Отчего он, пусть и спросонья, в разговоре с неудачливым нынче грибником Амазонкиным подумал: "Зеленые поганки!"? Не бледные, не ядовито-голубые, а именно зеленые? Разве гостья была зеленая? Ну да, ресницы, тени на веки наведенные, брови, вроде бы и губы были у неё зелёные. Но разве это нынче редкость или странность? А волосы? Какого цвета у неё были волосы Ковригин не мог теперь установить для себя с определенностью. Ну хоть бы и зелёные! В эти секунды до него дошло, что умственные упражнения свои он производит, стоя в одних трусах. Мозгом тотчас же был отдан приказ, и рука Ковригина оттянула резинку трусов. Нет, никакой зелени на нем не было. "А не наградила ли она меня какой-нибудь хворобой? - подскочило в Ковригине пробившееся бочком соображение. - Не понадобится ли мне теперь анонимное лечение?" Но если бы наградила, следовало бы признать реальность личности Лоренцы Козимовны и её законное выпадение из сна и дурмана. Вспоминалась и ещё всякая чепуха. При одном из жарких прикосновений к ночному телу гостьи Ковригин чуть ли не поинтересовался вслух, как бы в шутку: не соломинкой ли были приданы столь прекрасно-пышные формы овалам и выпуклостям мускулистой на вид байкерши. Не поинтересовался. Но тут же услышал: "Что это тебе, Сашенька, лезут в голову всякие ерундовины, вызванные комплексами яхромского детства! Соломинки нужны лишь в коктейль-барах. Сейчас я тебя проглочу, вберу в себя всего тебя, и ты застонешь от истомы в поднебесьях!".
"Да что я маюсь! - отругал себя Ковригин. - Надо сейчас же звонить Дувакину и всё разъяснить!"
Но посчитал, что производить звонок редактору культуртрегерского журнала, пребывая лишь в трусах, вышло бы делом невежливым, и натянул на себя спортивный костюм. При этом ощутил, что во рту гадко и необходимо сейчас же почистить зубы и выпить хотя бы стакан горячего чая. А для этого надо отправиться на кухню.
Желтый домик кухни с газовой плитой о две комфорки, шкафчиками для посуды и круп, холодильником, раздвижным столом, покрытым клеёнкой, и гостевым матрацем на деревянных лапах - радость, ресторан, кров полевых и амбарных мышей, стоял под берёзами у калитки. День был и впрямь июльски-жарким, из кухни же пахнуло холодом и сыростью, в домик ночью все же, видимо, накапало.
На пустой клеёнке стола Ковригин обнаружил листок бумаги и визитную карточку, отменившие немедленность звонка Дувакину.
Визитка была скромная. Но с золочеными буквами. "Лоренца Козимовна Шинэль. Странница. Знаток искусств. Переводчица с любого языка на доступный. Хозяйка ресторана-дирижабеля "Чудеса в стратосфере" и коктейль-бара "Девятое дно". Сообщался и номер некоего факса.
"И не Шинель, отечественная, по версии Амазонкина, - отметил Ковригин. - А Шинэль".
Бумажный листок был исписан утренней (так выходило из нижних чисел) рукой Лоренцы Козимовны.
"Сашенька! Спасибо за всё. Ты был хорош. И я, по моему, не оплошала. И моей отметине пуповины ты отдал должное. У тебя вкус - эстета. То, что я о тебе слышала, подтвердилось. Не в одну лишь ночь, понятно. Но и не во всем. Будить я тебя не стала. Подкрепилась перед отбытием. Отыскала на соседнем участке три откормленных улитки - и сыта. Укроп рвала твой. Не обессудь. И вспомни слова: "Хороша ли женщина, плоха ли, ей надо изведать палки". Они - не мои. А великих гуманистов Возрождения. Меня не отгадывай и не разыскивай. И не старайся угадать, в чем был мой интерес к тебе. Я коварная. И растворимая. Быстро растворимая. Твоя Л."
"Не хватало ещё! - поморщился Ковригин. - Главное - твоя Л.!"
Перевернул листок. Прочитал: "А может, и не совсем коварная. И не пугайся - не твоя. Л.".
Тут и заверещал сотовый телефон.
Ковригин не спешил, понимал: чаю сейчас не выпить. Но зубы почистить следовало. И глотку, освежить.
Он не переставал думать о Лоренце и её записке. И загрустил.
