- Ты не человек! - кричал он. Стелин рухнул на колени, оглушенный, окровавленный, а Моррисси продолжал кричать: - Ты не человек… Ты же убил… и меня пытался довести до смерти: ты же за человека меня не считал… не хотел, чтоб между нами были человеческие отношения! - Голос его звучал пронзительно, неестественно, словно голос актера, который видит, что все пошло вкривь и вкось, все вокруг рушится, сцена погружается в темноту, и он должен кричать, чтобы снова вспыхнул свет. Женщины визжали, но Моррисси не слышал их визга. Вцепившись в револьвер обеими руками, он выстрелил еще раз - в грудь Стелину. Тишина. Моррисси закрыл глаза, рот его перекосило в широкой беззвучной усмешке, обнажившей зубы, и он выпустил все оставшиеся пули в тело Стелина.
2
Хоу спросил: - А потом вы отключились?
- Полная тьма. Выключился.
- Вы ничего не помните?
Молчание.
- Что вы все-таки помните?
- Снег… куда-то я шел… Боты у меня хлопали - были не застегнуты.
- А потом что?
Неспешно опустилась тишина. По лицу Моррисси неспешно расплылась улыбка.
- О чем вы сейчас подумали, Джозеф? Чему вы улыбаетесь?
- …подумал… подумал, какой у него был удивленный вид, когда пуля угодила ему в рожу.
Хоу спросил: - Твой отец все время говорил про Стелина? Только о Стелине и думал?
- Он же сумасшедший, - угрюмо буркнул мальчишка.
У мальчишки несчастный, пристыженный вид, глаза не смотрят на Хоу; брови, очень черные, выгнуты полумесяцем; очень черные густые волосы. Лицо смуглое, на лбу красные прыщи. Он нервно поерзал, взглянул на Хоу - во взгляде была боль, чуть ли не панический страх - и тут же отвел глаза.
- Ты думал о том, что он может убить Стелина?
Мальчишка молчал.
- Тебя это удивило, когда ты узнал?
Мальчишка смотрел в пол. Взгляд его медленно передвинулся, медленно пополз вверх, добрался до кончика ботинка Хоу, а Хоу сидел нога на ногу, откинувшись в своем вращающемся кресле. Ему хотелось создать впечатление человека, который никуда не спешит. Не напряжен. Не озабочен. Но мальчишка все равно сидел застыв, выпрямившись, прижав локти к бокам; его смуглое умное лицо было непроницаемо.
- Ты ведь хочешь спасти отца, да?
Мальчишка продолжал сидеть все с тем же непроницаемым лицом, уставившись на подметки Хоу.
Хоу спросил: - Ваш муж любил своего сына Рональда - Ронни? Очень любил?
Женщина заплакала.
- Миссис Моррисси, ваш муж очень любил Ронни? После смерти Ронни он стал другим?.. Словно бы помешался?.. Помешался от горя?..
Анемичное худое лицо, когда-то, видимо, хорошенькое, с голубыми венами, набухающими под взглядом Хоу, - вены на левом виске, большая вена с левой стороны горла. Женщина безостановочно ломала руки - худые, анемичные, дрожащие руки с голубыми венами; ломала их, не сознавая, что делает, словно душевнобольная или актриса, у которой нет реплики, которая не говорит ни единого слова - просто сидит на сцене и ломает руки.
- Он, конечно, винил Нила Стелина в смерти сына и постепенно стал только о нем и думать? Дома он все время говорил о нем?
Женщина застенчиво взглянула на Хоу.
- …не знаю, как и сказать… - прошептала она.
- Что? Говорите, пожалуйста, громче, миссис Моррисси…
Она снова заплакала. Хоу терпеливо выждал несколько минут; он заметил среди бумаг на столе чашку с кофе, взял ее, отхлебнул холодного кофе. Очень горький.
- …я ведь школу-то не закончила, - сказала миссис Моррисси. - Пришлось бросить, ну, где-то в четвертом классе… Я… я ведь не умею хорошо говорить… как надо в суде. Я… я боюсь…
- Вы только расскажите мне о своем муже, - сказал Хоу. - Только расскажите. Сейчас. Больше ни о чем не думайте. Ваш муж?..
- Я боюсь судьи… суда… - медленно произнесла она. Ее маленькие заплаканные глазки избегали смотреть на Хоу. А он наблюдал за ней, наблюдал ее отчаяние и вдруг понял, что она вовсе не думает о муже, что она забыла о нем, просто сидит тут, парализованная тупым ужасом, ужасом, порожденным слабоумием.
Через некоторое время он вышел из кабинета и пригласил дочь. Ее звали Элис; ей было шестнадцать лет, и она была ужасно застенчива. Хоу сказал: - Твоя мать сегодня немного не в себе. Может быть, продолжим наш разговор завтра?..
Девушка поспешно кивнула.
- И с тобой тоже?.. Ты сумеешь мне помочь?
Она дышала часто и неглубоко.
- Ты ведь не боишься меня, верно? - спросил Хоу. И попытался улыбнуться, рассмеяться. "Все они виновны, - подумал он. - Виновны и до смерти напуганы". - Элис мы с тобой можем поговорить завтра?.. Ты сумеешь помочь мне, помочь твоему отцу?
