Голос у него урчал, как мотор в их драндулете, слова споткнулись, придавленные полувздохом, полуотрыжкой. Он нетерпеливо сунул мне руку, которой только что утирался, и уставился на меня, широко, старательно раскрыв глаза. Рот тоже приоткрылся. Изо рта, как у рождественского поросенка, торчал непроглоченный клочок петрушки.
И я уже стою посреди большого тёмного ангара, со всех сторон окружённый неопознаваемым в темноте хламом. Где-то далеко горит тусклая лампочка: как сквозь туман или дождь сочится свет. Свет необъяснимо связан с медленным звуком капающей воды, с мокрыми резиновыми запахами. Становится всё более душно. Носком ботинка я осторожно отталкиваю крупный кусок стекла.
Их трое, они идут прямо на меня - мальчишки четырнадцати-пятнадцати лет в потёртых кожаных куртках. Один держит за спёкшийся грязный комок волос собственную голову. Волосы длинные, голова почти задевает пол, мерно раскачиваясь в такт шагам, тяжело капая густой чёрной кровью. Несколько капель попадает на грубый ободранный ботинок парня, идущего рядом. Вязкая клякса ярко вспыхивает в полумгле собственным неотражённым огнем.
Сразу трое; о таких вещах нужно предупреждать. Я протягиваю руку, и они, продолжая идти, перестают приближаться. Духота невыносима, плотный запах страха, сотрясающего сейчас клиента, давит на меня с силой воды или воздуха в глубоких шахтах. Я смотрю в пустые глаза, глаза цвета спёкшейся крови. Разговаривать с авиаторами - живыми и мертвыми - бесполезно. Тупые, инстинктивно хитрые, бесстрашные, они всегда идут до конца. Они умирают, оскалившись, и этот же оскал видит их убийца в первом своём сне, в минуты бодрствования нося его в себе, как больной зуб - чужеродный, страшный, растущий по мере того, как растёт боль.
Отчётливо, стараясь не упустить ни одной детали, я представляю, как они исчезают - фигурки, стираемые ластиком с листа бумаги. Пропадают рука, нога, глаз, обнажается плечо, потом - кости скелета, кость крошится сухим мелком; засучив рукава, я растираю её в порошок, развеиваю, смешиваю с невидимой пылью ангара. От движущегося, мерно шагающего скелета остаются разрозненные части: зуб, хрящ, трепещет в воздухе лёгкое. Когда-то я из озорства оставлял порхать гениталии, потом спрашивал клиентов, что им снилось. Один мужик так привязался к летучей пизде, что долго врал, отвечая: "ничего". Врал, врал, а потом помер прямо во сне. В этом было что-то трагическое в классическом смысле.
От усталости я почти отключаюсь и всё, что могу - представлять размашистые движения метлы, с усилием скребущей пространство. Уцелевшие клочья и фрагменты авиаторов к следующему разу обрастут новой, но уже не такой сильной плотью. Миксера ждет пара припадков. Ну да он привычный.
- Ну что? - просипел Миксер. - Кровавые мальчики?
- Голову-то зачем было отрывать?
В горле у Миксера зарокотало, заклокотало.
- Ты спросил, Разноглазый! - возмущённо каркнул он. - Будто не знаешь этого отродья! Никто ему головы не рвал. Прёт как бульдозер, ничего не видит - ну и вот, поскользнулся.
- Бывает, - согласился я. - Бывает.
- Уберёшь побыстрее?
- Будет стоить, - сказал я, - будет стоить.
- Не вопрос! - Он яростной рукой растолкал посуду, то из-за батареи бутылок, то из-под широкого блюда с жирно наваленными кусками жареного мяса извлекая комки денег. - Никогда я тебя насчет бабла не обижал, - гудел он, успокаиваясь. - Имею понятие. - Комки полетели ко мне. - Боны берёшь? - Порхнули и боны. - Аванс!
Последнее слово он произнёс крепко, с уважением, с удовольствием, как что-то выученное с огромным трудом, но навсегда. Я пересчитал деньги, боны, сунул их в карман и кивнул. Муха, который аккуратно пристроился поближе ко мне с маленькой тарелочкой и сидел, сжав вилку, сжав губы, облегчённо завозился, зацепил кусочек и понёс его ко рту. Откидываясь на спинку стула, я посмотрел на сидящих за столом.
Усталость рисует мне близорукие картинки. Чудесно плывут очертания лиц, движения рук и ртов. Десяток мужиков выпивают и закусывают, словно деловито обслуживают вверенный им механизм: станок, двигатель, сложную машину. Над этим цехом вибрировал в такт потолок. Я открывал глаза - потолок вздрагивал, закрывал - потолок успокаивался. Когда я, зевнув, открыл глаза в очередной раз, то увидел уже не потолок, а небо: не просто серое, а словно изжёванное и замусоленное. Ниже неба была стена дома: не просто грязная, а намеренно заляпанная грязью и граффити. В стене помещалась крепкая дверь, а над дверью - вывеска РЕСТОРАН. На фоне этого великолепия стайка детишек лениво бросала грязью в патлатого, бородатого, невероятно неопрятного и невероятно похожего на пугало мужика. Хрипло ругаясь, пугало уворачивалось. Комок жирной жёлтой глины попал в его пиджак и прилип.
