Лео купил марку в автомате, наклеил ее на конверт и опустил письмо в ящик на углу. Ну вот, дело сделано. Сделано. Жизнь завершилась. Какое-то время он постоял, прислонившись к почтовому ящику. Растерянный, нежный, трепещущий, словно влюбленный. Что он наделал? Неужели его жизнь подходит к концу?
Надо пойти выпить, подумал он, но вдруг почувствовал страшную слабость в ногах. Все тело его ослабло. Он дошел до точки, жизнь его дошла до точки. В кармане по-прежнему лежал пистолет, и он боком чувствовал его тяжесть, чувствовал, как его тянет в ту сторону, перекашивает.
Если он принесет поесть, я сразу узнаю запах еды и меня затошнит, я скажу, что не хочу есть, а он скажет - Ты плохая девочка, ты не ешь. - Поэтому я не шевелилась. По лестнице ходили люди - вверх, вниз, но это были не его шаги. Я не спала. А когда я проснулась, я была такая усталая, что не могла шевельнуться. Укусы у меня на коже стали крохотными красными пятнышками, а теперь куда-то уплыли, растаяли. А я была такая усталая, что даже не могла их почесать. Зато он не будет сердиться, потому что кровь из них не пойдет.
Потом началась гроза. Я увидела молнию. Но я не могла думать про молнию. Я не боялась. Потом снова стало светло, полоска света лежала под шторой. Я почувствовала, что пахнет прокисшим молоком. Но встать и найти его не могла. Я подумала - Если у него есть сахарная вата, вот это я бы поела: ее лизнешь языком, она и тает, такие маленькие пупырышки сахара - их легко есть, не надо глотать, и потом тебя не стошнит.
А он все не шел.
Я пыталась сказать ему, как мне трудно есть, как мне больно, а он только сердился. Раз он взял меня на руки и заплакал, точно маленькая девочка. Я испугалась. Я ведь только пыталась сказать ему, как мне трудно кушать…
- Когда я кушаю, то… Когда я кушаю… Когда я кушаю…
Нет, это было потом. В детском приюте. Я пыталась сказать няне, как мне трудно кушать и как больно внутри.
Но слова все крутились и крутились у меня в голове, а изо рта не вылетали. Я никак не могла их сказать. Слова текли двумя ручейками: один ручеек в голове, и ты чувствуешь, как слова там ворочаются, точно камушки, твердые, маленькие, и готовятся выскочить наружу, чтобы ты их громко сказала; а другой ручеек - в горле, он поднимается вверх, глубоко во рту, потом попадает в самый рот и на язык, и эти слова из воздуха. Воздушные пузырьки. Два ручейка слов соединяются глубоко во рту - там, где ты глотаешь, а иногда не соединяются. Тогда все смотрят на тебя. Потом начинают смеяться.
Няня сказала - Что? Что ты хочешь мне сказать?
А девочка в кроватке рядом с моей засмеялась.
- Тебя переведут в дом, где чокнутые, - рассмеялась она.
Слова в голове похожи на камушки. Только их нельзя потрогать или вытащить оттуда. Твердые камушки. Они не становятся мягче. Они делают больно. Когда ворочаются в головке, вот тут, делают больно, - раздуваются и становятся такими большими. А когда попадают в горло, то будто ты плачешь, - начинаешь глотать воздух. И проглатываешь их по ошибке. Люди смеются. Отец не смеялся, но сердился. Он говорил - Ты же можешь разговаривать как надо, когда хочешь… - А потом хватал меня на руки и принимался целовать.
Я спрятала лицо, но не заплакала. А девочка на соседней кроватке все смеялась. Тогда я отняла руки от лица и тоже засмеялась - как она, точно я - зеркало. Тогда она полюбила меня. Когда я засмеялась, как она, она полюбила меня. Она сказала, что будет моей подружкой.
Но все это было потом, в детском приюте. После того как пришла полиция и та женщина, чтобы забрать меня. Они стучали в дверь, а я молчала. Лежала под одеялом. Они сломали дверь и понесли мою койку вниз, а сами держали меня. Держали, чтобы я не упала. А мне хотелось плакать, потому что папа придет, а меня не будет. Он очень рассердится. Он же не будет знать, где искать меня.
- Я же не знала, я не могу нести за это ответственность, - кричала женщина.
Первый полицейский взломал дверь. Я знала, что это не мой папа. Я лежала под одеялом. Глаз у меня был закрыт, но я видела, как они вошли и что это не мой папа.
Какой-то мужчина подошел ко мне и посмотрел.
- Боже мой… - сказал он.
Все они были полицейские. И с ними была женщина в полицейской форме, в юбке. Я одним глазом видела, как она уставилась на меня. Все они уставились.
- Боже мой… - снова сказал один из них.
5
- Поздоровайся же! Скажи хоть что-нибудь!
Женщина стояла, склонившись над Элиной. По другую сторону кровати палатная няня взбивала подушку, помогая Элине сесть. Элина сжалась в комочек, попыталась зажмуриться, но женщина все говорила, все упрашивала. У нее были ярко-рыжие волосы, которые острыми завитками торчали во все стороны вокруг головы. В ушах у нее что-то болталось - что-то странное, блестящее, так что Элина попыталась отодвинуться подальше от этой угрозы, но палатная няня крепко ухватила ее за плечи и удержала на месте.