Она вроде бы отрицательно качнула головой, очень робко.
- Элис?! - сказал Хоу, не веря собственным глазам. - Элис?! Ты же в состоянии мне помочь, верно?
Она сказала: - Джек поможет.
- Да. Джек тоже поможет. Я и с Джеком, конечно, собираюсь говорить… но твой брат - мальчик довольно замкнутый и…
- Джеку придется это сделать, - сказала девочка.
- Сделать? Что сделать?
Она постояла с минуту словно в оцепенении, даже не пытаясь ничего сказать, просто выключившись, затем, после мучительной паузы, выдавила из себя, так что Хоу еле расслышал: - …сказать все… все, что надо…
При мысли о мальчишке на душе у Хоу вдруг стало тревожно - чувство возникло где-то глубоко, оно будоражило: этакий упрямый паршивец.
3
Тысяча девятьсот пятьдесят третий год. Январский день. Еще один январский день. По-прежнему январь, который начался с самой первой минуты года, но никак не кончится; Джек в яростном бессилии думал о том, что он, видно, никогда из этого месяца не выберется - завяз в нем, как и все остальные, среди замерзших улиц и снега, который уже с неба, казалось, падал грязным, и этих вопросов, на которые надо отвечать, этих слов, которые надо извлекать из своей головы и выстраивать.
Снова и снова - 17 января.
Переживи его заново, вспомни, вернись в него. Говори.
Адвокат записывал, хмурился, сопел, кресло под ним отчаянно скрипело. Он улыбался Джеку своей полуделанной, полуискренней улыбкой, говорил: "А дальше что? А потом?.."
Джек держал себя в руках, крепко - всегда. Ему пятнадцать лет, и он совсем не застенчив. Он тихий, молчаливый, упрямый, но он знает, что не застенчив, - даже мысль, что его могут счесть застенчивым, неприятна ему. Теперь он пяти футов восьми дюймов росту, и проблема роста больше не тревожит его, а ведь многие годы он был среди самых низкорослых мальчишек, но теперь…
Семнадцатое января - день накануне убийства; восемнадцатое января - день убийства; а в другой январский день, немного позже, Джек почувствовал яростное бессилие при мысли, что застрял в этом месяце вместе со всеми остальными - своим отцом, матерью, сестрой - и никогда ему из этого месяца не выбраться.
В состоянии, близком к панике, чуть не рыдая, он оборвал адвоката, который спрашивал его о чем-то, чего он не расслышал, и взмолился: - Помогите мне из этого выбраться… Можете помочь?.. Можете?..
Хоу пристально посмотрел на него. Затем улыбнулся. Улыбнулся широкой улыбкой, словно вдруг удивившись чему-то, взволновавшись, обрадовавшись; он даже грузно сбросил ноги на пол и выпрямился в кресле. Позади него на кремовых обоях осталась тень - в последующие дни Джек понял, что на самом-то деле это было пятно, грязное жирное пятно от затылка Хоу.
- Безусловно, - сказал Хоу.
Февраль 1953 года. Джек щупал бугры на лице - их твердость и ужасала его, и чуть ли не восторгала: эти крепкие, твердые покатости и углубления казались его пальцам огромными, страшенными. Поэтому он всегда с удивлением ловил свое отражение в зеркале и убеждался, что не так уж они его портят, - значит, никто не видит, какой он на самом деле.
В лице его прежде всего обращали на себя внимание глаза и темные, упрямо изогнутые брови - люди видели их. "Лицо Джека Моррисси для публики", - думал он. Сильное лицо. Надо только покончить с этой улыбочкой - кривой, застывшей, извиняющейся улыбочкой, такой же, как у сестры; с этим надо покончить.
И он покончил.
- Давай еще раз пройдемся по семнадцатому января, - сказал Хоу.
Джек втянул в себя воздух. Он научился у кого-то - то ли у какого-то старшеклассника, то ли у самого Хоу - скрещивать и разбрасывать ноги, отчего тело его дергалось, словно существовало само по себе, тогда как он не отрываясь глядел в чье-то лицо. Он знал, что бояться смотреть на людей - признак застенчивости, слабости. Поэтому заставлял себя смотреть, заставлял себя не отступать. Он начал замечать и презирать слабость, стеснительность, молчаливость - дрожащие, нерешительные паузы в речи матери, сестры, отца - еще до того, как стал другим… Сестра ходила всюду с этаким несчастным, страдальческим, опущенным вниз лицом - она, казалось, боялась оторвать взгляд от тротуара, и вид у нее был какой-то пришибленный, виноватый; в Джеке закипало бешенство, когда он видел, как она идет вот так по улице, и ему хотелось подбежать к ней, закричать ей в лицо…
Мать его вообще не выходила.
- Итак, семнадцатое января, - сказал Хоу.
- Я больше ничего вспомнить не могу, - раздраженно сказал Джек.
Неужели ты не хочешь помочь своему отцу? Спасти своего отца? Джек чувствовал, что Хоу требует от него этого. Сидит, скрестив руки на могучей груди, смотрит на Джека, оценивает его, ждет. Но самого вопроса не задает ему. Задал лишь однажды - на первой неделе. Джек это отметил. Он боялся этого вопроса и, однако, все ждал, что Хоу задаст его, а Хоу больше не задавал.