Мне ничего не оставалось, как покачать головой. И правда, поразительная эта кукла, живущая, если так можно выразиться, по-человечески - если представить объект, называемый "я" и оперирующий памятью, привычками, импульсами, запретами и так далее. Похоже, что через месяц или около того её можно, не боясь, запускать на орбиту обычной жизни - держать в узде, как всех нас, лишь повседневной рутиной. Пусть питается разреженным воздухом внутреннего пространства и корректирует своей волей гравитационный напор страстей - очень многие современные учёные воспринимают их лишь как охапку отсортированных предсмертных желаний. Итак, настал час, и наше совершенное творение сделало первый выход - кстати, мы в общем-то не помышляли об "обаянии" как необходимом ингредиенте, когда занимались ею; но её обаяние было всесокрушающим - наверняка именно это, судя по всему, её творцы помнили в реальной актрисе? Вот так, хотя мы, кажется, знали о ней всё, она продолжала удивлять нас, и довольно долго, - весь период, прошедший с того момента, как она лежала в разобранном состоянии, и до того момента, как её полностью собрали. Я имею в виду день, когда она совсем проснулась, зевнула, потёрла кулачками глаза и спросила:
- Где я? Который час? - Потом, постепенно оглядев комнату и мужчин в белых халатах, добавила: - Всё в порядке? С моим аппендиксом?
В то мгновение она всё ещё была серией непрерывных реакций; глаза на месте, но ещё предстояло с недельку "повозиться" с ними, чтобы она могла видеть. А пока она спала весь день, поэтому говорила с закрытыми глазами, и голос звучал сонно, когда слова слетали с прекрасных улыбающихся губ. Мы совсем забыли (пожалуйста, скажите, как это оказалось возможным?), мы забыли, что она будет знать о нас всё, даже наши имена. Или, скажем так: мы думали об этом, но не настолько серьёзно, чтобы не перепугаться до смерти, услыхав её. Ещё удивительнее было, когда она, вернувшись памятью к самому началу нашей жизни в Афинах, заговорила со мной по-гречески:
- Они думают, что у меня никогда не будет ребёнка, но я рада. А тебе бы, Феликс, хотелось иметь ребёнка?
Вот тут моя память изменила мне, тогда как её, искусственная, сработала идеально; я забыл, что сказал ей тогда. И таких маленьких сюрпризов хватало. Однако нам предстояло назначить день её окончательного оживления.
IV
Наверно, самой убедительной причиной появившейся у нас привычки ходить в студию бальзамировщиков было то, что мы сравнивали свою работу с их работой. В их деле не было прибыли - каким-то образом бальзамирование не получило распространения даже среди издателей. Тем не менее трупы поступали благодаря Киру П. Гойтцу, и имелась операционная, в которой он мог учить персонал. У этого всеми любимого человека было лицо кастрата и смуглая кожа, загоравшаяся тусклым румянцем, стоило ученику сделать ошибку. Идя на лекцию, он всегда надевал чёрный костюм и читал её, сцепив на животе пальцы. Высокий, дородный, грозный на вид, он всегда одевался до того парадно, что почти ничем не отличался от своих покойных подопечных - обескровленный, как кошерное мясо, он производил впечатление жертвы, только что побывавшей на алтаре обжорства. Да и коротко стриженный парик, который он носил, придавал его лицу выражение мимолётности - опять же, как его подопечным, которые начинали таять через месяц. Таким был всеми любимый Гойтц, смиренная душа и лучший во вселенной (как говорили все) бальзамировщик. Накануне Нового года на вечеринках сотрудников он обыкновенно вынимал стеклянный глаз и на ладони показывал его всем желающим. Вечера он проводил дома в Сидкапе, играя на скрипке тишайшей миссис Гойтц (которая напоминала прошедшую через руки таксидермиста водяную птичку). Это он возглавил набег бальзамировщиков фирмы на Ближний Восток.
Но и это ещё не всё; больше всего удовольствия нам доставляла его философия; ведь его переполняло благое желание нести свет и добро, развеивать тучи зла - всё дурное, что только может помешать студентам учиться, в общем-то… необычному делу. "Вопреки мнению многих, - мог бы сказать он, принимая позу пингвина и соединив на животе руки, - труп бывает дружественным, даже компанейским - пока он относительно свежий, конечно". Это Маршан очень ценил и об этом шептал в ушко Иоланты, когда мы стояли возле неё на коленях, работая с её глазами. Кстати, бальзамировщики работали под музыку - чаще всего под блюз "В монастырском саду" в почтительном исполнении оркестра Палм-Корт. Гойтц включал музыку негромко, чтобы она не заглушала его наставления, когда он объяснял студентам, как пользоваться троакаром или сифонным отсосом, чтобы обескровить заготовленные для них трупы. Он был до того добр, что даже иногда делал вид, будто его не обижают подтрунивания Маршана - например, когда тот предложил назвать его крошечные владения "Чем Больше, тем Грязнее, или Тошниловка Прекрасная".