Рот у женщины был красный, очень удивленный и очень подвижный.
- Элина… - взывала она.
"Элина" - издалека, потом ближе, слишком близко. Расстояние то увеличивалось, то сжималось и - вовсе исчезло, все стало так близко - лицо в лицо; очень громко.
Рыжеволосая нагнулась над постелью, уперлась в нее коленом, так что матрас с той стороны вдавился. Она что-то говорила, но Элина молчала, тогда женщина качнулась вперед, обняла ее, обхватила. "Элина, Элина", - раздался рыдающий злой голос. Рот Элины вжался в плечо женщины, было больно, все эти трепыхания причиняли ей боль и внутри и снаружи. Но она не отбивалась. Не плакала. И тут - точно в награду за это - женщина отстранилась и стала мамой Элины.
Элина почувствовала, как лицо у нее растягивается в улыбке.
- Смотрите, она узнает меня! Она понимает, кто я! - воскликнула женщина. - Ох, Элина, дорогая… Элина… Это же я, твоя мама, ты узнаешь меня, верно? Она узнает меня! О, она меня узнала! Я говорила вам, что она меня узнает…
Элина заметила, как в палату вошел и затем вышел темноволосый мужчина - доктор, и еще там была палатная сестра и другая сестра. Но в центре всего была мама. А она снова нагнулась и села на постель, рядом с Элиной, и взяла ее руки в свои. Она была очень взволнована. Она все время вертела головой, так что слезы в ее глазах ярко блестели и переливались, а одна слезинка выскочила и быстро потекла по щеке.
- Господи, какой ужас… что это у тебя за прыщи на лице, Элина, и что случилось с твоими волосами? Боже, о боже… Что он с тобой сделал? Что… Почему вы не сказали мне, как она выглядит? - обратилась она к доктору.
Он шагнул вперед, откликаясь на ее призыв, - быстрый, темноволосый, лицо насуплено. И заговорил так тихо, что Элина ничего не расслышала. Пока он говорил, мать Элины вдруг снова кинулась обнимать ее, заплакала. Платье на ней было из какой-то жесткой царапающей ткани, но у горла виднелась блузка - большой кружевной белый бант. В ушах висели серьги - большие белые камни, точно снежные комочки. Одна серьга прижалась ко лбу Элины, и ей приятно было, что серьга такая холодная, твердая, крепкая.
- Почему вы не сообщили мне, в каком она состоянии? Почему на это понадобилось столько времени? Да понимаете ли вы, что девочка пропадала шестьдесят один день, шестьдесят один день без матери, нет, пожалуйста, не перебивайте, а мне пришлось ждать сорок пять минут, пока меня пропустили сюда. Кто тут главный? Почему она лежит не в отдельной палате?
Доктор попытался ответить на все эти вопросы.
- Какая еще обычная процедура? Что это значит? Речь ведь идет не о благотворительности, я вовсе не нищая, а мать этой девочки, и я потрясена всем, что я тут вижу, особенно в этой палате, я потрясена состоянием, в котором находится моя дочь… нет, пожалуйста, не перебивайте… я прилетела в Сан-Франциско два часа тому назад и только сейчас смогла пробиться к моей дочери и увидела ее в таком состоянии… эти волосы… лицо…
- Ей сейчас гораздо лучше, миссис Росс…
- Почему она молчит? Элина, душенька, скажи "здравствуй". Скажи "здравствуй". Скажи же "здравствуй" своей маме.
- Она действительно все время молчит, но мы думаем…
- Она смотрит на меня, она меня узнает, глядите… она мне улыбается… это же улыбка… Радость моя, все у тебя теперь будет хорошо. Я сегодня же заберу тебя отсюда. Все у тебя будет хорошо, ты будешь в безопасности, снова дома. И больше никогда с тобой ничего не случится. Ты меня понимаешь?
Элина кивнула.
- Ах, да! Да! Видите, она прекрасно все понимает! - воскликнула мать Элины. Глаза ее блестели и горели от слез. Она улыбнулась Элине, улыбка ее проникла в Элину, стала шириться и расти, проникая все глубже. Элина почувствовала, как жаром запылали у нее щеки, словно загоревшись отсветом материнского волнения, отсветом ее любви. - Но какой же это был для меня удар, когда я вошла сюда… и увидела ее… Она же всегда умела говорить, доктор, всегда была нормальным ребенком. Я просто не могу понять, почему… И почему это полиции потребовалось столько времени, чтобы найти их? И почему дали ему удрать?
- Как вела себя в этом деле полиция, я понятия не имею, - медленно произнес врач. Он смотрел на мать Элины. И говорил каким-то особым голосом - не так, как с сестрами, или когда отдавал распоряжения, или расспрашивал больных. Сестра тоже смотрела на мать Элины. - Но девочке, к счастью, гораздо лучше, вам приятно будет узнать, что она неуклонно прибавляет в весе, миссис Росс, все это очень хорошо. Очень хорошо. Так что для вашего страха нет оснований, миссис Росс…