелись два четких профиля в белых фуражках.
Когда корабль, отдав швартовы, начал отползать от причала, отцовский пупок был удостоен трех прощальных гудков. Их дали по блату друзья буксирного капитана. Может, у них тоже были особые пупки, - не знаю. Отец взял под козырек темно-синей в крапинку кепки, привезенной из командировки в Польшу, а я просто помахал рукой веселому дядечке в раскрытом окошке рубки. Он что-то кричал нам и потрясал сжатым кулаком. Наверное, про кронштадтцев, которых не так и много на белом свете…
И мне нестерпимо захотелось, чтобы когда-нибудь и в мою честь прогудел пароход, и мой друг потрясал на прощание сжатым кулаком…
2
Лет в четырнадцать-пятнадцать, в том возрасте, который принято называть переходным, я неожиданно возненавидел эти дурацкие петровские пупки. Они стали казаться мне нелепыми, глупыми, а люди, которые выставляют их напоказ и кичатся ими, - недостойными уважения. Я перестал ходить с отцом и дядей Жорой на пляж, а мыться предпочитал в ванной.
Меня раздражало, когда отец с дядей Жорой суетились с устройством на работу какого-то пьяницы-такелажника только на том основании, что его пупок был завязан не так, как у всего человечества. Прямо какой-то орден кронштадтских пупковладельцев! Чушь! Глупость!
Или похороны трамвайщика, после которых отец простудился и слег с бронхитом, потому что хоронили на горушке старинного шуваловского кладбища, а потом вся кронштадтская команда сидела на бережку озера с поминальными скатертями и, выпив, полезла купаться, чтобы блеснуть своими фиговинами в центре живота. Хорошо, никто не утонул. А потом они мокрые ходили искать то место, где стоял плавучий ресторан, в котором Блок написал про пьяниц с глазами кроликов. Дядя Жора неделю хрипел, как старый граммофон, а батя кашлял так, что отскакивали поставленные на спину банки. Кому это надо? Как я понял, дядя Жора с отцом занимали в этой компании самые высокие ступени социальной лестницы, и все норовили их о чем-нибудь попросить. Отсюда и долгие вечерние перезвоны, когда телефон занят, и пацаны не могут до меня дозвониться…
Мама заболела как-то внезапно, сразу осунулась, потускнела глазами и подолгу сидела в кресле, поглаживая кошку Сильву, словно болело у Сильвы, а не у нее. По осторожным разговорам отца и дяди Жоры я понял, что дела плохи. Анализы никуда не годятся, специалистов нет, а к тем, которые есть, не пробиться. А лечить надо быстро, на ранней стадии болезни.
Маму положили в больницу на Березовую аллею, и по названию клиники я догадался, что у нее может быть рак.
- Сейчас это лечат, - уверенно говорил отец. - Есть химиотерапия, есть облучение…
По тому, как он это говорил, я понял, что вылечивают не всех. И еще я понял, что на Березовой аллее, где лежала мама, нет нужного оборудования. Оно есть в большом институте на станции Песочная, мимо которой мы ездили электричкой на дачу. Там всегда выходило и садилось много народу с хмурыми лицами.
Я не мог представить себе жизнь без мамы, и когда мне на глаза попалась какая-то медицинская справка, узнал, что ей только тридцать девять лет. Я положил справку на место, закрыл лицо руками и заплакал.
Отец ездил в этот самый институт в Песочную, но вернулся обескураженный: нас поставили в очередь, но подойти она могла и через полгода-год. Хуже того - отец там наскандалил, обозвав какого-то медика клистирной трубкой.
- Там лежат либо блатники, либо взяточники! - распалялся отец. - Жора, ты бы видел эту публику - полный рот золотых зубов и кошельки размером с банный чемоданчик.
Дядя Жора выслушал все это, почесал затылок и сказал, что поедет в Москву. Еще не знает к кому, но поедет. Если потребуют обстоятельства, он представится мужем - фамилии одинаковые, портретное сходство с братом изумительное. Он попросил отца собрать все медицинские бумаги и приготовить особую папочку с мамиными геологическими достижениями, когда она вместе с папой совсем юной девушкой открывала в экспедициях секретные месторождения, где к ней и могла прицепиться болезнь. Отец снял с антресолей потертый чемоданчик и достал из него пачку почетных грамот с красными флагами и загадочными надписями шифрованных объектов.
- Вот, - сказал отец и долго молчал. - Двенадцать полевых сезонов… Два разведанных месторождения. Могли Государственную премию дать, да мы оттуда уволились. Давай я с тобой поеду, Жора!