"Стало быть, я отдал должное её отметине пуповины. Так… И проявил при этом вкус эстета. Только лишь эстета? Пупок у неё был таинственно-влекущий…" Реальность женского пупка казалась для Ковригина существенной. Лет пять назад одна из его подруг, о размерах и прелестях чьей груди судачила половина просвещённой Москвы, по велениям новейших наук, разыскивала на (или - в) своем теле тридцать четыре эрогенные зоны и выставляла им оценки по двенадцатибалльной системе. Естественно, грудь её получила первое место, а также приз зрительских симпатий. Подругу эту чрезвычайно удивило то, что у Ковригина куда больше эмоций, нежели её грудь, вызывал её же пупок, в тот год для публики закрытый и ещё не окружённый татуировками и пирсингами. Чтобы не обижать подругу, пусть и временную, Ковригин написал тогда пронзительный эпиталамий пупкам, открыв его исследованием Пупа Земли (в примеры был взят им Дельфийский Омфал), лелеемого во многих культурах и явно имевшего мировой фаллический смысл, особое же место уделил в эпиталамии Пуповине, связывавшей Землю и её тварей с матерью-прародительницей, то есть с женским началом сущего, а потому (это уже для непонятливой подруги) и воспел пупок как свидетельство женского начала (по Лоренце - отметина пуповины), направляющего к лону зарождения жизни грешных путников мужеского пола, оплодотворителей, то есть существ вспомогательных, хотя и полагавших, что они пупы Земли, распорядители силы и плодородия. И уверил читателей (подругу - прежде всего) в том, что и пупок женский, и лоно женское у существ, в него проникающих, вызывают чувства вселенского томления, тепла, ласки, даже тоски, но и (хоть на мгновения) слияния со всем сущим и избавления от одиночества. А похоти - в последнюю очередь. Хотя, конечно, для многих проникновение это оказывалось (или казалось) греховно-сладостным входом в дыру преисподней… Сочинение вышло лукавым. Обильно оснащённым случаями мифологическими (были привлечены даже туземцы Западной Австралии с их понятиями о пуповине) и историями из новых времен. Но во многом и искренним. Для тех дней. Впрочем, Ковригин и теперь не стал бы от него отказываться… Звонил Петр Дмитриевич Дувакин.
- Ковригин! - заторопился Дувакин. - Ты что, спишь, что ли? Почиваешь на лаврах? Я уж часа три жду от тебя звонка. Все бумаги твои получил. И вёрстку. И эссе про Рубенса.
- Я думал, она ещё не доехала… - растерялся Ковригин. - Пробки-то нынче какие! Растеплило ведь…
- Кто она? - спросил Дувакин.
- Сотрудница ваша, - сказал Ковригин, - та, что вёрстку привозила…
- Какая такая сотрудница?
- Как, то есть, какая? - удивился Ковригин. - Лоренца Козимовна Шинэль… Очень своеобразная дама…
- У нас нет таких сотрудниц, - сердито сказал Дувакин.
- А кто же ко мне приезжал с вёрсткой?
- Откуда я знаю! Надо спросить у Марины. Марина её посылала. Курьерша какая-нибудь из агентства.
- Соедини меня с Мариной! - нервно потребовал Ковригин.
- Потом соединю, - сказал Дувакин. - Будет у тебя время полюбезничать с Мариной. А сейчас у меня нет времени. Я ещё вчера прочитал и вёрстку, и эссе…
- Как вчера? - воскликнул Ковригин. - Она… эта ваша сотрудница… или курьерша… отбыла в Москву нынче утром…
- Слушай, Шура, хватит дурачиться! Если бы не твоё эссе про Рубенса, я бы сейчас же прекратил разговор с тобой. Я скуп на похвалы, знаешь сам, но вчера ты меня просто порадовал.
"Какое ещё эссе про Рубенса? - хотел было спросить Ковригин, но сообразил, что спрашивать Дувакина о чем-либо - себя выставлять дураком, а надо слушать его и всё.
- Мне даже захотелось Рубенса твоего поставить в горячий номер. Снять материала три и поставить. Но у тебя двадцать четыре страницы - это много. Столько не снимешь. Да и иллюстрации так срочно не подберешь. В следующий ставлю. Но ты молодец! И опять удачно применил свой метод. Взгляд московского обывателя, вчера - человека с авоськой, нынче - с сумкой на колесиках, простака или будто бы прикидывающегося простачком неразумным, взгляд его на вещи глубинные, обросшие мхом банальностей. Типа: "Подумаешь, Америку открыл!" или "То же мне, Пуп Земли!" Тут простор и свобода для парадоксов, столкновений несовместимостей, озорства. А главное - для просветительства. Да что я талдычу о тебе известном. Хотя о Пупе Дельфийском ты, небось, уже и забыл… И тут вышло. Что многие держат в голове? Рубенс, голые мясистые бабы, Рембрандт, сумасшедший литовец "Данаю" кислотой испоганил… А на самом-то деле… Нет, молодец! И язык хорош. Во второй части, правда, случаются у тебя клочковатости, логические лоскуты, но от этого сочинение становится нервнее, что ли, и трогает больше… Извини, что разболтался. Но ты меня взволновал. Ты чего молчишь-то, Ковригин?
- Да я… это… - принялся бормотать Ковригин. - Ты меня тоже взволновал…
- А вот костяшки твои, пороховницы-натруски, меня все же удивили, - сказал Дувакин. - Своей наукообразностью. Будто ты записной классификатор, вопреки своей доктрине. Но я чувствую, чувствую, вчера я уже говорил тебе об этом, что в статье ты что-то прячешь, хитрец, интерес какой-то собственный, чужие интересы желаешь к нему притянуть. А потом что-нибудь и наковыряешь…
- Посмотрим… - закашлялся вдруг Ковригин.
- Да! - будто бы спохватился Дувакин. - А коробку-то она тебе доставила?
- Вроде бы… - неуверенно сказал Ковригин. - Но я сразу взялся за гранки, коли с пороховницами возникла поспешность…
- Значит, ты материалы, посланные тебе, не просмотрел?
- Нет. Пока нет… - подорвавшим здоровье тружеником заговорил Ковригин, только теперь он вспомнил о картонной коробке, перепоясанной упаковочным скотчем.
И сразу же увидел её. Она стояла под столом, некогда раздвижным, обеденным в московской коммунальной квартире, нынче же скромно-кухонным. Рядом с плетеной корзиной, в какой у Ковригина хранились лук и чеснок. "Ну, слава Богу, - подумал Ковригин. - Здесь она…"