Два года тому назад после налета на кладбище Вера Ильинична вместе со своими товарками поохала, поахала и, прибитая, вернулась домой; но на этот раз она решила действовать иначе - не воздыханиями и не безадресным возмущением: записалась на прием к генеральному комиссару полиции, и тот через три дня принял ее в своем роскошном кабинете, в котором на стене чахоточного Феликса Эдмундовича заменил нацеленный только на схватку и на победу Ландсбергис, снятый во весь рост на многотысячном митинге.
От имени группы вдов и сирот она без лишних предисловий потребовала у него выделить на кладбище охрану.
- Целиком и полностью поддерживаю ваше предложение, - ответил комиссар, красуясь в новом, хрустящем, как свадебный наряд, мундире. - Но…
- Но?
- Всему виной наша бедность. Пока у нас, поне, к сожалению, не хватает людей и средств на самое необходимое… На дополнительные посты, на спецтранспорт, на современное оборудование и оружие… - Его доверительность подкупала, он смотрел на нее не с показным, полицейским, а с искренним, почти родственным сочувствием. - Такие печальные происшествия крайне вредят нашему молодому государству, его имиджу в мире. - Комиссар помолчал и пристально глянул на посетительницу. - Вам чай или кофе?
- Спасибо.
- Спасибо - да или спасибо - нет? - Своей учтивостью он старался скрасить вынужденную бездеятельность вверенного ему ведомства.
- Спасибо - нет.
- Есть, конечно, выход, поне… поне…
- Вижанскене.
- Но он лежит не в полицейской, а в гуманитарной плоскости. Возможно, я ошибаюсь, тогда вы меня поправите, ведь ваши люди, как я слышал, получают большую помощь со стороны.
- Наши люди?
Вера Ильинична не могла взять в толк, какую помощь со стороны получает она или Валентина Павловна, или Ольга Николаевна, в конце концов, весь еще не вылупившийся из яйца союз русских вдов, чем они могут помочь полиции, но не отваживалась огорчать комиссара своим неведением.
- Вот если бы вы, поне Вижанскене, например, могли бы от всех еврейских вдов обратиться в какую-нибудь вашу организацию за рубежом - американскую или израильскую… Тогда другое дело. Говорят, годовой бюджет каждой из них намного выше, чем наш национальный…
- Но я, господин комиссар, не еврейка.
- Не еврейка? - выпучил он глаза.
- Я русская… Коренная русачка…
- Ни за что бы не подумал, - комиссар задохнулся от почтительного удивления. - Вы же так похожи! Так похожи!
- С кем поведешься, от того и наберешься, - съязвила Вера Ильинична и добавила: - Обратиться, господин комиссар, в какую-нибудь еврейскую организацию мы можем, я не против, но очень сомневаюсь в успехе, вряд ли евреи согласятся финансировать литовскую полицию и содержать её посты…
- Наверно, вы правы. Во всём надо полагаться на свои силы. Попрошайничать противно. Но и медлить нельзя! Я постараюсь что-нибудь придумать
- Придумывайте, господин комиссар. Только поскорей. Подонки вас сильно опережают. Скоро, не дай Бог, и охранять будет нечего.
И гостья, не похожая на русскую, откланялась.
- Где это вы, мамуля, пропадали? Я телефон чуть не оборвал, - посетовал Семён, когда теща вернулась домой.
- Мы уже собирались звонить в больницы… в полицию… - попеняла ей Илана.
- А я в полиции и была… С очень симпатичным комиссаром познакомилась… Настоящий джентльмен… Только жаль - очень бедный…
- В полиции? - У Семена поползли вверх рыжие гусеницы бровей. - И по какому, позвольте спросить, делу?
Господи, они что - с луны свалились? Ничего до сих пор не слышали?
- По личному.
Вера Ильинична обычно избегала с родней разговоров о кладбищах. Только заговори - дочка и зять тут же в рукопашную: могилы, мамуля, вам дороже всех живых, кто, скажите, вместо общей крыши с родными выбирает погост? Может, поэтому у нее не было никакого желания обсуждать с Иланой и Семёном то, что случилось. Сейчас, перед дальней дорогой, им все до лампочки! Придут в предпоследний день с Павликом на могилу, положат на камень роскошный букет гвоздик, скорбно, как вожди в кинохронике, склонят головы, и прощай, дедушка Ефим, и прощай, папуля… Семён, конечно, клянется, что, когда встанет на ноги, будет каждый год со всей семьей приезжать сюда - на поминки. Но клятвы - не авиабилеты, они денег не стоят. Вера Ильинична своего зятя как облупленного знает - для него поклясться и что-то пообещать ничего не стоит. Главное заманить её в Израиль, а уж потом хоть трава не расти…
- По личному? - усмехнулся Семён. - С комиссаром-джент-льменом? Видно, жаловались на этих недоносков, которые могилы громили?
Вера Ильинична не ответила - когда Семён воспламеняется, горит праведным огнём, плесни в ответ только слово, и пожар перекинется на всех. Пока он не выговорится, не обессилеет от собственной правоты, не уймется.