- Не надо, - твердо сказал брат, - у меня все-таки три прыжка с парашютом. Там нужны крепкие нервы. А ты кого-нибудь сиделкой или пробиркой обзовешь, и пиши пропало.
Потом отец добывал ходатайства от маминого института, я носил в больницу гранатовый и свекольный сок для поднятия гемоглобина, ездил на Кузнечный рынок и несколько раз тайком заходил в Александро-Невскую лавру. Сняв шапку, я стоял в полумраке и скорее душой, чем языком, просил Боженьку помочь маме поправиться.
Я трогал холодный гранит Александрийской колонны увенчанной ангелом с крестом, молча стоял напротив Медного всадника и, задирая голову на золотой шлем Исаакия, мелко крестил живот под полой куртки. Я не верил, что город, спасший маму в блокаду, может выдать ее сейчас…
… Дядя Жора не успел еще вернуться из Москвы, как мы узнали, что маму переводят в Песочное, где с понедельника начинают курс лучевой терапии.
Отец ушел в ванную и долго сморкался там. Я сидел над тетрадкой по физике, тер глаза и не мог проглотить комок в горле. Сильва, словно понимая в чем дело, вспрыгнула мне на колени и с веселым урчанием бодала меня в живот.
Приехав из Москвы и отоспавшись, дядя Жора рассказал, как было дело.
Сначала все шло хорошо. Через знакомых в своем министерстве он попал на прием в Минздрав. Отсидел длинную очередь, за окнами уже смеркалось, секретарша подкрасила губки и натянула сапоги, собираясь двигать к дому. Наконец дядю Жору пригласили в громадный кабинет со столом-аэродромом и портретом Брежнева за спиной его владельца. Он все коротко изложил, и попросил в виду больших заслуг больной Банниковой перед Советским государством перевести ее немедля в клинику НИИ в Песочном для прохождения предписанного ей курса лучевой терапии.
- Вот ходатайство с места ее работы, вот почетные грамоты Министерства геологии, вот…
- А где направление от медицинского учреждения, в котором она сейчас находится? - перебил замминистра, поправляя дымчатые очки. - Может, они справятся своими силами?
- Да не справятся они, не справятся! Мне же главврач сказал: забирайте ее как можно быстрее в Песочное… У нас нет такой аппаратуры…
Замминистра стал рассуждать, что в прошлом году они послали две электронные пушки в Ленинград, в том числе и в клинику на Березовой аллее, и надо разобраться, почему они не действуют, почему родственники больных вынуждены приезжать в Минздрав, в то время, как… - Он стал аккуратно отодвигать от себя документы, намереваясь вернуть их просителю. - Нет, нет, товарищ Банников, понимаю ваши чувства, но поймите и меня, я должен разобраться…
- Хорошо! - сказал дядя Жора. - Звоните в Ленинград и разбирайтесь! Я подожду!
- А что вы мне указываете? - поднялся замминистра и снял очки. - Я и сам знаю, когда мне что делать!
- Я вам не указываю, - тоже поднялся дядя Жора. - Просто надо понимать, что в Ленинграде от вас ждет помощи человек, который двенадцать лет лазал по горам, чтобы найти сырье для ваших медицинских пушек. И не исключено, что нынешнее заболевание связано именно с этими поисками…
- Вот завтра и разберемся! - кивнул замминистра.
- Сегодня! Или я у вас ночевать буду! - сказал дядя Жора, окидывая взглядом кабинет в поисках подходящей мебели. - Я из Кронштадта, и с места не двинусь, пока не будет направления в Песочное! - С этими словами он сел в кресло у окна, закинул ногу на ногу и сделал вид, что он, несгибаемый кронштадец, потерял всякий интерес к столичному медику-бюрократу. Вот решишь, дескать, вопрос, тогда поговорим…
- Из Кронштадта? - с интересом переспросил замминистра. - Живете там?
- Родился!
- Хм-м, - замминистра вернул очки на переносицу. - И в каком же году?
- В тридцать втором! - твердо отчеканил дядя Жора, давая понять, что его не размягчишь и не возьмешь на фу-фу. Он будет стоять до последнего. - В одна тысяча девятьсот тридцать втором году!
- Понятно, - замминистра снял телефонную трубку и ласково проворковал: - Тамарочка, я занят. - После этого он вышел из-за стола и плавным движением руки указал на живот просителя:
- Расстегивай рубаху, показывай пупок. Кронштадтский ты наш!
Теперь дядька глянул с интересом на замминистра, и, глянув, не спеша повесил пиджак на высокую спинку стула, расстегнул рубашку и задрал майку.