И вот у нее кончились деньги, она говорит Мальчику:
- Я тебя очень прошу, ты можешь купить мамочке пиво?
- Нет, мамуленция, - отвечает Мальчик.
- У тебя же есть деньги, - просит мама, - купи своей мамуленьке пиво.
- Есть у меня деньги, мамец. Хватит и на хлеб, и на колбасу.
- Ну, пожалуйста, не покупай колбасу. Купи маме бутылку пива.
- Нет.
- Одну бутылку маиньке-паиньке. Не на что-нибудь ведь прошу. Одну бутылку мамуське-катуське.
Мальчик выскреб все денежки из всех кармашков, зашел в магазин и купил книжку писателя про наших мам, которые покупали вещи, чтобы не было войны. Одна такая вещь была дома и у Мальчика с мамой. Лисий воротник. Его купили сразу после войны. Принесли и оставили отдыхать на столе в столовой, а сами ушли на кухню. А в столовую пробралась маленькая девочка, взяла ножницы и подстригла лисичку. Когда мама увидела, что натворила маленькая девочка, девочка испугалась и закричала:
- Лисичке не больно!
- Не больно? - переспросила мама. - Не больно? Не больно?
- У боли внутри не больно, - ответила девочка.
Эта девочка и была его мама с рыжими крашеными прядями. И вполне вероятно, что Мальчик думал, что про эту лисичку и про эту девочку будет написано в книжке писателя, и если будет, то он даст прочитать книжку маме и она поймет, что так жить нельзя, жить нельзя, жить нельзя. А мама знала, что так жить нельзя, жить нельзя, жить-то, конечно, нельзя, а терпеть можно.
Но они не смогли прочесть книжку писателя, потому что, когда Мальчик вышел из магазина и мама увидела, что он несет не пиво, а книжку, то вырвала ее у него и стала рвать на части, а скрепки из книжки, по словам свидетелей, царапали ей запястья, оставляли красные тире, будто в школе делали пирке для определения туберкулеза, но давно-давно, когда наши мамы кормили детей рыбьим жиром, теперь нет ни туберкулеза, ни рыбьего жира, ни наших мам; осталась музыкальная пьеска Мальчика, она называлась "Тамарка", я, когда ее слушал, то почему-то все время представлял себе дельфина, ловко и скользко дефлорирующего сплющенную океанскую твердь. А может быть, и не я представлял, а представлял, что так представляет писатель.
Даже не хочется говорить: Мальчик-то после этой истории заболел скарлатиной.
Без имени, без документов, только и помогло знакомство с гардеробщиком из крематория.
КРАСАВИЦА-ЦЕСАРКА
Я сам расстроился из-за Мальчика. Что-то было забавное в этом славном карапузе. И вдруг так нелепо умереть от скарлатины. Маму Мальчика мы поскорее уволили из редакции - просто невыносимо было смотреть на ее горе. Все она повторяла: мой Мальчик, царство ему небесное, мой Мальчик, и начинала подпрыгивать под его считалочки, потом убегала, пряталась, сама себя находила и - все сызнова.
Похоронить Мальчика оказалось очень сложно, даже наша уважаемая газета не могла в данном случае надавить на крематорий - никого и никогда не принимали они без имени. Что они фантом будут хоронить, сжигать абстракцию?! Нет. Помог гардеробщик. В обмен на кассеты с музыкой, сочиненной Мальчиком, он согласился задним числом оформить свое отцовство и выправить честь по чести все документы. Мальчик был похоронен под фамилией гардеробщика, гардеробщик и имя дал ему свое собственное. И все исключительно для того, чтобы овладеть музыкой. Как странно! Но писатель мой в какой-то дикой, больной ажитации, прослушав одну только пьеску Мальчика "Тамарка", объявил его гением и поднял общественность города на установление ему памятника.
Мэр, кстати, был двумя руками за памятник, и мы задержали даже выпуск моего путеводителя, чтобы монумент Мальчика с пианино занял там достойное место.
Писатель мой был теперь совершенно уверен, что Бог смеется над ним и издевается, что он, в конце концов, уберет с дороги всех читателей и ни с одним из них не даст встретиться. Писатель теперь даже не поговорить с ними о книге хотел, но предупредить о страшной опасности, нависшей над их жизнями.
Мне искренне хотелось отвлечь его от мрачных мыслей. А кроме того, мне самому не терпелось повидаться с красавицей-цесаркой, стоящей следующей в нашем списке.
Красавица-цесарка, как я уже говорил, была ведущей актрисой нашего драматического театра. Она же была одной из самых приметных послушниц нашего благочестивого городского монастыря. А надо сказать, что в нашем городе никому не возбраняется совмещать, скажем, монастырское покаяние и даже сам постриг с надеванием бесовских личин и вождением за собой медведя, буде батюшка благословит и наставит; конечно, с соблюдением известных предосторожностей и приличий православного календаря.