- Вы, мамуля, зря с нами в прятки играете. Как только я прознал про погром, сразу туда и поехал. Я там побывал раньше вас. Подонки! Вандалы! Куда только власти смотрят! Европы бы постыдились! И вы собираетесь остаться? С этими головорезами?
- Не все же тут, Сём, головорезы.
- Я понимаю ваши чувства - с Ефимом Самойловичем расставаться нелегко. Но лучше закончить свои дни рядом с теми, кто тебя любит, а не с теми, кто терпеть не может.
- Хватит, Сёма, хватит, - заступилась за мать Илана. - Каждый имеет право…
- На что? На глупости? Иду в пари - все ваши подружки отсюда тоже со временем отвалят, - завелся Семен. - И докторица Валентина Павловна с пудельком… И Пашина учительница! И маленькая армяночка с двумя детками от этого мошенника Гомельского. Выйдет за какого-нибудь Гургена или Акопа и махнет к своим в Ереван… И эта скуластая якутка подастся в Шушенское… к Владимиру Ильичу… Просвещаю вас, просвещаю, а толку ни на копейку!
На минутку он угас, но вскорости снова воспламенился:
- Кажется, я вам, наконец, квартиру нашел. Никогда не угадаете, где. В двух шагах от еврейского кладбища! Завтра все поедем на смотрины.
Старый трехэтажный дом, где продавали однокомнатную квартиру, окнами выходил на кладбищенскую ограду. Со второго этажа были видны дальние редкие надгробья и свежие холмики, утыканные колышками с временными табличками. Хозяйка квартиры - морщинистая полька с распаханным на борозды лицом и седыми, аккуратно уложенными волосами - была гораздо старше дома и всего того, что предстало перед взорами покупателей: висящей на стене иконы Богородицы и писаных маслом покоробившихся лебедей, застывших на стальной глади пруда; ручной швейной машины; громоздкого комода и задвинутого в угол дивана, покрытого шерстяным пледом.
- Добра квартира…Мы тут с Юзефом виенце ниж чидесце лят прожили. Як зврацались с ним с Караганды, он на шахте працовал, так тутай и поселились. Может, трошки еще пожили бы, коли Юзеф не захворал бы и не змарл. Завал сердца. Малгожата, цурка, наказала скоро-скоро все пшедать и поехать к ней, до Бялостоку. - Она говорила на каком-то смешанном польско-белорусском диалекте, все время прикрывая рукой тусклые металлические зубы в безгубом рту, полном застарелых и безотрадных вестей. - Пшедаемы кватеру бардзо недрого…
Вера Ильинична и Семён заглянули на кухню, в туалет, вышли на балкон, оглядели окрестность, кладбище, на котором копошились какие-то люди, поблагодарили хозяйку, пообещали скоро дать ответ и зашагали к выходу.
- Купуйте, купуйте, - на прощание сказала хозяйка. - Тераз ценшко пшедать - много жидув виезжа до Израэлю. Ихни кватеры файны, але дроги.
Недолгие смотрины квартиры - черного, Бог весть когда засохшего пруда; лебедей с облупившимися, как штукатурка, крыльями; редкой металлической оградки во рту хозяйки; ее седых волос; комода, осененного иконой задумчиво-кокетливой Богородицы, - вдруг что-то перевернули в Вере Ильиничне. Она никак не могла разобраться в странном нахлынувшем чувстве, в котором смешивались и жалость, и неожиданный испуг, и непонятное безразличие. Вера Ильинична в этой старой натерпевшейся польке увидела самое себя, свое уральское прошлое и не сулящее ничего хорошего будущее. Увидела и ужаснулась этому сходству - ведь и у нее Ефим неожиданно умер, и ей дочка велит запаковать чемоданы и ехать - пусть не в Белосток - в Хайфу. То, что в ней подспудно и безмолвно жило, к чему Вера Ильинична даже мыслью притрагиваться не смела, внезапно заговорило, подступило к сердцу и, как она ни тщилась от этого прилива отмахнуться, он заливал все вокруг.
- Ну как? - неуверенно осведомился Семён.
- Никак.
- Если сделать капитальный ремонт, то жить вполне можно, - попытался он защитить свою находку.
- Квартирку отремонтировать всегда можно, а вот кто сделает капремонт тут… - Вера Ильинична ткнула пальцем себе в грудь. - Ты вроде бы, Сём, покраску сделал: сменил красный цвет на бело-голубой - партбилет на ермолку. По правде сказать, ермолка тебе больше к лицу…
К ее удивлению, зять не обиделся, не стал по обыкновению высмеивать ее, как он их презрительно называл, идеалистические забубоны, уговаривать. До самой остановки они шли молча и так же молча, помахав друг другу, сели в разные автобусы.
Домой ехать не хотелось - снова затрещит телефон, снова на голову обрушатся вопросы, снова придется отвечать: Кухонная посуда? - Продана. - Холодильник? - Продан. - Десятитомник Чехова? - Продан. - "Жигули"? - Пока не продаются. - Вере Ильиничне порой чудилось, что в один прекрасный день она услышит чей-то голос - почему-то обязательно мужской - и у нее спросят: "Жизнь?", и она ответит: - Продана, продана. По дешевке. За гроши.