- Это же я, поне Вижанскене, сдуру… Мало чего можно спороть под градусом… - зачастил Варанаускас. - Вайнштейны и Рабиновичи не пьют. Они денежки на хмель не тратят, и глупости во хмелю не говорят. А меня, дурака, за мои слова простите… Тяпнул лишнее. - И он выразительно щелкнул себя пальцем в морщинистую шею.
- Русские, как я убедилась, нигде не нужны. Ни в Литве, ни в Израиле… Нигде. Даже на родине - в России…
Пятрас ее переубеждать не стал, но - как ни дорожил сподручным шкаликом - решение Веры Ильиничны не одобрил.
- На вашем месте я бы обязательно уехал! - воскликнул он. - На старости надо не разбредаться, а держаться друг за друга. Куда утята, туда и утка… А не наоборот. Зачем вам новая квартира? Все равно когда-нибудь вы же уедете из Литвы. Так я понимаю…
- Всякое может случиться, - обнадежила она Варанаускаса.
Иногда Вера Ильинична сама ловила себя на мысли, что не выдержит одиночества, и тоска по дочери и внуку рано или поздно поколеблет ее уверенность, но она гнала от себя все сомнения, корила себя за малодушие, вспоминала свою подругу-театроведку Лилию Ароновну, всю жизнь бредившую Москвой, любимовской Таганкой, Политехническим и умершую в аэропорту Шереметьево после того, как прошла пограничный контроль. Вера Ильинична в душе завидовала покойной - не каждому удается так счастливо умереть. Мне бы так, думала она, грохнуться наземь и не встать. Семен и Илана, как и дети Лилии Ароновны, задержались бы немного, прибыли бы в свой Израиль на две недели позже, и только. Молодым ни к чему оставаться с покойниками. Тем более, что Семёну и Илане не по семнадцать, а уже без малого сотня на двоих. Им надо торопиться. Но разве кому-нибудь из них скажешь о такой своей зависти, о тайном желании счастливо умереть - хватит в семьдесят шесть мотаться по чужбинам, надо готовиться в другую дорогу. Но только попробуй об этом заикнуться, и тебя, чего доброго, в психи запишут. Где это слыхано - счастливая смерть! Такой смерти в природе не бывает. Все мысли Семёна и Иланы не вокруг счастливой смерти крутятся, а вокруг счастливой жизни.…
- Вы там, мамуля, такую пенсию получите, какая вам и во сне не снилась, - не оставляя попыток уломать её, распинался заботливый зять, подробно разведавший обо всех преимуществах и льготах, которые ждут новичков на Святой земле. - Двести с лишним долларов в месяц. Двести… Плюс бесплатное лечение. И это только за то, что вы сядете в самолет и через четыре часа сойдёте по трапу в аэропорту Бен Гурион. Чтобы заработать такие деньги, вам еще совсем недавно надо было наяривать на "Эрике" год без остановки. Мы что, зла вам желаем?
Семён никогда никому не желал зла - ни ей, ни соседям, ни сослуживцам, ни прежней власти, ни будущей. Он желал добра всем и не был виноват в том, что добра этого всегда не хватало на всех - когда на евреев, когда на литовцев, когда на русских - и сожалел о том, что люди частенько отторгают не только зло, но и добродеяния, как чахнущее дерево спасительную прививку.
Двести долларов и впрямь не сравнишь с той милостыней, которую Вера Ильинична получала, выстукивая на "Ундервуде" и "Эрике" с утра до вечера партийную чушь в скопидомской и угоревшей от угодничества и фарисейства "Заре Литвы", но какой смысл ездить за этими долларами за тридевять земель, если от этого чужбина не обернется родиной, и бездомная душа не перестанет трепыхаться от неприкаянности?
Веру Ильиничну особенно угнетало отсутствие работы. Хотя зрение ее и ухудшилось, она до переезда на новую квартиру, поиски которой почему-то затягивалась, вполне могла бы расчехлить "Эрику" и печатать, пускай не повести, романы и передовицы, а хотя бы памятки пожарной охраны, рекламные материалы какой-нибудь фирмы или министерства, деловые письма, многостраничные мемуары и жалобы обиженных ветеранов Великой Отечественной, которая на поверку в новой Литве оказалась и не великой, и не отечественной. Да мало ли чего могла бы! Но заказов не было. Никто не звал, как раньше, к телефону, не умолял, чтобы поскорее напечатала рукопись диссертации о развитии животноводства или трилогию о партизанах; никто не обещал за "скорострельность" двойную плату. Казалось, что и её саму, как "Эрику", наглухо и навсегда зачехлили.
Как же она обрадовалась, когда однажды позвонил ее старый знакомый Игорь Кочергинский, ответственный секретарь республиканской газеты "Заря Литвы".
- Верочка! Ты меня ещё помнишь?
- Это ты, Игорек? - с какой-то несвойственной ей легкомысленностью и игривостью отозвалась она. - Какая женщина может тебя забыть?
- Давай где-нибудь с тобой встретимся.
Вера Ильинична не понимала, зачем ему нужно с ней где-то встречаться, ее домашний адрес был Кочергинскому хорошо известен, но все же задорно пропела:
- Предлагай!