- Брысь! - крикнул Муха, подбирая камень и прицеливаясь. Камешек глухо бумкнул по лбу смазливого, с проклятьями отскочившего херувима. Мальчишки и девчонки разбежались. Пугало виновато подошло к нам.
- Что ж ты, поц, - сказал Муха сурово. - Постоять за себя не можешь.
- Чего я, - торопливо, смущённо, проглотив половину звуков коротенькой фразы, так что оставшаяся половина выплюнулась порцией клейстера или липкой школьной каши, - отозвалось пугало. - Я ничего, что, я привычный.
- Вот засранец! - Муха гневно напряг узкие плечики. - Ты же человек, Жёвка!
Это было не совсем справедливо. Жёвка был школьным учителем - самым последним и презираемым парией. Рядовые школьные учителя давно смирились со своим положением неполноценных. Их били, над ними глумились, их гоняли собаки, преследовали дети и презирали взрослые. Муха проявил героизм, не отвернувшись от друга детства, но ничего не получил взамен. Если он ждал любви и благодарности, то лучше было бы завести собаку.
Жёвка что-то проворчал и попытался улизнуть. Муха схватил его за рукав.
- Куда? Пошли. - Он брезгливо вытер руку о штаны на заднице.
Внутри РЕСТОРАНА - общепита с претензией - уют обеспечивался обилием хлама. Поверхность стен милосердно прикрывали картины, сами прикрываемые забытой после какого-то праздника мишурой. Потом поверх этого добротного стиля прошёлся дизайнер, вдохновлявшийся кислотой, и мишура стала отражаться в ядовитом блеске столов удручающе авангардной формы. Стулья были неудобные, окна - грязные, кухня - хорошая, но для ресторана слишком простая. Везде, куда можно было хоть что-то приткнуть, громоздились дорогие сердцу декоратора артефакты, часть пространства хозяин заведения отвоевал для своей коллекции дубовых панелей.
- Коньяка бутылку, - распорядился Муха, - салфетки, рюмочки и порцию мяса в горшочке.
Официант кивнул и грузно удалился. Я смотрел, как он уходит - словно не идёт, а медленно пропадает в дыму и так же медленно (прошёл день, прошла ночь) появляется вновь: серой скалой, глыбой, камнем, остовом дома, с которых утренний ветер сдул туман; точно такой же, как столетие назад, в серой белой куртке, со стянутой пластырем бровью, - но с подносом, с заказом в руках.
- Уважают, - сказал Муха одобрительно. - Шевелятся. - Он придвинул к Жёвке глиняный горшочек (за горшком, отставая на треть шага, прогибаясь, последовал пахучий дымок). - Поешь, поц.
Жёвка схватился за ложку. Муха важно разлил по рюмкам коньяк.
- Прошу аттенции!
Жёвка не донёс третью ложку до рта:
- Чего?
- Рот закрой и слушай, вот чего.
Жёвка послушно захлопнул пасть и с грустью посмотрел на несъеденный кусок. Коричнево-прожаренная, в оборках румяной сметаны корочка мяса, благоухая, дыбилась из ложки под гипнотизирующим голодным взглядом.
- Примерно сегодня, - сказал Муха, - ровно сто лет с тех пор.
Мы выпили. Местный коньяк каждый раз удивлял меня чем-то новым. Сейчас ёжиком, набором колючек он покатился в желудок, и каждая колючка была живым проворным существом.
- За события, - сказал я.
Жёвка завозился.
- Не хочу я событий, - мяукнул он. - Мне и без того плохо.
- Глупый ты человек, поц, - отозвался Муха с сосредоточенной, серьезной грустью. - События - аромат жизни. Чему ты детей учишь?
- Ну как чему, - ныл и канючил Жёвка, - этой самой, значит, русской литературе.
- И русскому языку?
- Вот-вот!
- Ничего, - сказал я.
Мы ещё немного поговорили. На третьей рюмке Жёвка сполз под стол и заснул там детским сном хронического алкоголика. Он лежал кучей, как большая старая собака; то пыхтел, то ворчал сквозь сон. Бока ходили туда-сюда от тяжёлого дыхания. Во сне он прижимал к животу обе руки, от чего-то защищаясь.
- Через полчаса как стекло будет, - сказал Муха с завистью. - Ну как ты?
- Не знаю, - сказал я. - Видел же ты мои события. Да вот, кстати, - и я сам вспомнил, о чём забыл, - меня вчера прокляли.
Муха вздрогнул, и его быстрые глаза замерли.
- Кто?!
- Да так, дырка одна.
- Там? - спросил он с уважением, выставляя подбородок по направлению, как он предполагал, к Городу.
- Ну не здесь же.
- И почему у наших баб нет фантазии?
- Потому что Господь милосерд.
Я рассказал всё как было, добавив только детали, которые, я знал, его позабавят.
- Скандальчик будет, - одним дыханием выговорил он. - Весёленький скандальчик. Подействует?
- Не знаю, - сказал я. - Она всё сделала как положено. Но проклинать должен умирающий.
- Может, она уже и померла.
- Ну с какой радости ей помирать?
- Простой бабе, может, и ни с какой. А у этой - психология.
- Значит, ты в это веришь?
Муха застенчиво улыбнулся.
- Кто же не верит в проклятие?
- А что это за "та пора"? - спросил я.
- Это тост, - удивился Муха. - Ты разве не знаешь?