- Насколько я понимаю, мы попросим Карадока построить для них прелестный маленький Парфенон; пансионеры фирмы с гарантированной пенсией и страховкой… - Мне до боли хотелось его обидеть, так я любил его. Очень любил. Он сидел не шевелясь, стараясь казаться спокойным, но ничего не говорил, и я не выдержал, выпустил наружу и грубость, и безрассудство. - Мне, стало быть, придётся видеть в вас случай интеллектуальной Коро, вызванной искусственно? Retractio ad absurdum.
В ярости он заскрипел зубами, но опять ничего не сказал, вечно это ничего. И тогда мне захотелось ударить его, но под руку ничего не попалось. Презренная слабость.
- Думаю, да, - наконец произнёс он. - После всего, что вы услышали тут, как может быть иначе? - Вдруг он вдохнул всей грудью воздух, будто снимая с души тяжесть, и в изнеможении согнулся пополам. При этом у него до того побелели щёки, что я подумал, как бы он не потерял сознание; так же неожиданно его пробрал мороз, и он заклацал зубами. Минутой позже он восстановил дыхание и стал таким, как всегда. Вновь передо мной сидел приятный собеседник. - Что же касается Карадока, он, как вы знаете, вернулся и находится en disponi-bilité пока фирма не подыщет ему что-нибудь, достойное его гения. Увы, даже гений не обходится без нескольких интеллектуальных дыр, и он не исключение; у него совершенно нет чувства символической логики в отношении архитектуры. Он совсем не понимает важности, например, того, что диаметр внешнего каменного круга Стоунхенджа около ста футов и примерно совпадает с диаметром купола на соборе Святого Павла.
Вновь встав на ноги, он внимательно всматривался в снежный склон. Потом произнёс, но шёпотом, как будто разговаривая с самим собой:
- Нельзя пренебрегать символами ни в жизни, ни в искусстве. Это опасно. Я бросил зажжённый факел в могилу Иоланты! - Рядом со мной находилась жертва бешеной атаки европейской болезни, более сифилитичной, чем сам сифилис, - Любви! И, конечно же, он вступил с ней в союз, потому что продолжил не менее вдохновенно: - У меня теперь есть все её фильмы. Я смотрю и пересматриваю их, упиваюсь всем тем, чем она хотела быть, всем тем, чего она не понимала в себе. Боже мой, Феликс, вам тоже надо посмотреть их.
- Итак, вы наконец-то её выкупили!
В моём голосе прозвучала горечь, которую я не сумел спрятать. Джулиан кивнул, сжав зубы. До чего же я ненавидел этого механического хищника!
- Наконец-то я заставил её отречься, - проговорил он, но печально, словно его победа того не стоила. - Она отреклась лишь после смерти; и я ничего не мог поделать ни с ней, ни с собой. Неподвижные звёзды! - После долгой грустной паузы он повторил эти слова, как заклинание: - Неподвижные звёзды!
Бедный Джулиан! Богатый Джулиан! Вега и Альтаир!
- Мне пора, - сказал он, - вниз с этой проклятой горы!
Надев перчатку на изящную ручку, Джулиан встал, и мы вместе зашагали по снегу туда, где стояла Бенедикта. Не улыбаясь и не выказывая признаков волнения, она молча смотрела, как мы приближаемся.
- En bien? - в конце концов произнесла она с вопросительной интонацией, но говорить было больше не о чём.
Словно совершая некий церемониал, Джулиан взял её руки в свои.
- Б., ты предала нас в этом деле с графом Бёклином, ведь так? И сделала это обдуманно.
Но в его голосе не было злобы, разве лишь сожаление. Никак не реагируя на эти слова, Бенедикта наклонилась и по-сестрински чмокнула его в щёку.
- Я хотела доказать себе, что наконец-то стала свободной.
Джулиан кивнул.
- Опять это слово, - недовольно отозвался он. - Затухающий каданс.
Бенедикта взяла меня под руку.
- Так было, - согласилась она. - Но не теперь, во всяком случае, не для меня. Знаешь, если бы Феликс не исчез и не бросил меня одну, я бы отказалась от твоего предложения. Но я боялась, до смерти боялась тебя.
Джулиан взялся за лыжи, ласково потрогал ремни, проверил одно крепление, потом другое.
- А теперь, полагаю, ты меня жалеешь? Не надо, Бенедикта. А то я могу вновь стать опасным.
Странный и мучительно нерешительный человек!
- Нет, - возразила она. - Мы тебя обезвредили, Джулиан. Извлекли запал.
Очень долго он переводил взгляд с неё на меня и обратно, потом коротко кивнул, словно одобряя увиденное.
- Для разнообразия я закажу вам немножко счастья теперь, когда мы оставили позади большой передел. Возможно, в будущем вы оба полюбите меня. Хотя сомневаюсь. Тем не менее дорога открыта. Но всё же многое ещё надо сделать, чтобы дойти до цели. Феликс, я позвоню вам через пару дней, когда к вам вернётся способность здраво рассуждать.