Возьмем наугад: Страстная пятница. Очень хорошо, и нет ничего проще: в Страстную пятницу положено приходить в театр с прикрученными к спине и, по мере сил, тяжелыми крестами. Зеленые, кстати, подняли шум во всех масс-медиа, настаивая на том, что кресты следует делать из новогодних елок, которые все равно уже загублены, а к весне даже бывают выброшены на помойку. Мысль здравая, и напрасно они горячились, никто не стал возражать. Другое дело, что человек, несущий крест, невольно растопыривает руки, занимая гораздо большее пространство, чем задумано креслом в зрительном зале, но тут уж ничего не поделаешь, все кресла выносятся, и приходится смотреть на сцену, так сказать, а-ля фуршет. Детям в этот день показывают кукольный спектакль "Как верблюд сквозь игольное ушко проходил", а вечером для спонсоров, жертвовавших в особо крупных размерах театру или бравших на содержание нуждающихся актрис, дается представление по мотивам Нагорной проповеди "До встречи в раю". Но это все к слову.
Красавица-цесарка, хотя и участвовала в мистериях и принимала предложения от крематорского музея-ресторана, душой была предана простым бытовым драмам, особенно в стиле ностальжи.
Когда-то она прославилась в драме "Любовь втроем поневоле". Сюжетец там был простой: на сцене темно, в центре большая кровать, туда крадется официантка в белой наколочке и маленьком фартучке на голое тело, влечет за собой пожилого гостя, башмаки в руках, чтобы не шаркал по вымытым половицам, взбираются на кровать, гость вертит головой в темноте, ищет сигареты, и когда щелкает зажигалкой (а она долго не зажигается сначала, цыкает изнутри больным зубом), то видит рядом с собой еще что-то свернутое и очень большое. Он сначала думает, что была влажная уборка, скатали ковер, положили на кровать и забыли. Потом ему мысль приходит, что у официантки ребенок, выросший, но дебильный, наверное, лежит тихо в одной с ними постели, не понимает; и только он перебрал все варианты, как сверток возьми и позови: "Мужик, а мужик! Ты бы оставил мне покурить маленько!" - "А ты кто?" - шепчет гость. "А я муж вот этой", - и тычет чуть-чуть, совсем немного вылезающим из кулака, как из окопа, как бы прикрытым каской ногтя пальцем в сторону официантки через голову гостя. "Быть не может!" - "Может, может, куда разъедешься из однокомнатной квартиры!" А во втором действии - занавес открывается, а та официантка, как блоха, на ночном госте, который и не рад, да не может он блоху изловить, а муж протягивает руки: Анечка, мол, милая Анечка, а я как же? А она ему: "Ты-ы! Теперь-то ты! А где ты был, когда к Стелке лазил, где?!" А муж как заорет на нее: "Все время ты мне повторяешь - щи отдельно, мухи отдельно. А почему, собственно, я, интеллигентный человек, должен есть щи, из которых только что вынули мух? И к чему мне отдельно поданные мухи?!"
Ну, с мухами, конечно, у цесарки, да и у всего театра, вышли неприятности с зелеными. В отличие от церкви нашего города, всегда и во всем проявляющей терпимость, зеленые никогда и ни с кем не идут на компромисс. Они провели санкционированный митинг в защиту мух, которых живьем бросают в кипящие щи. Им ведь бесполезно объяснять, что это метафора, что никакого урона их проклятым мухам никто не нанесет и не собирается, что мухи сами могут за себя постоять и любого засидеть и загадить. Они же никого, кроме птиц, не слушают!
И еще я давно заметил, что зеленые ужасно мелочные. Они даже могут не обратить внимания, если кто-то пойдет на медведя. Но попробуй тронь сойку, пчелу, бабочку!
А писатель заигрывал с ними, точно заигрывал. Вечно он рассказывал о тараканчиках, которые одергивают дирижерские фрачки и взбираются к пульту, чтобы взмахнуть дирижерскими усами.
Писатель в театр никогда не ходил, уверяя, что не любит толпу, что там, где собирается больше трех-четырех человек, ему уже делать нечего, он-де не будет услышан. (Как будто кто-то ходит в театр, чтобы послушать писателя, а не полюбоваться на красавицу-цесарку.) А сам тайно, но я-то знаю наверняка, приносил цесарке пьесу - и вообразите себе, все то же самое - про наших мам, которые покупали вещи, чтобы не было войны. Там на сцене, по его задумке, стояли огромные ножные швейные машинки; наши мамы раскачивали, раскачивали их ногами, будто ехали на них - ехали на водных велосипедах, а из двух кулис к ним все время подбегали вестовые и подавали - один: похоронку, а второй: мол, ошибка вышла, жив ваш муж, живехонек. А первый опять - бац похоронку, а второй опять - раз: ошибочка. А первый - хлоп, второй - топ. Хлоп, топ. Хлоп, топ. Похоронка - живехонек, похоронка - живехонек. Стук, стук, швейная машинка. А потом приходил смершевец и арестовывал наших мам за то, что машинки у них были немецкого производства. И вот уже, как сказано в ремарке писателя, под самодовольную геометрию Стравинского, под кубизм его угловатых грифельных затей смершевец конфисковывает фикус, самовар, занавески; налетает Римский-Корсаков и ужинает мякотью глазниц, выковыривает студенистое лакомое содержимое на манер жирного птенца, зажавшего в клюве извивающегося дождевого червя.