Его материал тем не менее вызывал совсем другие чувства; он был упрямым, как вы понимаете, и если разложение можно было задержать, то лишь на какое-то время. У трупов не бывает абстрактного благородства Иоланты, которая спала, укрытая шёлковой простынёй. Её можно было бы разбить вдребезги, и она всё равно не стала бы гнить или таять в своём гробу под слоем смолы - я имею в виду египетских царей и цариц. Об этом Гойтц, конечно же, знал и, наверно, чуял временами некоторую нарочитость в наших голосах, в наших вопросах насчёт его работы. Так или иначе, но он отпустил по поводу наших дел пару колючих фраз типа:
- Ну, предположим, она проснётся и жалобно спросит: "Есть ли у меня надежда на счастье?" - что вы ответите?
Маршан хмыкнул:
- Конечно же, ничего; ведь она сама знает ответ, как любой человек знает ответы на свои вопросы. В каждом вопросе, как в капсуле, уже заключён ответ.
Мистер Гойтц изобразил мимолётную улыбку и проговорил:
- Знаете, у меня с моими ребятишками таких проблем нет; они уже вошли в Великое Молчание, унесённые на крыльях от родных и близких. Для них все проблемы позади. А вот у нас проблем, естественно, тьма-тьмущая; и нам приходится обряжать наших клиентов, как для бала-маскарада. - И мгновенно отступил. - Кстати, заходите, нам на этой неделе доставили несколько совершенно необычных экземпляров.
Он повернулся на каблуках и повёл нас за занавес в главную студию, где три-четыре трупа лежали на козлах - "охлаждающих досках", на которых их приводили в порядок и причёсывали, прежде чем гримировать. Все, кроме одного, были закрыты или полузакрыты простынями, отчего явленные нам тела были неотличимы от тех, над которыми работали мы в другой студии. Сходство было поразительным; но ему тотчас пришёл конец, едва мы увидели скачиваемую в ведро венозную кровь. Насос шипел, розовая кровь булькала. (Похоже было, как мне показалось, на замену масла в машине.) Юноша благоговейно качал и качал кровь. Труп был сильно изуродован в уличном происшествии, и другой юноша с помощью зажимов не давал ранам закрыться. Быстрым движением Гойтц коснулся белой рукой щеки трупа, словно проверяя её на упругость, и, кажется, остался доволен. Он посмотрел на часы.
- Уже час вроде бы, - сказал он своим помощникам, но они даже не повернулись к нему. У помощников были невыразительные лица и квадратные еврейские головы. Довольно внимательно осмотрев полупустое ведро, Гойтц проговорил лекторским тоном: - Одной из характерных особенностей отравления угарным газом является вишнёво-красный цвет крови и довольно долгий период свёртывания. Однако нельзя забывать, что такой же цвет крови и у утопленников.
Итак, мы переходили от одного трупа к другому, и Гойтц с удовольствием распространялся об их различиях, об истории бальзамирования, о методах сохранения отдельных органов для дальнейшего изучения - о сотне других увлекательных вещей, связанных с бальзамированием, и нам стало яснее ясного, что перед нами мастер, более того, энтузиаст своего дела. Он наизусть знал все имена и даты, принадлежавшие его искусству. Потом он с почтением, чуть ли не с надрывом, заговорил об особенном для себя человеке, о шотландце Уильяме Хаите.
- Это был великий человек, - сказал он, - который подарил миру метод, стократно опередивший все остальные, да ещё описал необходимые химикаты. Он первым использовал бедренную артерию для введения своей смеси из очищенного скипидара, масла лаванды, розмарина и вермильона; она распространялась по всему телу в течение нескольких часов, прежде чем он приступал к вскрытию и удалял внутренности, а потом очищал и промывал тело маслами и винами. После этого труп перемещали и покрывали консервантами типа камфоры, смолы, сульфата магнезии, а также веществами, содержащими калий. Порошком консерванта плотно заполняли нос, рот, уши, анус; наконец тело опускали в гипс и оставляли на примерно четыре года. Таким образом он обезвоживал труп и не допускал его разложения, которое неизбежно, если дать бактериям возможность размножаться.
Очевидно, всё это крайне волновало Гойтца.
- А здесь у нас, - продолжал он, - восточный господин, который приехал послом к вашей королеве и умер от эмболии. Он совсем свежий и пока ещё очень хорошо сохраняется, да, очень хорошо. Вот уж напугает он своих сограждан, вернувшись почти как живой в Абиссинию.