- Не надо. Я ваш, и вам прекрасно об этом известно.
- Большая удача, - тихо произнёс он, - большая удача вновь быть вместе с вами. Тогда до свидания.
Он стал подниматься по склону, пока не подошёл к тому краю, откуда обычно начинали спуск лыжники, и не заскользил вниз, помогая себе палками; выбрав нужный момент, он повернул и полетел, словно ласточка, в долину. Как ни странно, после его ухода нам показалось, будто мир опустел; мы ощутили вечернюю прохладу и отправились в домик, чтобы собрать вещи и вернуться на téléférique обратно.
- Опять ты нанялся на работу, - сказала она. - Но, дорогой, на сей раз я думаю, ты прав; мы поможем друг другу, ведь теперь мы вместе. У меня захватывает дух. Как ты думаешь, немножко сча..?
Я поцеловал её.
- Ничего не говори, совсем ничего. Давай потихоньку. А там посмотрим, что будет.
Спуск с горы в тёмно-фиолетовых тенях лунной ночи был куда прекраснее утреннего подъёма, и меня охватило необъяснимое запоздалое потрясение. Мысленно я повторял: "Итак, Джулиан действительно существует, я видел его во плоти". Благодаря этой фразе у меня стало легче на душе - а почему бы и нет? Я был счастлив. Почему? Не знаю. Во время нашего свидания я был до того ошеломлён, что не мог ничего осмыслить. Полагаю, такого рода шоковую, но приятную анестезию испытывает обыкновенный человек, неожиданно повстречав в бакалейной лавке обожаемую кинозвезду. Как бы то ни было, многое прояснилось. Джулиан появился как кадр из забытого сна, скажем, на белом снеговом экране. И исчез он также по-киношному - уменьшающимся пятнышком, которое чёрным головастиком мелькнуло в необъятной синей дали. Исчез - и всё!
Бенедикта сунула тонкую руку в мой карман и нежно пожала мне пальцы.
- Глупо было бы потерять бдительность, - сказал я, - да и, кажется, небезопасно. Знаешь, что он задумал? Создать человеческое существо, не больше и не меньше. Да ещё знакомое нам. Боже мой, до чего же я люблю тебя, Бенедикта. Подожди!
У меня появилась блестящая идея совершенно нового типа электрической перемычки. Она была столь перспективной, что я побоялся забыть её, если не запишу немедленно; отлично, но где взять бумагу и карандаш? К счастью, Бенедикта захватила с собой тонкую губную помаду, а также, по давней туристской привычке, туалетную бумагу, так как знала, что в домиках нет туалетов. Спасён! Пока я неловко чертил, используя непривычное орудие труда, она глядела вдаль. Я даже не мог прерваться и объяснить ей свою идею, опасаясь, что та может испариться без следа. Это было моей песней синему вечеру, гладким белым горам, извечному призматическому венчику уходящего солнца, которое покидало горы, деревья, землю и уже дошло до Бенедикты. А она оказалась на удивление терпеливой; наверно, её разочаровало, что я вместо любовных фраз наносил на бумагу дурацкие закорючки и загогулины. (Если идея выгорит, обычные электрические лампочки можно будет отправить на свалку истории.)
- Я люблю тебя, - сказал я. - Только помолчи минутку. Ох, до чего же я люблю тебя, но, пожалуйста, ничего не говори.
Уф! Однако я почувствовал себя виноватым, когда всё было должным образом записано и спрятано в карман. Поэтому начертил на окошке ребус из слова TUNC с сердечком вместо сами знаете чего и словами Felix amat Benedictam посередине. Правда, мною завладела такая эйфория, что я оступился и полетел в сугроб.
- Это знак того, что к тебе возвращается здоровье, - довольно произнесла Бенедикта, сначала убедившись, что я не переломал себе руки-ноги. - Если уж ты вновь стал рассеянным, то можно с уверенностью прогнозировать полное выздоровление.
Всё было хорошо, если бы не усталость; я принял ванну, переоделся и уже собирался идти в шале, однако прилёг на несколько минут и как провалился. Проснулся я рано утром, как оловянный солдатик, не в силах ни согнуться, ни разогнуться, но чувствуя себя поразительно бодрым. Рядом на температурном листе лежала записка от Бенедикты: "Я беспокоилась и зашла к тебе. Рада, что ты спишь и похож на настоящего дурачка, настоящего счастливого дурачка. Из твоего тела ушла вся алгебра. Ты выглядишь так, как должен выглядеть покойник, но, к счастью, мы живы. Что бы там ни было, я с удовольствием посидела рядом с тобой, наблюдая, как ровно поднимается и опускается твоя грудь. В твоей китайской книжке мне очень понравилась фраза: "Пьяной, в большом зелёном саду, среди цветущих вишнёвых деревьев, под зонтиком, между дипломатами, что за смерть, Ту Фу, бедняжка, бедняжка моя?" Итак, спокойной ночи. (P. S. Хочу спать с тобой.)"