- Можно на Кафедральной площади, можно недалеко от моего дома - на еврейском кладбище. Ты там, как я слышал, частенько бываешь.
- Ты, Игорь, первый на моей памяти мужчина, назначающий мне свиданье не в кафе, не в парке, не у памятника вождю, а в таком укромном местечке, - ядовито заметила Вера Ильинична. - Тебе надо что-то срочно напечатать?
- Когда встретимся, я тебе всё объясню.
Она выбрала кладбище и договорилась со своим старым сослуживцем о времени встречи.
Игорь Кочергинский, автор несметного множества статей и непоставленной драмы "Рассвет над Неманом", был видный, вальяжный мужчина, лет пятидесяти пяти - шестидесяти. На нем был импортный спортивный костюм, яркая шапочка с броской надписью "Virginia beach", массивные кеды - первые ласточки "Адидас". Весь его наряд, как сказал бы Семен, никак не вязался с окружающей средой и его почтенным возрастом. Он галантно поцеловал Вере Ильиничне руку, отвесил ей несколько расхожих комплиментов - "Как ты прекрасно выглядишь! Молодчага!" - и торопливо начал:
- Я слышал, что детки наладились в Израиль. А ты остаешься… Даже намереваешься какой-то Союз создать… Потрясающая идея! Класс!
- Откуда ты знаешь?
- Нет таких крепостей, которые большевики бы не взяли, и нет таких слухов, которые не дошли бы до евреев. Готов биться об заклад, что вы прославитесь на весь мир… Какое, черт побери, великолепное сочетание - русские вдовы и еврейское кладбище!..
Восторженность Кочергинского ее покоробила - Вера Ильинична не терпела лести, за которой всегда скрывался очевидный расчет, но не прерывала его тирады, ждала, когда он насладится своим красноречием и перейдет к делу.
- Ты, наверно, очень удивишься, но и у меня на руках виза, я тоже уезжаю.
- Виза? И куда? В Германию? В Америку? В Канаду?
- В Эрец Исраэль, - складно выговорил Кочергинский.
- А как же, Игорек, с "Рассветом над Неманом?" - язвительно спросила Вера Ильинична.
- Буду, представь себе, встречать и воспевать рассветы в Израиле.
- Ты и Израиль? Чудеса в решете! Если память мне не изменяет, ты когда-то о нём в "Заре" писал что-то неласковое. "Ловцы душ из Тель-Авива" или что-то в этом роде.
- Ну и память у тебя! Каюсь, каюсь… Было дело… Пойду к Стене плача, вложу записочку и попрошу у Бога прощения… Это Цека грешников не прощал, а Бог евреев добрый - простит… Он знает: кто долго живал в Союзе, тот безгрешным не был и быть не мог… Если хотел жить. Все мы, Верочка, из одного болота. Все грязненькие… бракованные экземпляры, так сказать. Но за неимением других маленький Израиль и таких примет… и такому пополнению будет рад.
Вера Ильинична уже жалела, что напомнила ему о прошлом, хотя и умолчала о его пламенных высокоидейных передовицах, фельетонах о евреях-валютчиках и пристрастии к русско-литовским псевдонимам - не было случая чтобы Кочергинский-Златогоров-Правдин-Ауксакальнис не нашел оправдания своим поступкам, не привел какой-нибудь довод в пользу своей испорченности; он каялся, не испытывая при этом никакого раскаяния; он клялся, не веря ни своим, ни чужим клятвам; он объяснялся в любви всему прогрессивному человечеству, не считая нужным поутру поприветствовать беспартийного вахтера редакции или вернувшуюся из незаслуженной сибирской ссылки уборщицу.
- К сожалению, Игорек, я должна к часу вернуться домой, внука кормить, - с грубоватой откровенностью выпалила старая редакционная машинистка.
- Не волнуйся - вернешься. Я тебе только могилу мамы покажу.
Он взял ее под руку и осторожно повел по узкой, каменистой дорожке между надгробий на заросший молодыми соснами пригорок.
- Рано ушла, - сказал Кочергинский, прибавив к здоровому румянцу на лице два густых мазка печали. - Я, Верочка, подумал вот о чём: может, кто-нибудь из вашего вдовьего союза… лучше всего, конечно, ты… - ты же Фаину Соломоновну знала - за ней присмотрит… Сама знаешь, сколько хулиганов развелось. Свобода, блин, свобода! Место видное, очень легко найти… Рядом с мамой могила с презабавной эпитафией: "Дорогая! Придет время, и наша семья снова соберется вместе. Любящие тебя муж и дети".
И он некстати прыснул.
- Хорошо, - пообещала Вера Ильинична. - Поищем для Фаины Соломоновны кого-нибудь… Если сами не станем её соседками…
Растроганный Кочергинский чмокнул ее в щеку, и они расстались.
- Опять на кладбище ходила? Лучше бы со мной на тренировку… - встретил ее на пороге Павлик.
- А ты что - уже уходишь?
- Выпью кофе и побегу. А ты не хочешь?
- Бежать?
- Кофе?
- Хочу.